***
Звонок из Токио только прибавил Итачи головной боли — в Токийском заливе нашли новое изуродованное тело. Жертва изощренных игр Мастера была убита как минимум две недели назад, почти столько же они находились в Киото. Он теряет время, и, пока агенты тешатся мыслью, что смогли перетянуть его обратно на свою сторону, невинные люди по велению безумца будут продолжать умирать. «Обито, почему?» — Итачи хотелось плюнуть этот вопрос человеку, что должен истлевшим прахом лежать в фамильном склепе клана Учиха. Он верил до последнего из раскрывшихся фактов по делу Потрошителя, что Мастер — Обито. Но все перевернулось в глазах вверх тормашками, когда поступила информация, что Мастер жив и, более того, пребывает в полной целости и сохранности, когда Обито рукой Хидана Дзимпачи выкололи глаз, оттяпали целый кусок плоти на боку, повредили печень и распяли на стене. «Быть убитым собственным детищем — не это ли истинное наказание и ирония? Может, боги все-таки существуют?» Нет, боги не существуют, если Обито вернулся из ада. Они плюнули на нас, когда тени Дьявола заплясали на стенах этого мира. Итачи должен был раскрыть это дело не как спецагент, не как детектив, а как Учиха Итачи. Здесь стояла честь клана, ведь в дело оказалось втянуто столько людей. — Итачи-сан. Оклик донесся со стороны пешехода, по которому бежала Рейко, задорно помахивая рукой. Что она здесь делает? Итачи прекратил мучить несчастный мобильник, отойдя от двери торгово-офисного здания. — Рейко, что ты здесь делаешь? — Мимо проходила, заметила вас, решила, что вы ведь наверняка уже заканчиваете работу, и можно будет вернуться вместе. Итачи вряд ли бы мог что-то возразить. Рейко была танком, идущим напролом, что проскочил через дверь-вертушку, чтобы погреться от навязчивой осени. Они ступали в сторону лифта, диалог их почти не имел смысла. Просто слова, чтобы убить время. Двери лифта открылись, выпуская человека, идущего им навстречу. Нити, что держали в своей узде марионеток, слепо не замечающих друг друга, сплелись, столкнувшись непозволительно близко. Два человека — две разные судьбы, казалось, никак не связанные между собой. Один вышел из кабинета, другой вошел в стеклянное здание, подобное улью, начиненному ячейками офисов. Один направлялся на выход, другой — внутрь. Он спешным, но умеренным шагом ступал, отстраненным и бесчувственным взглядом стреляя по лицам массовки, лишь на мгновение задержавшись на молодом мужчине, чье лицо ему знакомо. Что он здесь делает? Разве его место не в Токио? Она шла быстрой и юркой походкой, чтобы поспеть за своим спутником, не переставала щебетать очередную выдуманную ею реальность. Они прошли мимо друг друга плечо к плечу, русые волосы задели щеку парня, а колющийся шарф едва оставил свой шлейф на предплечье девушки. Их шаги пересеклись и разделились в противоположные друг от друга стороны. Но с одним отличием: шаги молодого дизайнера, которые он доселе слушал как стрелку часов, отсчитывающую время, замедлились. Теперь он слышал лишь голос, слова слились в единую музыку, которая оборвалась, когда знакомый детектив произнес нечто, не имеющее значения, обращаясь «Рейко». — Так что, наконец-то, вы сможете спокойно заниматься своими мужскими делишками, ну или чем мужчины обычно занимаются. Я переехала в 54 номер. Гвин Хотел мне приглянулся, и я решила не менять отель, вы же не против? — Рейко, почему я должен быть против? Рейко и Итачи стояли недалеко от лифта, ожидая возвращения Сенджу. Акияма же мимолетно взглянула в отражение висевшего напротив зеркала, поправив выбившуюся из высокого конского хвоста прядь, но взгляд её задержался на силуэте человека, стоящего позади. Она обернулась, остро почувствовав его взгляд на себе. Но незнакомец уже развернулся, направляясь к выходу. Зев лифта открылся, выпуская вымученных светскими беседами об искусстве агентов, которые будто не допрос проводили, а добывали золото на рудниках. Агенты дружной гурьбой вернулись в отель, где в гнетущем молчании поднимались на свой этаж. Рей казалось, что кабинка лифта тянется непозволительно медленно или из-за замкнутого помещения, или из-за компании мужчин, что явно прибывали не в духе. Однако, заметив многозначительную хитрую улыбочку подмигивающего Хаширамы, Рейко взяла слова обратно. — Вы отлично смотритесь вместе, — агент показал большой палец вверх, полностью выражая свое одобрение. Запамятовав собственную ложь, Акияма едва не растерялась, но тело, словно по рефлексу, подсказало, что делать, и девушка фривольно приобняла не подозревающего о своем участии Итачи. — Да, мы такие. Итачи на мгновение оторопел от подобной наглости, едва не спросив, в чем дело. Но благодаря кокетливому взгляду семпая вспомнил, что он без пяти минут женатый мужчина, и сконфужено обнял Рей за талию. — Мы стараемся не афишировать свои отношения. — Да ладно вам, не стесняйтесь, все свои, правда, Тобирама? — Сенджу-старший хлопнул брата по спине, явно не разделяющего его мнения.***
Скрип дощатого пола раздался в такт крику ударившей по стене двери, что хлопком свалила одну из картин с давным-давно забальзамированной девушки, чье имя Акасуна уже и не помнил. Прошлепав по осколкам разбившейся рамы, он нервно сдирал с себя чужую личину. Парик приземлился рядом с грязной подставкой для подсыхающих кистей. Брошенные на стол очки скинули лежащий глаз - неизвестно, пластмассовый или забальзамированный. Избавившись от шарфа, словно от прицепившейся экзотической змеи, Акасуна дрожащими в волнении руками открыл чулан. Голос. Голос. Треклятый голос все еще бил ключом, преследовал заевшей пластинкой, до которой лень дотянуться в прохладный вечер под пледом, чтобы выключить. Он помнил лишь голос, благодаря песням, которые птичка в клетке нередко щебетала в тенях подвала. Да имя — Рейко. Лицо размыло за сотней других похожих прохожих. Словно марево оно расплывалось перед глазами блеклым пятном, пролитым на холст маслом. Или истлевающей бумагой. Поэтому, едва не раздирая руки, он откидывал старые забытые работы, погруженные в покрывало пыли. Сасори рвал в клочья бумагу, пав на колени, перед картиной, что забыл на долгие два с половиной года, пока не услышал знакомый голос и режущее слух имя. Лицо, он должен увидеть лицо, потерянное в зыбкой памяти. Под последним сорванным покровом покоилась блеклая, в темных оттенках работа. Художник убрал руку от торчащих ребер на разъятой грудной клетке, что подобно раскрывшейся шкатулке из осколков костей хранили в себе сокровище — бабочки, которые словно только что под последним взмахов крыльев приземлились на стебли ребер. Лицо иссиня-бледное, достойное мертвеца, почти не приметное, точно такое же, как у прошедшего мимо него наваждения. Глаза сокрыты под индиговыми крыльями бабочек, чьи тела застряли в оковах глазниц. Губы разбиты в кровь, словно кровавая клякса, — единственное яркое пятно, будто художник дрогнувшей рукой осквернил в конце работу незначительной ошибкой. Руки, а точнее, оставшийся от них скелет, сцеплены в замок на застывшей в вечности груди. — Акияма Рейко, — рычание вырвалось с хрипотцой, и пальцы вцепились в раму картины, будто в шею незавершенного произведения искусства. Тот день всплыл обрывками воспоминаний. Цепь, разбитое окно, осколки на газоне. Окропленная кровавыми слезами трасса. Акасуна не спешил, отуманенный тщеславием, — материал повредил ногу и не мог убежать далеко. Однако, когда Акасуна вышел на трассу, на месте, куда бежала Рейко, её уже не оказалось. Тогда он ощутил чувство, доселе забытое, — страх, инстинкт выживания. Вынужденный прервать ритуал, он бежал из города, ожидая, когда во всех сводках новостей появится его портрет. Но его ожидания не оправдались. «Асаори Накусу» так и не объявили в розыск как серийного маньяка. Ничего не понимая, Сасори даже дерзнул приехать в Токио, но в учебном заведении Акиямы смог узнать лишь то, что Рейко исчезла и была отчислена. Тогда он самонадеянно разрешил её судьбу: бедняга, скорее всего, покончила с собой. Или пьяные кавалеры нашли её на трассе, украли, изнасиловали и выбросили тело — более логичный вариант. Если он считал себя все это время в безопасности, почему Акияма ошивалась вместе с детективом по делу Потрошителя, который явно прибыл со спецагентами, что дерзнули сегодня допросить его? — Что я теперь должен делать? В родной атмосфере из гармонии ароматов краски и ацетона Акасуна сидел на стуле в мастерской, сгорбившись под тяжестью вопросов и спрятав лицо в ладони. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Звонкие, но ленивые аплодисменты эхом прокатились по мастерской. А игривый смешок раздался где-то на уровне макушки вместо мигрени. Бледные холеные руки сцепились крестом на шее, отчего Акасуна ощутил фривольное прикосновение чужого тела к спине. Неестественно теплого, но привычного. — А-ки-я-ма Рей-ко, — по слогам пропел нервный девчачий голос. — Бедный, бедный мой Маэстро. Оголенные участки тела под девственно-белым платьем мерцали бледностью заиндевелой розы. Чистый лазурный взгляд, обрамленный нотками уставшего безумия, томно прикрылся, и Инаеси Нарико прижалась щекой к виску содрогающегося в дрожи художника. — Эта девчонка может стать большой технической помехой. Нет ничего хуже врага, чьи мотивы и цели не поддаются логическому объяснению. Ведь, — Нарико, все еще обнимая Сасори одной рукой, жеманно вскинула другой, — если бы она дала твой фоторобот, тебя бы все равно уже поймали. — Уйди, — прорычал Акасуна, согнувшись еще сильнее, словно это помогло бы скинуть руку Токийского Потрошителя, чьи наконечники Нэкодэ впились в кожу, раздирая рубашку. На лице Нарико всплыло лукавое безумство, а улыбка натянулась струной от уха до уха. — Ты меня прогоняешь, любовь моя? Снова? А мы ведь так с тобой похожи, — полный бешенства визг вырвался из груди неестественно погрубевшим тоном, чуть приглушенным из-за трансформировавшейся маски, в которую Нарико вцепилась когтистой перчаткой. Она оттягивала слой, словно резиновую кожу, что слилась с её лицом. Тянущая субстанция издала скользкий звук, будто раздавленная змея. — Сасори, я ведь единственная, кто мог понять тебя! Смысл вечности! Ты веришь в вечность красоты, когда я верила в бессмертие Мастера, в чем оказалась права! Но теперь я не могу поддержать тебя, ведь ты сделал меня своим произведением искусства! Досадный вздох вырвался вместе со скрипом отпущенной кожи маски. Инаеси сетующе развела руками, пожав плечами. — Я самый что ни на есть твой дебют. Твой верный спутник, твой грех и свет. Сасори вздрогнул, ощутив лезвие стали на щеки, что тешило его ласкающей рукой. — Послушай меня, Сасори, я еще никогда не давала тебе плохих советов. Убей, убей эту девчонку! — Нарико, стоя слева от Акасуны, с перекошенным в гневе лицом извергала эти ядовитые слова прямо на ухо. — Создай из Акиямы Рей произведение искусства! Ты должен завершить начатое! Взгляд Сасори, спрятанный за окропленными в краске пальцами, задрожал. Словно заядлая кокетка, Нарико выпрямилась, накручивая платиновый локон на палец, и промурлыкала, прижав ладони к раскрасневшимся щекам: — Я чуть не кончила от одной мысли, как смазливое личико этой сучки перекосит при встрече с тобой! Восхитительно! — Вскинутые к потолку руки разжали остро наточенное оружие, что сверкало так же, как и блестящие безумием глаза. Нарико захохотала, кружась вокруг своей оси, но вынуждена была прервать свой маленький вальс — в неё прилетела наполненная краской банка, что каскадом оставила ярко-желтые брызги по мастерской, в том числе и на теперь запятнанном платье. Нарико застыла в пространстве, даже белокурые локоны и подол платья замерли в легком движении, словно невидимый зритель нажал на кнопку паузы. — Да заткнись ты уже, наконец, чокнутая сектантка, твое место на столе Мастера! — бойкий задорный голос Дейдары заставил Акасуну выйти из прострации. Дейдара, фривольно расположившись на другом столе рядом с выходом, все еще держал вытянутой руку, что пальнула в Нарико краску. Инаеси под невидимой волей рухнула на пол и, испачканная в краске, оттолкнулась на локтях, гневно вспылив: — Сам заткнись! Тебя вообще грохнул мой шизанутый братец! Ты здесь слова не имеешь! — Да что ты говоришь, жертва инцеста? — Дейдара наигранно выпучил глаза, ударив себя по щекам, словно в порыве инсайта. — Разве мы с тобой оба не мертвы? А, не, нас типа увековечили, ну, по крайней мере, тебя то уж точно. Дейдара спрыгнул со стола, юркнув к отстранено смотрящему в одну точку Сасори. — Дружище, не слушай ты эту юродивую! Сначала ты должен закончить начатый проект, — Тсукури нравоучительно покачал указательным пальцем, с видом профессора тяжких дум расхаживая по мастерской, периодически кивая самому себе. — Ты ведь ненавидишь ждать и заставлять ждать других. Закончишь эту работу, оставишь эту лесную беглянку на десерт, если останется время! Все ведь просто! Дейдара энергично ударил кулаком в раскрытую ладонь, заразительно улыбнувшись. Нарико претенциозно фыркнула, вскинув бровь, все также не унимаясь. — Нет, Сасори, в этом и дело. Ты должен сначала завершить старую работу! Ты не можешь оставить материал незавершенным! Убей! Рейко! Убей! Убей! Дай мне вытащить её кишки, насладиться кровью, льющейся из её сердца! — Сначала проееееект. Непрерывающийся конфликт повис нескончаемым гулом, что помехами отдавался болью в висках. Акасуна больше не мог терпеть эти крики, что окружили его. У одного плеча — Нарико, у другого — Дейдара. Взревев разъяренным зверем, он круто развернулся на стуле, в ярости взмахнув рукой. — Пошли прочь! Оба! Под ударом руки Нарико и Дейдара взорвались каскадом десятка переливающихся красок, что замерцали разноцветной пылью, лениво оседая на пол. Акасуна протянул руку, пропустив сквозь смог краски, пальцами перебирая песчинки, и сжал кулак. Уже осевшая на пол краска трансформировалась в жижу, что поднялась над полом, приобретая черты верхнего женского туловища. И алебастровая маска, шевеля отверстием для рта, низвергла жутким голосом с потоком крови: — Убей. Убей Рейко. Закончи начатое. Краска вновь кляксой забрызгала пол, на котором, раскинув механические конечности, лежали куклы Нарико и Дейдары. Сасори опустил руку с нитями, но боковым зрением он заметил фигуру, от которой сердце непривычно сжалось давно исчезнувшим ощущением укола. Розовые пряди спадали на плечи девушки, что сидела на полу спиной к нему, поджав колени. — С-сакура… — Акасуна подорвался с места, едва не рухнув на колени. Чувство вины не позволяло подойти к последней жертве Потрошителя. — Убей её, — Сакура повернула голову, и Сасори заметил стекающую струйку крови в уголке губ, что ниточкой тянулась до самого пола. Как только алая слеза достигла своей цели, кукла рухнула на пол, словно ей подрезали нити.***
Акасуна повернул замочную скважину, и дверь приветственно заскрипела, пропуская гения в ярко-освещенную искусственными лампами «вторую мастерскую», больше напоминающую на подпольное операционное ложе. Поставив Рок-оперу Моцарт на следующие два часа, Сасори вооружился необходимой на сегодняшний день провизией: иголкой, нитками, скальпелем, гвоздями и хирургическим молотком. Лежащее на операционном столе тело покрылось инеевой корочкой, словно подвергнутое заморозке, однако кожа его была полностью эластичной и мягкой, учитывая, как легко вошла иголка в нижнюю губу. Стежок за стежком Сасори зашивал неестественно алые губы на лице дитя зимы. Сквозь гармонию льющейся мелодии донесся звук ударившегося о пол металла. Но Сасори даже не отвлекся от работы — чинно продолжал стежки, теперь работая над глазами, но, в отличие от губ, зашивая открытые веки. Болезненное мычание раздалось со стороны первого шума. — А, ты уже проснулась. Прости, но ты не сможешь закричать, мне было необходимо потренироваться, прежде чем начать работу. Тело на противоположном операционном столе конвульсивно задергалось, пытаясь сорвать путы, что приковывали его к насильственному ложу. Работу пришлось отложить. Нехотя Сасори прервался, катя к столу пустой баллон вместе с иглой для вены. Туго зашитые губы зашевелились в болезненной попытке промычать нечто членораздельное. Но Сасори приложил палец к изуродованным устам, издав напутственное «Тсс», и стер одинокую слезу с побледневшей щеки. — Как ты думаешь, желал ли Бог, чтобы его творения канули в тленности бытия? Если бы прикованная к столу девушка могла только ответить. Ей оставалось лишь зайтись в новом стоне, когда игла вонзилась в вену, и дорожка крови хлынула в приготовленный вакуум. — В чем смысл жизни, если она истлевает в одно мгновение века? Десятилетие? Пару лет? А то и меньше. Но все эти жизни, по сути, не отличаются своей длительностью. Время — всего лишь иллюзия. Круг, в котором мы все застряли не в силах найти выход в бесконечность. Жизнь, словно мотылек, трепещет своими крыльями на краю огня, в каком-то одном взмахе от смерти, — Сасори облокотился об изголовье, презрительно сморщившись. — Я знаю, что ты хочешь мне возразить. Мы будем жить в памяти других, покуда они не умрут. Но ведь рано или поздно и эти мотыльки истлеют. Акасуна скользнул взглядом с медленно засыпающей девушки к наполняющемуся краской жизни баллону. — Разве не прекрасна вечность? Остаться в этой жизни, запечатленным в миге. Словно пойманный мотылек, засушенный в поделке, что будет украшать чью-то жизнь. Разве сохранить свои краски, молодость до того, как старость осквернит их — это не прекрасно? — Акасуна ласково пригладил светлые разметавшиеся локоны по столу, провел пальцем по побледневшей, обескровленной коже. В его жесте сквозило искреннее сочувствие и нежность. Девушка перестала вырываться, медленно опуская тускнеющие голубые глаза, чей взгляд застыл навек. — Твоя смерть получит смысл. Ты не канешь погребенным прахом в гробнице и не станешь удобрением, похороненным в пустоте коробки. Ты станешь аперитивом к грандиозному ужину. Маленьким светом в конце тоннеля, что приведет наших невежественных детективов в гробницу вечного бессмысленного сна, которого они так желают. О грозная вечность, Безмолвная вечность! Какую ты скрыла Великую тайну За крепкой печатью — За дверью могилы? Что ты? Не одно ли Ничтожное слово, Пустая угроза Толпы малодушной, Дитя предрассудков, Обманчивый призрак?.. Или ты граница Обширной Вселенной, Развязка явлений, Уму непонятных, Тяжелых для сердца, И жизни прекрасной, Разумно-духовной, Сомнения чуждой, — Священный источник? О грозная вечность, Безмолвная вечность! Крепка твоя тайна, Но разум мой верит, Что ты существуешь: Отрадно мне думать, Что дух мой бессмертный Есть вечный наследник Бесплотного царства, Что будет он видеть Веков миллионы, Миров разрушенье И, может быть, новых Прекрасных творений Конец и начало, И будет, как прежде, Идти к совершенству, Всегда оставаясь Разумно-свободным.* И, кончив последними продекламированными строками, Акасуна, словно художник, завершивший работу, провел тыльными сторонами ладоней по щекам, стерев застывшую влагу упокоившейся. — Можешь не благодарить. И, покинув застывший материал, вернулся к оставленной работе, вновь выводя виртуозные стежки на теле, что готовилось предстать перед невежественными слепцами.***
Над Киото повисла тревожная погода со слезливо-плаксивой атмосферой. Из-за серого купола было трудно определить вечер или ночь царила на улице, но наручные часы детектива Учихи показывали ровно 9 вечера. Полицейская линия скрежещущими помехами передавала последние криминальные сводки, начиная с банального ДТП и заканчивая семейной поножовщиной. Ни одно забальзамированное произведение искусства так и не почтило горожан своим злодейским изыском. Стрелки часов, словно детонатор бомбы, отсчитывали оставшееся время до окончания ритуального дня по жертве Потрошителя — Дейдары Тсукури. И Итачи, как влюбленный школьник, ожидающий свою первую любовь, нетерпеливо проверял время да прибавлял громкости в полицейском радио. К слову, машина его припаркована у обочины дома мэра Киото — сегодня его смена слежки за добродетельным меценатом. Если верить до этого дежурившим Минато и Тобираме, мэр дома последние дни не покидал по причине болезни. Минуты шли за часы. Пустые пластиковые стаканы из-под кофе скопились крутым холмом на заднем сидении вместе с порванными пакетами фастфудов. Когда часы показывали 10, а окна дома так и не зажглись вечерней теплотой, Итачи покинул автомобиль, перебегая через пустую дорогу в сторону ворот. С вызовом взглянув в камеру слежения, Учиха ловко забрался на забор, словно заправский уличный хулиган, перепрыгнув на зеленый газон, ладонями почувствовав его сырость. Мужчина без колебаний направился к дому. Никто не оказывал сопротивления его вторжению. А настойчивый звонок в дверь, сопровождавшийся стуком, не вызвал интереса у хозяина дома. После недолгих попыток войти внутрь как подобает законопослушному гражданину Итачи прошел к ближайшему окну, пытаясь разглядеть сокрытую в тенях комнату. И, мысленно извинившись перед владельцем, поддернул окно вверх, юрко пролез через открывшийся зев и приземлился на ворсистый ковер рядом с охраняющим комнату отполированным рыцарем. — Мэр Отороки, — позвал Итачи, плавно ступая по гостиной, погруженной в полумрак. Рукой пробирая себе путь, детектив вышел в коридор, что холлом ввел в другие комнаты, включая крутую лестницу, спиралью ведущей наверх. Мэр не покидал дома, но и дома его нет. Если только… Итачи зажег в холле свет с помощью найденного выключателя, чьи невидимые искры вели к множеству бра в форме язычков пламени. Внизу никого. Лестница вела на второй уровень, где царствовали тени. Здесь найти источник света оказалось сложнее, поэтому Итачи освещал путь включенным экраном телефона. — Мэр Отороки, это детектив Учиха. Тусклый свет телефона отразился на безликих восковых фигурах, запечатленных в позах-страданиях: сгорбленные, хватающиеся бесцветными руками за головы, простирающие потрескавшиеся длани к потолку, изогнутые спины, пустые черепа, достающие почти до пола. А в конце вереницы пустых кукол — оленьи рога над картиной раскрывшего пасть мужчины с черными пустотами вместо зениц. Маленькая резная ручка, такую сразу не приметишь, чуть в стороне от картины сбоку. Подцепить её можно лишь двумя пальцами. Двери скрипели, пророча зло, но Итачи уже давно пустил в себя тени и не боялся столкнуться лицом к лицу с невидимыми чудищами. Темнота и холод невольно заставили зубы заскрипеть, а заскользившие пальцы не сразу нашли кнопку на телефоне. Но небольшой источник света потерялся в бескрайнем пространстве. Итачи искал его границы, рука нашарила стену, и свет скользнул по углу рамы картины. Учиха, отойдя на расстояние, направил свет вверх, чтобы столкнуться с чудовищем, начиненным вдоль позвоночника, выдранного из кожи, иголками. Нет. Этих чудовищ он уже видел. Свет на телефоне погас, а одинокая капля пота стекла по лбу. Несколько шагов назад под тяжелое дыхание, и рука нашла выключатель возле открытой двери. И, зажмурив глаза, Итачи дернул тумблер. Даже под закрытыми веками Итачи почувствовал теплоту десятка вспыхнувших языков пламени — настоящих в отличие от первого этажа. Открывшиеся глаза смотрели только вперед, к противоположной стене в конце паноптикума, в котором он очутился. Десятки чудовищ заперты в рамах картин, которых художник вырвал из собственной души. Дитя-цветок, девочка с застывшим временем в глазах, тело, переплетенное собственными конечностями словно жгутом. Великий мыслитель с собственной головой в руке. Но все это прошло словно фотопленка, ведущая к главному кадру, к которому фотограф стремился и замуровал в холсте, превосходящем по размеру все остальные. Острые наконечники-лезвия сверкали в свете огня, словно изображенное невинное создание в девственно-белом платье дернуло пальцами на ожившем полотне, норовя вырваться из-за рамы, чтобы броситься на потенциальную жертву, застывшую в страхе перед её образом невинного порока. Итачи подавил ком тошноты, пальцы, наконец, почувствовали ледяной пот, струящийся по лицу, и одежда, противно прилипшая к телу. В комнате, в которой отсутствовали окна, из-за дыма от огня мужчину повело в сторону, и на ватных ногах он выбрался из цитадели оскверненного искусства. В мутном беспамятстве добравшись до автомобиля, найдя рацию, Итачи произнес прочти беспристрастно, несмотря на ужас, застывший шрамом на лице: — Мэр Отороки. Это он Кукловод.***
Три тени, словно наваждение безумца, гуляли по стенам мэрии города Киото. В пустых безмолвных стенах, погруженных в ночной покой, ступали отчаянные стражи порядка, вооруженные лишь собственной отвагой да огнестрельным оружием. Последнее место возможного нахождения потенциального Кукловода, в чем на данный момент агенты не сомневались ни на минуту, – собственное рабочее место. Двери кабинета оказались заперты, но легкий удар ногой Тобирамы решил проблему, однако помещение пустовало так же, как и коридоры. Не найдя ничего компрометирующего или противозаконного, тени отправились блуждать в стенах, что скрывали безумного «гения». — Что это? — детектив Намикадзе окликнул коллег, кивнув в сторону чужой тени, лишь на мгновение скользнувшей у стены в конце коридора, что освещался огнями неспящего города. Словно читая мысли друг друга, мужчины кинулись в разные стороны, дабы перехватить тень. Тобирама ринулся вперед напролом, Хаширама направился к лестнице, чтобы поймать убийцу на другом этаже, Минато же стрелой кинулся через другой коридор, слыша лишь эхо собственного топота. Этаж представлял из себя квадратный лабиринт с двумя выходами к лестнице. Ему не уйти. Закрыв глаза, мужчина прислушался к постороннему едва слышному шуму. Вот он, на этом этаже, бежит в сторону коридора с другой стороны. Минато круто завернул за угол, помчавшись рысцой к концу коридора, что резко заворачивал в другой. Шаги словно потеряли свою тяжесть, и эхо больше не разносило гулкий шум. Минато слышал лишь собственное сердце, чей стук не был досягаем для тени, вырвавшейся из-за угла, вприпрыжку летящей в сторону окна. Неизвестный тянул к нему руки, словно моля о спасительных объятиях, которым не суждено было произойти — Намикадзе невидимым препятствием возник за его спиной и рукой перехватил за шею, сдавив глотку до глухого стона. Мужчина все так же тянул пальцы к лунному свету из окна, когда Минато припечатал его к стене. В этот момент рядом с ними затормозил догнавший Тобирама, опоздавший всего на несколько секунд, а запыхавшийся Хаширама прибыл вразвалочку со стороны другой лестницы. — Что и следовало ожидать от «Желтой молнии», — запыхавшись, с восхищением воскликнул Хаширама. Тобирама, явно не отличаясь терпением и пацифизмом, схватил несостоявшегося суицидника за грудки и впечатал в стену с еще большим рвением. — Какого хрена ты несся в окно, ублюдок? Где мэр Отороки? Но мужчина стеклянными глазами смотрел под ноги, едва слышно нашептывая что-то под нос. Тобирама для профилактики отцепил его от стены и приложил с новой силой. — Нельзя. Нельзя. Я должен умереть. Во имя искусства, иначе они убьют мою семью. Трое детективов оторопели на мгновение от подобного заявления. — Кто они? — немного дрогнувшим голосом спросил Сенджу-старший. Однако мужчина закатил глаза, издав гортанный давящийся стон. Минато, Хаширама и Тобирама поняли, что произошло, но были не в силах предотвратить случившееся, слишком поздно перехватив мужнину за горло, — тот уже откусил себе язык и теперь захлебывался кровью. — Твою же мать! Упав на колени в предсмертных конвульсиях, суицидник лишь вытянул руку в строну коридора, откуда выбежал. — Что там находится? — вскричал Хаширама. — Кажется, конференц-зал, где мы проводили допрос, — быстро припомнил Минато. — Тобирама, оставайся здесь, — приказал Сенджу и кинулся вместе с Минато в указанном направлении, приготовив оружие, предварительно сняв с предохранителя. Мужчины замерли лишь на мгновение, пытаясь вслушаться в то, что происходило внутри коридора, скрывающего нечто, что заставило покончить с собой человека, поперхнувшегося собственным языком. Минато медленно толкнул угрожающе проскрипевшую дверь, что наклонилась вперед, на мгновение открыв картину, простирающуюся напротив на полу, но тут же закрылась, хлопнув обратно. — Я ведь увидел то же, что и ты? — взмокший от пота Хаширама на мгновение сделал шаг назад, но, словно вспомнив, кто он и для чего здесь, снова толкнул дверь. И мужчины вошли в комнату, в чьих стенах играли блики искусственных фонарей из-за окна. Свет, что мерцал на застывшем на коленях теле. Мертвом или живом? Руки повисли в воздухе, сложенные в замочке. Молитва, застывшая на приоткрытых окропленных кровью устах. Кому? Спасителю или мучителю? Минато включил свет, чтобы скривиться от увиденного развороченного лица когда-то прекрасной секретарши мэра. Глаза её теперь – пустые глазницы с вбитыми в череп гвоздями. — Он что, идиот, укокошить собственную секретаршу? — возмущенно взревел Сенджу, натягивая перчатки. — Я такую мерзость в последний раз видел в квартире… — Снимаемой в Токио Кукловодом? — иронично закончил Хаширама, опуская нижнее веко убитой. — Как-то по-дилетантски он её бальзамировал, не похоже на предыдущие работы. — Запах стоит отвратительный. Она разве не забальзамирована? — Да, запах разлагающегося тела. Уже как минимум три дня, — ноздри агента вздулись, мужчина принюхался к молившейся девушке. — Запашок-то не от неё. Хаширама проследил за взглядом Минато за его спину — дверь во внутренний кабинет. — Готов поставить свою месячную зарплату на то, что мы найдем органы блондиночки, — с беспечным и циничным вздохом предположил Хаширама, открывая дверь. Жуткий смрад ударил в легкие, заставив желудок сжаться. Минато прижал рукав к носу, зажмурившись, — затхлый чад резал даже глаза. Со слезившимися глазами Хаширама нашарил выключатель, погружая комнату без окон в неоновый свет. Помпезная картина, заключенная в раму, во всем своем величии висела на стене. Зловонная, затхлая, почти что ожившее действие, что, кажется, вот-вот поднесет написанную руку со сгнившей костью к покрытому блевотиной рту. Черви, зияющие на сгнивших дырах в лице, казалось, сейчас же вывалятся за пределы холста. Портрет мэра Отороки собственной персоной. Вот только если это портрет Кукловода, то почему ниже рамы само ожившее произведение искусства сидело на багровом резном кресле с закинутой назад головой, открывая зияющую красную улыбку на глотке, откуда лезли черви. Хаширама многое повидал, но смесь зловония и представшего произведения в виде прогнившего мэра с извивающимися червями, пробивающими себе путь из головы, вызвало невольный приступ тошноты. Мэр будто и не понял, что с ним произошло. Даже не успел выпустить куриную ножку из зажатой руки. Быстрые шаги приближались к конференц-залу. Они оборвались где-то в районе найденного тела секретарши и продолжились до самых дверей. Итачи проскользнул мимо застывших коллег, остановившись напротив застывшего монстра, которого скрывали тени. «Мои кошмары наяву не прекратятся, даже если открыть глаза. А, закрыв, погрузишься в омут с головой еще глубже. До тех пор, пока монстр из-под кровати не утащит тебя за собой окончательно в собственную тень».