***
Краски слились в калейдоскоп, скрещиваясь брызгами алого с черным. Мир танцевал в исступлении, вертясь и кружась в глазах сотней взбесившихся мурашек. Акияма бежала вдоль вереницы столов, сталкиваясь с коллегами, забываясь на автомате извиняться, что раньше вырывалось заученным текстом. Сейчас ничто не имело значения. Она вернулась к той Рейко, боящейся сделать лишний шаг, не решающейся произнести лишнее слово. Неслась со всех ног от проблем, что нагоняли её в лице Итачи. Акияма ворвалась в женский туалет, спрятавшись в одной из кабинок, заперевшись на засов. Она вскочила на унитаз, поджав колени к груди. И дрожала так, как дрожат прячущиеся от своего убийцы с топором дети в кошмарах. Дверь гневно хлопнула, и раздался громкий топот. Удар кулака пришелся на одну из дверей. — Рейко! — исступленно прокричал Учиха. — Я знаю, что ты здесь! Акияма зажмурилась, затаив дыхание, лишь губы дрожали в поиске рефлекторного вдоха. Шаги щекотали нервы, заставляя подпрыгивать каждый раз, когда Учиха бил по очередной дверце. — Акияма Рейко, если в тебе есть хоть капля совести, ты сейчас же выйдешь и сознаешься в том, что Акасуна Сасори — серийный убийца, иначе я не ручаюсь за себя! Итачи кричал с таким пылом и жаром, что Рейко боялась, как бы он не ударил её в неконтролируемом гневе, попадись она ему под руку. Довела до предела, где стрелка перешла черту. Итачи пытался совладать с собой, фланируя взад-вперед, сжимая кулаки до хруста и рыча сквозь зубы нечленораздельные проклятия. Он со свей силы выбил дверь одной из пустых кабинок. — Я ошибся в тебе, Рейко. Ты не та, какой я хотел тебя видеть. Ты бездушная марионетка всех: Мадары, Сасори, но только не самой себя. Если ты не можешь принять собственное решение своим чертовым мозгом, то ты пустое набитое органами и кровью чучело. Мадара знал, кого себе выбирать в цепные собаки, у него на это талант. — И, оставив последней удар на прогнувшейся в сторону Акиямы двери, ринулся прочь. Слезы бежали солеными дорожками, Акияма проскулила, зарывшись сухими разодранными пальцами в растрепанные волосы, стеная от боли и обиды. В тупом исступлении, точно не заточенный нож, режущий вены, она колотила себя по лицу, безмолвно крича — лишь разинутый рот с тихим криком о помощи, который бился из её тела уже почти три года, но никак не сорвется с губ из-за собственной никчемности.***
Поражение принимать больнее всего со знанием того, что ты прав. Вот только правда твоя никому не нужна, если осознаешь её только ты сам. Победитель без почестей и лавров, побежденный жизнью, которую не волнует справедливость. Мир с самого начала зиждился на хаосе, и, может, он сам желает вернуться к нему от одного из своего детища? Итачи возглавлял конвой, смыкающий ранее подозреваемого Акасуну Сасори. С лютой ненавистью Учиха сохранял хладнокровное спокойствие и умиротворение, сопровождая Сасори до отдела, где ему вернули вещи, попросили расписаться в нужных отчетах, извинились за предоставленные неудобства и поблагодарили за оказанное содействие. Итачи слушал эти монологи как плохо разыгрываемую трагикомедию. — Я рад, что мы разрешили это недоразумение, желаю Вам в скором времени поймать убийцу, — благоговейно склонил голову Акасуна, застегивая наручные часы. — Всего доброго. Но оставшийся позади Итачи окликнул незначительным тоном, будто напоследок брошенными словами любезности: — Однажды ты сказал, что уверен в том, что я буду первым человеком, который сможет по достоинству оценить твое творение, — Итачи скривил губы в гримасе, вскинув брови. Акасуна остановился, будто чуть заинтригованный, немного развернувшись боком. А Итачи без тени сомнений с горечью усмехнулся, сложив руки в карманы, развернувшись, но продолжая: — И знай, Сасори, я оценил. Более чем. И рано или поздно я лично посажу тебя на электрический стул. Подобие улыбки дрогнуло на сжавшихся губах, Сасори на миг бросил взгляд на удаляющегося детектива из-под полуопущенных век, распрямившись, горделиво-ленивым шагом, не спеша покинуть полицейскую обитель, направился к лифту. Агенты Сенджу уже собирали все документы, когда Итачи вернулся в кабинет. Хаширама сочувствующе похлопал по плечу, пытаясь подбодрить хотя бы незначительным жестом. — Прости, что отняли время. — Нет, все в порядке, — Учиха сконфуженно почесал нос, будто замявшись в очень деликатном деле. — Слушай, у меня есть к тебе небольшая личная просьба. У тебя есть знакомый психиатр? — Психиатр? — не без удивления переспросил Сенджу. — Только не говори, что работа тебя доконала… — Не для меня. Нужна помощь одному знакомому. Племянника одного моего старого знакомого похитили и держали больше месяца в плену. И у знакомого закрались подозрения о Стокгольмском синдроме. Я бы хотел проконсультироваться, узнать, так сказать, симптомы, примерное лечение. — Да, хорошо, — растерянно и не до конца уверенно Хаширама согласился, что пришлет помощь, как только будет возможность.***
Горло резало словно от долгого непрекращающегося истошного вопля, скребло, как от кошачьих пробравшихся в глотку когтей. Рейко глотала слюну, пытаясь подавить желание откашляться от солоновато-горькой слизи. Кабинка туалета все еще служила маленькой крепостью, защищающей от окружающего мира. Акияма не могла найти в себе силы выйти — там ждали разъяренный Итачи, вечно недовольный Мадара и он… В изоляторе ли все еще? Или, быть может, уже бродит по улицам Токио? В чем же на самом деле состояла цель его прихода? Было бы слишком высокомерно считать, что он пришел из-за неё, теперь Рейко понимала, какой дурой выглядела со стороны. Женский туалет меньше пользовался спросом ввиду обилия мужского контингента, но две шепчущиеся, точно соседские бабушки, полицейские трещали, как только вошли в уборную. — Представляешь, они его отпустили. Вроде как выяснилось, что наводка-то была неверная, и искали не того человека. — Да, я видела, такой милый молодой человек, вот уж точно кто-кто, а он вряд ли бы смог убить стольких людей. Рейко встрепенулась. Его выпустили, но он все еще в участке. Утерев остатки не успевшей высохнуть влаги на щеках, Акияма подскочила, вылетев из кабинки под ошарашенными взглядами коллег. Сквозь привычную суматоху она рванула к стойке хранилища, где любезная женщина пояснила, что Акасуна Сасори только что забрал вещи, всего 2 минуты назад. С выпученными глазами, точно настоящий бегун, преодолевающий новый рекорд, Рейко ринулась на выход, к лифту, столкнулась, устроив аварию, и проскочила под рукой покрывавшего её трехэтажным матом сотрудника сквозь взлетевшую в воздух кипу бумаг. А затормозила, резко подавшись вперед, чтобы откинуться назад с взволнованным вздохом, когда от лифта её отделяло всего несколько шагов. Хромированный зев замыкал свои зубья, где единственный пассажир, уже нажавший кнопку первого этажа, поднял взгляд остывшего кофе. Глаза в глаза в застывшем вакууме собственного времени. Они не прерывали зрительного контакта, пока невидимую нить, сцепившую их взгляды, не разорвали сомкнувшиеся двери. Только тогда Рейко кинулась вперед, ударив по закрывшимся дверям. Недолго думая, она бросилась к лестничной площадке, перепрыгивая чуть ли не через две ступеньки, несколько раз навернувшись, но вовремя успев ухватиться за перила. Обливаясь лихорадочным потом и тяжело хватая воздух ртом, Акияма выбралась из лестничной ловушки, потерянным ребенком кинувшись к уже пустому лифту. На выходе в дверях мелькнула красная макушка, точно маяк, за которым упрямо гналась полицейская. На улице, столкнувшись с прохожим, она потеряла свою цель из поля зрения, а, найдя, зарычала от досады, ударив по коленям. Сасори сел в такси, тут же умчавшееся по движущейся серой реке дороги.***
Свет бился в стенах от мигающей лампочки, как и бабочки, заточенные в плотно закрытых банках. Разноцветные, узорчатые крылья метались от стекла к стеклу в предсмертной агонии, а лишенные кислорода бабочки медленно падали с последним взмахом крыльев. Лишь один крылатый цветок покорно сидел на вытянутом пальце Сасори, вернувшегося в снятую квартиру, идеально оборудованную за прошедший месяц. Комнаты превратились в настоящие барокамеры. Все: стены, потолки и полы покрывало плотное полиэтиленовое покрытие, идеально сдерживающее нежелательную влагу, способную испортить внешний хозяйский вид. Комната с плотно зашторенными окнами, источником света в которой являлось лишь электрическое освещение, напоминала настоящую багетную мастерскую. Эскизы картин на мольбертах, краски в открытых банках, разбросанные кисти, аккуратно сложенные на столе папки, на полках — банки с недовольными своей судьбой бабочками. Ничего лишнего. Бабочка вспорхнула к свету мигающей лампы, которую Сасори поспешил заменить, на ощупь в темноте вкручиваю новую. Справившись с одной задачей, направился в другую комнату с таким же покрытием полиэтилена, только на этот раз личную небольшую операционную. Хирургический стол, покорно ожидая своего часа, скрывал скелеты из шкафа, спрятанные под белым флером, ненавязчиво облегая очертания человеческого тела. Но юный гений прошел мимо, достав ящичек из-под стола и разложив необходимые инструменты на идеально вычищенном столе. Из банки с формалином, хранящейся в маленьком холодильнике, пинцетом гений достал несколько лоскутов телесного цвета, на свету проверив их качество — человеческая кожа в острых тисках не потеряла своего естественного сияния. Разложив десять маленьких кусочков человеческого материала, Сасори вколол себе обезболивающее, стягивая меж зубов жгут, опоясывающий вздутые вены. Зажмурившись, он расслабленно вздохнул, ожидая, когда подействует препарат, постепенно затуманивающий рассудок. Операция началась. Безумство хладного рассудка с застывшим вмиг сердцем. Иголка и нитка бежевого оттенка, язык, оставляющий мокрую дорожку на подушечке большого пальца левой руки. Сасори прижал вырезанную кожу к пальцу и с ледяным бездушным спокойствием продел нитку сквозь нее, запуская в собственный палец. Бусинки крови хлынули слезами, на которые Акасуна не был способен. Сейчас он был настоящим мастером, создающим новое произведение, пришивая чужую кожу к своим пальцам. Кровь залила рукав белой рубашки, пропитав тот насквозь. Пятна оставались напоминанием на брюках, полу и столе. Сасори выводил стежки уже на мизинце — самом сложном пальце. Иголка не желала входить в плоть, нанося лишь царапины и бессмысленные уколы. — Боль — это реакция организма на опасные раздражители. Чем раздражитель опаснее для здоровья и жизни, тем сильнее боль. Боль — привилегия живых существ, доказывающая, что они все еще живы. А что насчет тебя дружише? Испытываешь ли ты боль? Сасори замер, но, вздохнув как старик, познавший житейскую мудрость, — устало и всепонимающе, раскусил нитку от шва, покончив с левой рукой. Изуродованной, омытой краской самой жизни. Дейдара, по-детски задорно болтая ногами, сидел на другом краю стола спиной к Акасуне и смотрел в полупрозрачное полиэтиленовое покрытие потолка, такое же, как и на полу. Скрипучее и вяжущее, приносящее внутренний дискомфорт при ходьбе на нем — совсем как жизнь. — Так чувствуешь ли ты все еще боль? Или уже превратился в куклу, управляемую собственным прошлым? — Тсукури проскрипел по полу, настаивая на ответе, зайдя по правую руку от друга, окровавленной левой рукой принявшегося за работу теперь с правой кистью. — Боль находится в мозгу, для меня это всего лишь очередная эмоция, которую можно подавить силой воли. — Но обезболивающее ты все же вколол, — разведя руками, с довольной улыбкой победителя поддел Дейдара. Сасори подобное замечание пропустил мимо ушей. Есть ли смысл спорить с собственным больным сознанием, предстающем в образе близких людей? Игривый свист, переливающийся в мелодию, разнесся эхом, а после и вовсе полился мелодией девчачьего голоса — легкого и нежного, совсем как лучи рассветного солнца — не навязчивого, не способного ослепить. Нарико пружинила на босых пятках, перепрыгивая через собравшиеся складки покрытия пола, и, спрятав руки за спину с видом нашкодившего ребенка, боком навалилась на операционный стол, ластящимся голоском проскулив, точно обиженное дитя: — Сасори, мне так скучно! Скучно! Скучно! Дай мне кого-нибудь выпотрошить! — Ты выпотрошила это тело несколько дней назад. — Это было так давно и неправда! Хочу другое тело! Похожее на это, но то, что нужно не только мне, но и тебе! — и отскочив от неизвестного произведения искусства, схватилась за собственное лицо. Кожа потянусь вязкой глиной, приобретающей белый оттенок. Инаеси сорвала собственное лицо, оставив лишь зияющую кровавую рану, и, обняв Акасуну со спины, нацепила на его лицо маску Потрошителя, из-под которой все еще капала свежая кровь, бегущая по шее под воротник. Сквозь прорези маски безумный и отстраненный взгляд застыл на искалеченных пальцах с вшитой кожей со снятого тела на столе. Сасори поднял руки к свету, оценивая проделанную работу, не обращая внимания на тяжесть на левом плече в виде пристроенного окровавленного подбородка Нарико. — Ну зачем ты испортил собственные пальцы? — Нарико игриво ткнула его в щеку, попытавшись перехватить за руку. — Тебе же тот милый хирург только недавно сделал эту операцию. Э, как её там… — Пластическая микрохирургия, — с заумным видом заносчиво ответил Дейдара, скрестив руки точно обделенный вниманием друг. — Вот, точно! С новыми отпечатками пальцев ни одна ищейка не докажет, что ты Кукловод! Так зачем тебе новые пальчики? — Они для нового произведения — Рейко, — скинув руки Инаеси, Сасори поднялся, направившись к операционному столу. — Хаа? Рейко! Рейко! Наконец-то ты дашь мне выпотрошить Рейко?! — Нарико захлопала в ладоши, неугомонно запрыгав на месте, и, развернувшись к Тсукури, ребячески высунула язык. — Как вспомню это лицо, когда она увидела тебя в замке! Я чуть не кончила! — с упоением простонал Токийский Потрошитель, с мечтательным вздохом приложив ладошки к щекам. На что Тсукури закатил глаза, перехватив Сасори, когда тот взялся за простынь, пятная её собственной кровью. — Сасори, брось ты эту затею с Рейко! Воспользуйся советом нашего друга, сделай пластическую операцию сейчас и с новыми документами беги заграницу, пока полиция ищет твою тень. — Я не завершил свой реквием, — донесся оправдывающийся голос. Сорвав живую маску Потрошителя, Сасори откинул её на пол, где она вспыхнула белой пылью, рассеивающейся под ногами и возвращающейся ликом к Нарико. — Но Мастер сбежал! Ты понятия не имеешь, где его искать! — Быть может, и так, но есть люди, тоже гоняющиеся за ним. Если не я, то… — Сасори не договорил. Его отвлек крик Нарико, развалившейся на скрытом трупе. Пристроив щеку в районе его груди, Инаеси укололась и теперь терла щеку, недовольно шипя. — Что это было? Чем ты начинил этот материал? Колется! А куда ты выставишь Рейко? В парк? А может, в полицейский участок? Вот будет потеха!!! — Я отдам их Нарико, чтобы её душа упокоилась раз и навсегда, — продолжал о своем Сасори, отвечая Дейдаре. — Я увековечил её красоту, но не исколоченную и оскверненную душу, — одержимый и возбужденный Акасуна остановился напротив потирающей щеку Инаеси. Дотронувшись до поврежденной стороны, Сасори аккуратно провел пальцами, успокаивая и усмиряя убийцу с невинным лицом, ласковым голосом, но инфернальным огнем за синевой райских небес. Акасуна смотрел в эти глаза, ища собственного успокоения и всепрощения, но видел лишь бессмысленную пустоту и одержимость, какую видел в последний день жизни у Токийского Потрошителя. — Ты хочешь убить Мастера и его шайку, отдав их Нарико на потрошение… — Верно, — блаженно прикрыв глаза, Сасори потянулся к запрокинувшей голову Инаеси. Всего один миг до соприкосновения губ. — Но, видишь ли, Сасори… — с тоской Дейдара опустил взгляд, протянув руку к недосягаемому другу. Акасуна притронулся к тлеющим губам в невесомом поцелуе, Нарико таяла в руках точно снег в весенний день. — Убивая их, ты тешишь собственное эго, а не эго Нарико… Закрывший глаза Дейдара рассыпался разноцветным прахом с последними словами из треснувших уст: — Потому что мы всего лишь часть тебя. Растаявшая в объятьях Нарико сливалась с Сасори. Акасуна сдавливал её в объятьях, сжимая сцепленные руки на собственных плечах, точно пытаясь спрятать обратно из вырвавшегося сердца, из трещин которого просачивались тени — призраки прошлого. Рассыпавшийся мерцающей красочной пылью Дейдара вернулся тенью к ногам Акасуны. Призраки исчезли в болезненном исступлении, оставив лишь одинокого гения, отравленного своим прошлым, сжимающего в объятьях спутниц — боль и обиду, порывающихся в образе утраченного времени. Металлический запах собственной крови, формалина из открытой банки и смерти, что её обликом лежала на операционном столе, ожидая своего часа.***
Это был полный крах. Рейко понимала, что у неё нет иного выбора кроме бегства. Ситуация вышла из-под контроля настолько, что позвони она сейчас Мадаре доложить обстановку, даже он не найдет выход из её собственного капкана. Поэтому, собрав вещи, Акияма кинулась бежать из участка, узнав, что Итачи весь день не было на месте, так как он в месте с агентами оправился в штаб-квартиру службы безопасности. До станции метро по широким лужам от дождя оставалось всего ничего, когда затормозивший автомобиль перекрыл пешеходную дорогу. Акияма дернулась назад, а вышедший из салона Итачи не спешил ринуться в её сторону. Стоя за автомобилем, он лишь смотрел непривычно пугающим холодным взглядом — таким её часто прожигал Мадара. Интересно, он сам осознавал, что постепенно походил на беглого родственника, к которому частично питал антипатию? Не закрывая двери, Учиха все же двинулся в сторону Рейко, Акияма попыталась сбежать, но Итачи быстро нагнал её. Подавив попытки вырваться и накатывающую истерику одним объятием. Рейко согнулась пополам, выронив сумку, зайдясь наконец-то вырвавшимися слезами и криком, которые она подавила в себе почти на три года под строгим наблюдением Мадары. И какая ирония, что именно в руках другого Учихи она дала волю эмоциям. Итачи, развернув Рейко к себе, притянул к своей груди, пристроив подбородок на макушку. Тихой поддержкой, которая нужна была ей все это время: молчаливое понимание, кто-то, кто мог знать правду о ней и причину её слез. Под холодным ливнем, который не имел для них сейчас никакого значения, промокшие до нитки, они стояли, не обращая внимания на прохожих. И лишь только тогда, когда Рейко зашлась тяжелым дыханием после долгих рыданий, Итачи молча усадил её в машину, закинув сумку на заднее сидение. Они выехали, не заметив, как следом из-за угла двинулся другой автомобиль, остановившийся до этого вместе с ними. Акияма с растекшейся тушью дрожала, судорожно поправляя волосы. В уютном молчании, когда дождь перешел в моросящий и не мешающий обзору, она заметила в темноте живых улиц, наполненных неоновым кричащим светом рекламы, что едут они вовсе не в направлении участка и не к её квартире. — Куда мы едем? — спросила Рей еще дрожащим голосом. Итачи молчал, уголки губ дернулись в подобии улыбки, а лицо было непроницаемым и словно выточенным из камня. — Итачи-сан, куда вы меня везете? — настойчивее повторила полицейская, схватив его за локоть. — Рейко, сегодня ты переночуешь у меня, я больше не могу оставлять тебя одну в таком нестабильном состоянии. У тебя психоз вперемешку со Стокгольмский синдромом, который ты даже не осознаешь, — продолжая вести машину, спокойно разжевал материал тоном наставника Учиха. — Что? — возмутилась Акияма, закашлявшись. — Стокгольмский синдром? Что за бред? У меня нет никакой привязанности к Кукловоду! — Как ты тогда объяснишь попытку под моим именем проникнуть к нему в камеру? Как объяснишь свое молчание и нежелание помочь следствию? — Это все из-за Мадары! — Мадара лишь оправдание. — Это же просто глупо! Остановите машину! Я поеду домой на метро! — Я же сказал, больше я не выпущу тебя из-под своего надзора. Сегодня ты переночуешь у меня, а завтра мы поедем в службу безопасности, ты все расскажешь Сенджу, начиная от событий в Осаке, дашь показания, уволишься из полиции по собственному желанию. Если ты этого не сделаешь, я сделаю это сам. Рейко лишь отреченно качала головой, не желая верить в такую реальность. Слезы скупо падали по щекам. — Вы не сделаете этого! Я открылась вам не для того, чтобы вы использовали меня в качестве свидетеля! Это несправедливо! — Несправедливо? А справедливо позволить убийце выйти на свободу как ни в чем не бывало, когда в твоих силах было остановить это безумие? Тебе всего лишь нужно было пошевелить языком и сказать, что «Да, я живой свидетель!». Но ты сбежала, трусливо и эгоистично, думая лишь о себе и своем Сасори! — Я не хочу продолжать этот разговор! Я хочу уйти сейчас же! Я уеду сегодня же! Позвольте мне сбежать, я не хочу больше участвовать в этом театре марионеток! Я устала от всех этих Кукловодов, Мастеров! Увольте меня сами, только позвольте мне уехать! — Нет! Ссора достигла своего апогея, точки невозврата с лопнувшим на осколки от вибрации взорвавшегося гнева стаканом. Пальцы на руле белели до боли в костях. Русые волосы вихрем били по стеклам при резких поворотах головы. Крики слились в унисон, в поток нескончаемых обвинений. — Останови машину! Я хочу выйти! — взревела Акияма, вцепившись в ручку двери. — И не думай, Рейко, больше я не выпущу тебя из-под своего надзора! Раз так, мы едем обратно в участок прямо сейчас, я устал от всего, ты пишешь заявление с чистосердечным. Ты единственная, кто может подтвердить личность Кукловода, и, если понадобится, я силой выбью из тебя показания! — рычал Учиха, пока Акияма тщетно дергала ручку, готовая покинуть автомобиль на ходу. — Ты не мож… — с вибрирующей яростью, будто рев рассвирепевшего зверя, Рейко обернулась к детективу, сощурив потемневшие глаза. Но слова утонули в осколочном дожде, ударившем потоком холодного бриза, несущего соленые капли океана. Только эти капли были стеклянно-кровавыми. Выехавшая из перекрестка фура врезалась в машину на всей скорости, протаранив переднюю часть. Подушка безопасности не успела придавить к водительскому креслу Итачи, по инерции прикрывшего Рейко от удара. Он уволок её в объятья, отвернув лицо от осколочного дождя, врезающегося невидимыми пульками в кожу. Фура тащила полицейскую машину метров двадцать с ревущим свистом даже не думающих тормозить колес до тех пор, пока не приперла ту к фонарному столбу. Лишь тогда все стихло настолько, что Рейко слышала собственное хриплое дыхание перед тем, как потеряла сознание, прижатая к потрескавшемуся, точно сплетенная паутина, стеклу двери. Проезжающие машины тормозили у обочины, несколько, не успевших затормозить, устроили свои небольшие по сравнению с жуткой аварией развороченной полицейской машины, прижатой фурой, ДТП. Водитель фуры выскочил из салона, упав ничком и проползя на коленях, подорвался вперед, унося ноги. Дым тревожно поднимался над местом происшествия, где скрипели искры под капотом развороченного автомобиля.***
Писк — то ли рев, то ли плач, а то и все вместе. Итачи казалось, что его окунули на дно болота, трясина оплела мхом все тело, сдавливая ребра с такой силой, что те крошились, врезаясь в легкие, не позволяя дышать. А голоса, они пробивались по ту сторону трясины — тревожно кричали, что-то обсуждали, все вокруг трещало, пищало и звонило. Разве что боль немного отступила, а после он и вовсе провалился во тьму, пытаясь в пустоте мыслей ухватиться за то, что произошло. Фуру он заметил лишь краем глаза, когда та уже погнула металл бампера, фатально пробираясь по наклонной к водительскому сиденью. Он прикрыл собой Рейко, а после хлопок боли и беспросветное забвение со звенящим шумом. Глаза удалось разлепить с трудом — на них то ли копоть от пожара собралась, то ли еще какой неприятно режущий мусор. А когда детектив сделал глубокий вдох, легкие пронзила неистовая волна боли, вырвавшая судорожный кашель. В стороне пищал аппарат, отмеряющий сердцебиение. Потолок серый в калейдоскопе мурашек. Палата больницы. Не нужно быть детективом, чтобы понять этого. В руке предусмотрительно пристроена кнопка вызова, которую он немедля нажал, не решаясь предпринять попытки подняться. Хотя ноги и руки он более менее чувствовал под лошадиной дозой обезболивающего. Медсестра прибежала сразу же, захлопотала у его койки, спрашивая о состоянии и проверяя раствор в капельнице. А Итачи, превозмогая боль, прохрипел единственный мучающий его вопрос: — Девушка. Со мной в машине была девушка — Акияма Рейко. Медсестра задумчиво нахмурила брови, а после, чуть дрогнув, кивнула, склонившись с ободряющей улыбкой. — Все в порядке. Она в 306 палате в другом конце коридора, я как раз была у неё часа 4 назад, её повреждения не столь серьезны, как ваши. Сотрясение мозга, да множество осколочных порезов с ушибами. Она все еще без сознания, но скоро очнется. Вам следует сейчас отдыхать, у вас переломаны 3 ребра и вывихнуто плечо, но жизни ничего угрожает. — Сколько? Сколько я был без сознания? И что произошло? — Почти трое суток. В вашу машину врезалась фура, водитель тут же скрылся с места преступления. Думаю, ваши коллеги уже им занимаются. Отдыхайте, врач придет утром. Судя по всему, за закрытыми жалюзи окнами царило время Морфея. Как только медсестра ушла, Учиха силился уснуть, но за три дня он выспался, казалось, на всю жизнь вперед. В жизни, где нет места случайностям, уж тем более нет места и налетающим на полицейскую машину фурам. Несмотря на жуткую боль, Итачи поднялся с третьей попытки, прихватив капельницу, опираясь на неё точно на посох, покинул палату, медленно перебираясь на ватных не желающих слушаться ногах. Коридор казался бесконечным, свет то и дело рябил, и цифры палат плыли в еще плохо фокусирующихся глазах. До 306 он дошел, задыхаясь, но стоически сдерживая за стиснутыми зубами стон боли. Как можно тише отворил дверь, покачиваясь, направился в сторону койки. Нечленораздельное мычание вырвалось из сжатых губ, Итачи застыл, и лишь капельница, которую он сжимал в белеющих пальцах, все еще держала его на ногах. Глаза щипало от подступающих слез. Этого не может быть. Он все еще без сознания под дозой морфия и видит сон. Либо глаза сыграли с ним плохую шутку, открыв жуткую картину, освещенную лимонно-лунным светом, пробивающимся из незашторенных окон. Акияма Рейко все еще спала сном, от которого уже не проснуться. Никогда. С разбитыми в кровь губами, едва приоткрытыми, наверняка изрекающими последнее предсмертное желание. Торчащие ребра из разъятой грудной клетки раскрывались точно шкатулка из осколков костей, хранящей в себе сокровище — бабочки, которые словно только что под последним взмахом крыльев приземлились на стебли ребер. На иссиня-бледном лице, будто созданного для смерти, под индиговыми крыльями бабочек, чьи тела застряли в оковах глазниц, были сокрыты очи. Руки, когда-то холенные и бледные, — теперь разодранные ошметки мяса с оставшимся от них скелетом, сцепленные в замок под застывшей в вечности грудью. Дикий визг у двери зашедшей проверить, почему открыта дверь, медсестры, осевшей на пол, прокричал Итачи, что он давно уже не спит. И тогда детектив упал на колени, впервые в жизни прокричав не от физической боли, а от той, что раздирала сердце изнутри, разбрасывая его клочья меж осколочных ребер.