***
Пять лет назад. В небольшой снимаемой квартирке неподалеку от места учебы проживал один из студентов университета искусств. Будущий художник, потерявший слишком много близких, но вынесший горе с достоинством и покорностью. Нагато Узумаки каждый день зажигал благовония у маленького самодельного алтаря. Единственная связь с погибшими друзьями — безделушки, оставшиеся на память, да совместные фото, приклеенные на стенах у статуэтки Будды. Токио погряз на пике своего мультимедийного безумства. СМИ разрывало от нескончаемого потока информации и слухов. Арест подозреваемого Хидана Дзимпачи, побег свидетеля Сасори Акасуны из больницы и пока что не найденного. Нагато молился, чтобы с единственным выжившим другом все было в порядке, быть может, духи увидят несправедливое кровопролитие и спасут хотя бы одну душу. Нагато не знал, что если духи и услышали его молитву, то, увы, решили сыграть с ним злую шутку, прислав к нему нового приспешника мира теней. В дверь позвонили. На пороге открывшейся двери стоял одногруппник, разыскиваемый двое суток полицией, не кто иной, как единственный выживший свидетель по делу Потрошителя — Акасуна Сасори. Точнее бледная тень того парнишки, что он знал. Ведь стоящий перед ним человек был бледнее любого воплощения смерти — осунувшийся, сгорбленный под непосильным бременем, смотрящий взглядом, молящим о помощи, принятии и прощении. В нем был страх, но страх не того, что произошло, а что еще предстоит. Пугающее будущее человека, сорвавшего с себя оковы человечности, любых моральных и нравственных ценностей. Стоящий перед Нагато был лишь призраком Акасуны Сасори, ожившим мертвецом, не осознающим своей смерти. Узумаки замер в болезненном ступоре, уставившись на друга, будто страх и оцепенение передались и ему. — Сасори? — наконец вырвалось с хрипом и опаской. — Что случилось? Где ты был? Я читал, что на тебя было покушение в больнице… — Нагато. — Голос Акасуны напугал Нагато еще сильнее, чем взгляд побитой собаки — надломленный, треснутая струна с рвущимся криком скопившейся боли. — Я совершил нечто ужасное. — И зажмурился со всей силой, заскрежетав зубами. — Я не знаю теперь, куда мне идти и что делать. Я боюсь самого себя. И, качнувшись как под тягой неустанно бьющего в спину ветра, переступил через порог, упав в объятья единственного друга. В растерянности Нагато закрыл дверь и похлопал сотрясающегося в беззвучном рыдании друга. Он не знал, но ощущал боль, что волной перекатывалась по пульсирующему телу — одному большому воспалённому нерву. Сасори ничего не объяснил, уверил Узумаки, что домой он больше никогда не вернется. То место больше его не ждет. Как раньше больше никогда не будет. Нагато боялся спросить, что случилось, но глаза — отражение безумия, бьющегося в кофейном омуте, где хаотично то сужаются, то расширяются зрачки — говорили не трогать один большой воспалённый нерв. Нагато не мог предположить, что за его столом, держа в ледяных руках керамическую кружку чая с изображением слоника, летящего на шариках, сидел будущий серийный убийца, начавший свой путь не несколько часов, а уже месяц назад. Акасуна со скромностью непридирчивого путника попросил предоставить ему маленький угол, где он мог бы выспаться и собраться с мыслями. Обрадовавшийся, что старые добрые деньки снова как на ладони, Нагато похлопал друга по плечу и побежал доставать гостевой футон. Сасори спал эту ночь крепко, как не спал последние полгода. Его отпустили сумбурные, не имеющие смысла сны. Он получил покой на целых два дня — без вопросов о прошлом, без размышлений о будущем. Но сплетенные из мирной жизни в углу спальни друга грезы, с которым он перебрасывался скупыми и лаконичными фразами, подошла к концу. Заголовки газет пестрили вычурно-помпезными фразами «Токийский Потрошитель найден забальзамированным в квартире убитой женщины, чьи останки тела также были найдены в ванной комнате». Интернет разрывало от безумных теорий и слухов о новом серийном убийце, расправившемся с Потрошителем. Волна паники ударилась о стену, но тут же захлестнула новым потоком. После всех смертей Нагато уже морально был готов услышать роковые строчки, безжалостные, обесцененные: «Мне очень жаль, но…». Сакура мертва. Как и все. Её выпотрошили. Оставили в какой-то канализационной смердящей дыре. Как он расскажет об этом Сасори? Друг и так находился в нестабильном состоянии на грани срыва, но ведь рано или поздно Акасуна зайдет в интернет, услышит по телевизору. — Сасори, — начал Нагато тоном самого плохого психолога, повторив ненавистные строчки. — Мне так жаль, но я должен сказать… — и, присев за стол к завтракающему Акасуне, схватил его за предплечье, будто боясь, что тот может сорваться. — Сакура мертва. Убита Потрошителем. Что-то поменялось в лице Акасуны, что-то, что должно было насторожить Нагато еще два дня назад на пороге его квартиры. Что-то, что он не видел никогда ни в одном лице. Ни грустью, ни болью, ни удивлением это не было. Акасуну перекосило до неузнаваемости во вспышке исступления, как человека, схватившего инфаркт. Он шарахнулся от Нагато, будто тот ударил его током, и попятился назад, издав надломленный хрип. — Сасори? — Я знаю…. — улыбка умирающего, после стольких страданий, наконец, узнавшего, что его отключат от аппарата. Глаза безумца, одержимого одному ему известной вещью. — Я знаю. — Господи, так ты поэтому… все это время. — Нагато наивно решил, что Сасори находился в состоянии прострации, потому что уже первым узнал о смерти бывшей девушки. А быть может, и стал свидетелем? — В газетах пишут, что Потрошитель… — Потрошитель мертв, — сказал, как отрезал, а голос неестественно холодный и надменный, точно произнес его совсем иной человек. Нагато даже взглянул, а Сасори ли это произнес, но лицо было все так же перекошено с бегающим взглядом и плотно сжатыми губами. — Потрошитель… Потрошителем была Инаеси Нарико. — Инаеси Нарико? — не веря, воскликнул Нагато, полный сомнения. Имя он точно помнил. Где-то, когда-то…точно, их натурщица, девушка с внешностью фарфоровой куклы, кажется, её привела к ним Сакура. — Инаеси Нарико? Та блондинка, что позировала нам? Ты о ней? — Именно о ней. — Жуть и бред какой-то. Как такая милая девушка могла… — Я убил её, — слова вырвались большим судорожным выдохом, блеющим стоном. Сасори отвел бешеный взгляд и резко вскинулся на Узумаки, отшатнувшегося от его простертых рук. — Я убил её, Нагато. Вот этими руками разрезал её пилой, выпотрошил, зашил, обработал тело, едва не сварил его, вытащил её глаза и вставил пластмассовые. Я вылил из неё всю кровь и слил в ванную, туда же бросил и органы, потому что решил, что на мусорке они будут смотреться слишком неправильно. Он говорил это так легко, будто описывал технику написания картин, так спокойно и умиротворённо, не как об убийстве, а как о прошедшей прогулке. Жестикулировал в меру, а голосу бы позавидовал любой пастырь. И тогда Нагато понял, что его смутило с самого начала. Акасуна Сасори был мертв. И, быть может, умер гораздо раньше Сакуры, Конан или Яхико. Он умер в тот момент, когда только стал свидетелем убийства, над которым они все посмеялись в начале, решив, что Дейдара просто шутит. Стоящий перед ним челочек больше не Акасуна Сасори. Нагато бы хотел рассмеяться и сейчас, списав на то, что Акасуна плохо пошутил, нервы просто не выдержали после всего случившегося. Но Сасори не шутил. Нагато дернулся назад в сторону лежащего на подоконнике мобильника, и Сасори, поймав его движения, прекратил речь. — Что ты делаешь? — Я… — Узумаки сглотнул и, встрепенувшись, подлетел к другу, схватив за плечи, всматриваясь в чужие, незнакомые глаза. — Сасори, скажи, ты ведь не… не только эту девочку убил? Невозможно забальзамировать так идеально человека, как об этом писали в интернете, с первого раза? А вместо ответа бесхитростное: — И правда, невозможно… Нагато отдернул руки, обжёгшись невидимым огнем. Сасори смотрел в пол невидящим взглядом, как отключенная кукла, тело, неестественно застывшее, накренилось вбок. — Сасори, — едва не плача, простонал Нагато, возведя руки к другу. — Умоляю тебя, давай позвоним в полицию, сознайся, суд поймет, что ты был в состоянии аффекта, после всего случившегося… Тебя оправдают, тебе помогут… — Помогут? Нагато не нашел в себе силы произнести «психиатрическая больница», кинулся к мобильнику, судорожно набирая номер полиции. Но не успел нажать на звонок. Горло сдавило тугой удавкой — Акасуна стянул ремень с брюк и, ринувшись на Нагато, закинул на шею кожаную материю, что сплелась вокруг удушающим узлом. Треснувший от удара телефон закатился за стол, судорожно хватающий воздух ртом Узумаки вцепился в ремень, пытаясь отвести от шеи. Если бы это была иная ситуация, что угодно и кто угодно, он и смог оказать сопротивление. Но оглушенный от родившегося на его глазах безумия, которое они все не заметили в зачатке, ослепленный вероломным предательством, все еще не веря, что умирает в руках друга, Нагато не пытался сопротивляться. Вероятно, верил до последнего, что друг отпустит пояс. Но Сасори не отпустил, повалил Узумаки на пол. Оседлав его поясницу, он продолжил тянуть за два конца ремень, запрокинув голову назад, стиснув зубы. От напряжения вены на шее и на висках вздулись. Предсмертный хрип Акасуна услышал лишь в самом конце, когда пояс выскользнул из вспотевших ладоней. Содрогающейся в конвульсиях тело он почувствовал, когда Нагато замер. В отличие от Сасори его настиг вечный покой. Акасуна упал с тела, отползя назад, его накрыла невообразимая волна ужаса — он понял, что убил собственными руками единственного оставшегося друга. Ни в чем не повинного человека. Из-за собственного эгоизма, из-за страха разоблачения, из-за нежелания признавать себя психически больным. Постыдные слезы хлынули разъедающими каплями, спадающими на пальцы, цепляющиеся за футболку друга. Сасори перевернул Нагато, судорожно давя на грудную клетку, даже не зная, а так ли делается массаж сердца. — Нагато, — прохрипел Сасори, втянув носом влагу. — Прости меня, Нагато. Я не виноват, я не виноват! Я не убивал тебя!!! Истеричный, душераздирающий, остервенелый вопль разнесся по всей квартире, но не вырвался за её пределы. Невидящими от слез глазами Акасуна пытался разглядеть жизнь в открытых застывших глазах Узумаки. Услышать бьющееся сердце склонённым к груди ухом. Но вместо сердца слышал приближающиеся шаги. Тук-тук. Тук-тук. Как бьющееся в его груди сердце. Нарастающие, тревожные, не предвещающие ничего хорошего. Ведь когда они прекратились, за спиной Сасори раздался ласковый юродивый голос: — Верно, верно, мой бедный Маэстро. Ты не убивал его. — Нежные, бархатные руки оплели шею замершего Акасуны. — Ведь его убила Я! Акасуна подскочил, попятившись назад, столкнулся о стол и затрясся всем телом. Стоящая перед ними Инаеси Нарико в точно таком же платье, в какое он облачил произведение искусства, на свой любимый манер наклонив голову набок, с улыбкой сестры милосердия — кроткой, но искренней. А глаза горели инфернальным огнем падшей женщины, прожжённой распутницы — глаза женщины-дьявола. — Ты мертва, — едва слышно промолвил Акасуна. — Верно, ты убил Потрошителя, но не вырезал меня из своего сердца, — Нарико распростерла объятья, наступила на Нагато, перешагнув. — И я уверяю тебя, моя любовь, ты не убивал Нагато, его убил, — голос исказился до неузнаваемых приглушенных ноток, лицо Инаеси расплылось в закрутившейся спирали, материализовавшейся в маску венца смерти, — Потрошитель. Сколько Акасуна моргал, столько и менялось обличие видения: Нарико становилась Потрошителем, Потрошитель — Хиданом и обратно. Но окончательно зажмурившись и медленно подняв веки, Акасуна застал все так же кротко переминающуюся с ноги на ногу прислужницу Мастера. — Верно, — и со сброшенным бременем Сасори уверенно выпрямился с гордой выправкой. — Это ты убила его. Как и всех. — Да-да, — важно закивала Инаеси. — Так что можешь себя не терзать. Единственное, — Нарико присела прямиком на труп, подняв указательный палец, — нам нужно подстроить все так, будто Нагато совершил самоубийство! Никто ведь не знает, что ты здесь? — Никто. — Вот и отлично, неси его в ванну! Точными, будто когда-то заученными действиями Сасори с хладнокровным профессионализмом подхватил Нагато под грудь, донес до ванной комнаты, уложил в ванну. — Порежь ему вены и наполни ванну. А следы удушья перережь в конце бритвой. Будто в конце он, не дождавшись смерти, в нетерпении перерезал себе горло. Акасуна Сасори, слышавший голос Нарико, все это время говоривший сам с собой, выполнял собственные указания: наполнил ванну, достал бритву, поднес лезвие к венам. — Вдоль, а не поперек, — с заумным зазнайством Нарико присела на бортик ванны, закинув ногу на ногу, неотрывно наблюдая, как Акасуна ведет лезвием, будто кистью, вырисовывая алую линию. Перерезанные руки упали вдоль тела, хлынувшая кровь, будто и правда настоящая краска, окрасила воду, спрятавшую в своем багровом одеяле лежащего в вечном сне Нагато Узумаки. Потрошитель резал горло Нагато Узумаки рукой Акасуны Сасори. Инаеси Нарико вульгарно улыбалась губами Акасуны Сасори. Сасори смотрел в полные безумия и жажды крови глаза Нарико, чуть прищуренные от удовлетворения выполненной работы, и не видел, что это его собственное отражение, где шевелись его губы, глаголющие голосом Инаеси. — Избавься от отпечатков пальцев. Протри здесь все тщательно. Никто не узнает о твоем присутствии, даже если установят асфиксию, никого не будет это волновать, им хватает головной боли с Потрошителем. Акасуна Сасори стоял на крыше одной из высоток, смотря на росчерки умирающего солнца, отбрасывающего предсмертные алые разводы перед тем, как сдаться теням, что заполнят небо из вырвавшихся почерневших душ этого города. Акасуна Сасори знал имена всех, кого так или иначе мог назвать Потрошителем. Орочимару, Какудзу, Зетцу и Мастер, чье истинное имя Учиха Обито. Сасори взял руку Нарико в свою, и та, благодарно улыбнувшись, исчезла в накрывшей крышу тени. Сасори понял, что он избавил Нарико от скверны не до конца. В этом мире еще жил «Потрошитель», чью идею он должен был вырвать под корень.***
— Я не желаю больше слушать о твоем прошлом, — плоским безжизненным голосом прошептала Рейко — после услышанного сил говорить не было. Безжалостное убийство единственного друга, которое он ко всему прочему, чтобы заглушить собственные муки и голос совести, списал на дохлую убийцу. Рейко тошнило, и неизвестно, от чего больше: от сотрясения, пряного мускатного душка на кухне, где они сидели за старым столом с потертой скатертью, или от исповеди серийного убийцы, прошлого которого она предпочла бы никогда не знать. С чувством смутной вины Сасори смотрел на узоры скатерти, слегка приоткрыв уста, где застыли слова, рвущиеся на свободу или же не желающие, чтобы их услышали. — Я не хочу больше ничего о тебе слушать, — чеканя каждый слог, прорычала Акияма на грани срыва. Еще минута, и она не выдержит, упав на колени и закричав раненным зверем. — Ты думаешь, что внушишь мне еще большее отвращение, чтобы я забальзамировала тебя? Так еще сильнее я ненавидеть тебя не смогу, больше просто некуда! Или думаешь, что я пожалею тебя? Никогда! Никогда! Никогда! — Рейко выкрикивала слова с придыханием, с каждым словом восклицая энергичнее, и сжала в пальцах скомкавшуюся в её ладонь скатерть. Дыхание сбилось, а пот защекотал глаза, застряв в редких ресницах. Лежащий на столе нож, слишком соблазнительный, притягательно-волнующий. Акияма с благовонием смотрела на источник, который точно перо может поставить точку кровавой кляксой. Нужно лишь взять его в руку и нанести один точный удар. Акасуна проследил за её взглядом и поднял от ножа застеленные тяжелым туманом глаза, совсем как у наркомана. — Ты это специально? — нервно процедила Рей. — Оставляешь везде ножи. Думаешь, мне не хватит духу убить тебя? Но Кукловод в издевку нарочито медленно, не отрывая глаз от Рейко, подвинул нож ближе к ней. — Это ты мне ответить. Акияма покачала головой и, придерживаясь за край стола, поднялась на негнущиеся ватные ноги. — Ты ведь не только ради твоего «погребения» меня здесь держишь. Твоя главная цель — Мастер. — Я знаю, что полиция — не единственное твое поприще. Некто курирует тебя. — Акасуна задумчиво очертил подбородок и с хитрой улыбкой поднялся следом. — Как ты попала в замок Мастера? — Как и все его жертвы. — Я не думаю, что Мастер до этого случая был для тебя простым названием дела. — Сколько бы ты не изливал мне душу, не раскаивался или оправдывал себя, или пытался переубедить меня в правильности твоей точки зрения, я, — Рейко указала на себя, ударив по груди в районе сердца, точно солдат, отдающий себя на благо страны, — я никогда не пойду на сделку с дьяволом. Я не покончу с собой, не убью тебя… — Тогда вся твоя жизнь, все тобой выполненные до этого момента действия лишаются автоматически всякого смысла, что еще раз подтверждает, что кто-то лишь использует тебя, а сама ты не знаешь, чего хочешь от себя или от меня. С искрами гнева от нежелания признавать правоту, да еще и кого, собственного врага, Акияма круто развернулась, едва не потеряв равновесие и, схватившись за лоб, посеменила из кухни в отведенную ей комнату. Сама не осознавая, что сдерживаемые слезы льются не от ненависти, а от проснувшейся на далёких задворках жалости.