Прощание
Снегопад начался ещё пополудни, и несколько часов кряду снег продолжал крупными хлопьями медленно опускаться на город, укутывать его белым, будто наряжая в подвенечное платье. «Или покрывая саваном», — думал Виктор. Вместе с Ниной он сидел за столом в одном из покоев Горнов, время от времени переводя взгляд с лица жены за окно, куда-то в глубину снегопада. А Нина, верно, была уже в пути — вне дома, вне комнаты, вдали от смолкнувших и опустевших улиц; и таяла вместо снега, бледнела, блекла, и мчалась навстречу зеркальным граням. Зима и весна с их мягким, созидательным спокойствием и рождением новой жизни из смерти и оцепенения — время Белой Хозяйки. Алой же не место среди холода и сияющей белизны. Её стихия — яркие оттенки желтеющих листьев, обилие плодов и буйство трав. Алую Хозяйку наполняет энергией тёплое время года, — жаль только, этот год оказался последним. Нина сгорела быстро: мелькнула на небосводе и падающей звездой канула вниз, истратив всю себя на то, чтобы питать и хранить Город, расцветший в недружелюбной Степи. Теперь она дотлевала, как огарок свечи, — тоже быстро, ибо нечему стало гореть. Кажется, даже платье у неё за последние дни истончилось и выцвело, и волосы потускнели, а чёрную смоль их разбавили светлые линии седины. И сейчас она сидела напротив Виктора, хрипло и подолгу кашляя и опираясь о стол; сутулила узкую спину и склоняла голову на грудь, становясь похожей на большую мрачную птицу. Смотрела отстранённо — будто бы сквозь предметы, а не на них, — и так и не притронулась к густому ароматному варенью из любимых ею чёрных вишен. Перед Виктором остывал чёрный чай. Супруги проводили последний вечер вдвоём. Прислугу Нина отослала прочь ещё ранним утром. Хватило одного неодобрительного взгляда на попытку позаботиться о ней как о тяжелобольной, едва уловимого движения руки Виктора, — и более их никто не тревожил. Дверь целый день не отворяли, и к вечеру её до середины замело снегом, но так было даже хорошо. И тихо-тихо. Только, предчувствуя недоброе, громко кричал и плакал маленький Каспар в доме Марии. Ближе ночи Виктор проводил жену в постель и остался сидеть рядом, держа её за руку. За весь вечер они оба не проронили ни слова: разговоры излишни там, где есть полное единение душ, где достаточно взгляда вскользь, тихого вздоха и нежности прикосновений. Виктор сожалел, что не вправе следовать за Ниной, — он бы мог, душа бы с лёгкостью покинула тело и отправилась за мечтой. Но детям нужен был отец, горожанам нужны были советы и помощь, а Нине — хранитель Хрустальной Башни, в которой поселился бы её бессмертный дух, потому Виктор, вопреки своему желанию, был вынужден остаться. К середине ночи он ненадолго заснул — намеренно или случайно, но позволяя Нине уйти свободно, одной. А проснувшись, обнаружил Город уже осиротевшим наполовину и рядом с собой — упокоенное тело, опустевший сосуд. Под утро снегопад прекратился, а с восходом солнца белый саван, окутавший город, начал медленно таять. К восьми, как обычно, пришли слуги, расчистили дорожку, и Виктор тут же распахнул дверь, впуская пришедших и отдавая распоряжения к погребению. Сам же вышел во двор. Солнечный свет резко ударил по глазам, ослепил. Теплело быстро, почти по-весеннему, сугробы подтаивали, и по краям дорожки собиралась вода, — всё это резко контрастировало со вчерашним вечером, слишком явной и неуместной была радость со стороны природы. Солнцу следовало бы плакать, прятать свой скорбный лик: город на краю земли оставалась хранить лишь Хозяйка Виктория. Надолго ли хватит её? Скоро ли ей придётся столкнуться с жестокостью всемогущих Властей и оправиться вслед за Ниной, оставив город без помощи и защиты? Никто не ответит. Глядя на лёгкую и невесомую Зеркальную Башню на фоне светло-голубого неба и на каменный город у её подножия, Виктор понял, что тоже умер наполовину — на ту половину своей души, которая растворилась в вечности вместе с Ниной.Творение
Город, затерянный среди просторов степи, на самой окраине страны, куда едва достают железнодорожные пути, а новости доходят с опозданием в месяцы; город, где люди мудрее и проще, ближе к земле, чем в шумной Столице; город, где следуют древним традициям и, повинуясь им, совершают кровавые ритуалы, — чем не лучшее место для того, чтобы спрятаться от однобокого Закона и возмездия всемогущих Властей? Казалось бы, всё в нём слишком спокойно и даже скучно после столичной суеты: ни привычных развлечений, ни культурного отдыха в кругу лучших представителей интеллигенции. Но это как раз обманчивое первое впечатление. Город способен дать истинному творцу куда больше, чем Столица, — придёт время, и обратно возвращаться уже не захочется. Конечно, поначалу для беглых архитекторов Стаматиных он был только убежищем. Братья находили его относительно безопасным, достаточно уютным и совсем неожиданно — забавным, благодаря первобытной простоте царивших в нём верований, наивности жителей и внешнему виду неразговорчивых порождений Степи. Но защита была лишь первым даром, первой завесой тайны. Вторым же оказалась благосклонность одной из Хозяек, с милостивого разрешения которой в черте города возникли причудливые сооружения — это фантазии Петра и стремления Андрея обрели плоть. В непривычных глазу формах строений, в их изяществе и некоторой незаконченности зрел вызов канонам градостроения, и Нине это чертовски нравилось. Братья уловили саму суть её Города, которая заключалась в противостоянии обыденности, в выходе за рамки возможного и постоянной борьбе со Степью, пытавшейся поглотить созданное людьми. Алая Хозяйка питала и мягко направляла талант братьев в нужное русло, вскоре став не только покровительницей, но и музой, и неземной богиней, любовью всей жизни для одного из них — недостижимой, но оттого не менее притягательной. Хватало одной её улыбки, чтобы воодушевить, а взгляда — чтобы приободрить уставшего творца. И для неё их талант раскрылся с новой силой, вылившись в удивительное строение на другом берегу реки, в обрамлённое стеклом и металлом чудо, которое должно было запечатлеть её дух в вечности. Уход Хозяйки стал печальным событием для Андрея и личной трагедией для Петра, но, будто бы в благодарность за их труды, для них она не исчезла совсем, иногда позволяя чувствовать рядом своё присутствие и подталкивая их фантазию к преодолению новых пределов. Или Петру только хочется так думать? Когда его мысли начинает особенно сильно тревожить та самая новая и необыкновенная идея, которая приходит только вместе с воспоминаниями о Нине, он достаёт незаконченные наброски, а в довесок к ним — бутылку вина. Если нужно хорошенько подумать и творить, твирин не поможет. С ним приходит забытье, мысли делаются лёгкими и путаными, а наутро приходится плавать в тяжёлом дурмане. Для вдохновения же требуется вино — божественный нектар, слёзы и кровь виноградной лозы. И сейчас оно сияет в бокале, манит рубиновым в самой глубине. Вина в городе просто так не достать, но когда это было для Андрея препятствием? Да и бывает ли вообще для него что-либо невозможное, если нужно сделать что-то для брата? Впрочем, бывает... но такое никому не под силу: говорят, лишь какой-то столичный учёный пытался возвращать к жизни мёртвых, но то ли Власти запретили, то ли у него не получилось. Как бы там ни было, сие осталось за гранью человеческих способностей. А что, если бы кто-то смог? Пётр всё бы отдал — талант, твирин и себя в придачу, — да некому. Не вернёт никто Нину во плоти, но Многогранник, лучшее из уже созданных творений Петра, служит новым обиталищем для её души и домом для десятков своевольных детей под предводительством Каспара, её сына. Сколько раз Пётр пытался попасть туда! Не просто войти — это как раз было возможно с позволения детской армии, — а увидеть то, что не дано видеть взрослым. Сколько раз слышал насмешки в спину от Каспара — впрочем, негромкие и не слишком едкие: всё же Пётр оставался создателем его любимой игрушки. Дети впускали его в Башню, но далее проход закрывала она сама, как ни проси, как ни угрожай. Пётр приходил и трезвый, и пьяный вусмерть. Полный обожания и готовый раскаяться — всё было бесполезно. Чудо — чудо, им же созданное! — не открывалось ему, не позволяло постичь себя и имело как будто собственную волю. «Что за ящик с секретом ты создал, Пётр?» Многогранник для него хрустальный только снаружи. Внутри же он состоит из сияющих звёзд и матового стекла, какое ставят в двери опочивален. Из загадок и тайн, маленьких детских сокровищ — крючков, фантиков — и одного большого, взрослого. За стеклом видны движущиеся силуэты, слышны приглушённые голоса и смех. Шуршит алая ткань, издали доносятся знакомые лёгкие шаги и мелодичный перезвон, и Пётр дрожащей рукой касается стеклянной грани. Она тёплая, мягкая, как нагретый воск. Ладонь медленно погружается внутрь, если приложить усилие. Чем глубже, тем сложнее продвигаться, хоть и менее плотным становится окружающее вещество. Когда рука погружается в него почти до самого локтя, можно почувствовать, как оно тает и истончается под пальцами. Кажется: почти получилось! Ещё немного — и можно будет коснуться мира за гранью, можно будет прорваться туда, хоть это будет тяжело и больно. Но едва пальцев касается тёплый воздух зазеркального мира, неведомая сила отбрасывает Петра прочь — дальше от граней, от Волшебной Башни, — вырывает из сна-мечты. Он не успевает ничего увидеть, только едва дотрагивается до чуда, — и это изматывает невыносимо. Ведь так заканчивается каждая попытка. Пройти через грань, проникнуть дальше у Петра не получилось ни разу. Окончательно придя в себя, он судорожно ищет твирин, переворачивая бутылки, склянки, химические колбы в своей студии — все пустые, спиртного нигде не осталось. Когда пополудни к нему приходит Андрей, он застаёт Петра плачущим над листами старых чертежей, а на столе — чертёж новый, которому ещё далеко до завершения.Знамение
Бывают дни, когда даже такой шулер и головорез, как Андрей Стаматин, выходит на ближайший к кабаку мост полюбоваться закатом и размять затёкшие мышцы. А полюбоваться есть на что: небо над городом красивое. Маленькие и лёгкие облака висят низко, скользят по крышам, цепляются за верхушки собора и театра, а когда солнце едва касается горизонта — озаряются всеми оттенками розового, бордо, сирени, которые постепенно сменяют друг друга, демонстрируя воистину необыкновенное зрелище. ...Конечно, бывают дни, когда Андрей не просто так приходит на мост, а поджидает там гонца с травами, контрабандным товаром, патронами. Или с антибиотиками и морфием — когда гуляет эпидемия, лекарства делаются во много раз дороже оружия. А пока ждёт, Андрей осматривается по сторонам: не появились ли заражённые на ближайших улицах и не стоят ли где патрульные, перекрывая вход в карантинную зону. Но нет, всё спокойно, соседние дома заколочены, как и раньше, только боковое зрение улавливает перемену в окружающей среде... Вечером дня, когда умерла Нина, закат налился багрово-алым. Его отражение окрасило воды реки, и казалось, на речной поверхности запеклась кровь. Многогранник же осветился изнутри тусклым пульсирующим светом и алел в небе всю ночь, пугая суеверных степняков. К утру марево пропало, а недели спустя началась Первая вспышка. Когда ушёл Симон, не было в небесах рдеющих облаков, похожих на языки пламени, не светилась Башня, приветствуя нового обитателя, лишь два дня спустя начали покрываться стены домов у Боен ржавчиной и кровью. А теперь, хоть прошла почти неделя со дня смерти правителя, Башня вдруг принялась наполняться мягкой синевой... Андрей присматривается, а уверившись, что глаза не врут, спешит к кабаку — только необъяснимых чудес ему и не хватало. Памятуя о прошлом печальном опыте, оказавшись у себя, Андрей проверяет, хорошо ли заточены ножи, на месте ли револьверные патроны, крепко ли заколочены ставни, — и на всякий случай пьёт ночь напролёт, до самого утра.Грех
У Стаха в прозекторской царит полумрак: стекло лампы совсем закоптилось, а почистить некому, да и некогда. Стах откинулся на спинку стула, хмурится и трёт веки. Снов он не видит уж третью ночь, глаза слезятся и болят от напряжённого вглядывания в микроскоп в поисках средства от Песчанки. Работать тяжело: помощников почти не осталось. Кто заразился в городе, кто неосторожно обращался с пробирками, где оставалась ещё не погибшая культура. Лекарства на исходе. От них мало толку: старая рецептура, а значит — низкая эффективность, сильный урон организму. Но без них станет совсем худо. Реактивы и дезинфицирующие средства уже закончились. Благо, есть ещё сушёные травы, немного твирина и морфия и толчёные таблетки в ступке. Но этот лекарственный арсенал так убог, так скуден, что остаётся надеяться только на собственные силы и на сотрудничество со столичным доктором. И, конечно же, на чудо. По иронии судьбы, они оба до недавнего времени больше интересовались мёртвыми людьми, чем живыми, но в силу обстоятельств обоим пришлось сменить профиль и вступить в борьбу со смертью один на один. Возможно, бакалавр Данковский узнает что-то особенное о возбудителе болезни и придумает от неё микстуру или таблетки. Возможно, Стах сможет её приготовить из существующих ингредиентов. И так было бы куда лучше, потому что если придумывать будет Стах, то получится нехорошо, прямо как сейчас: нечто отчасти действенное, но ужасающее по своему составу. Тени вокруг шевелятся, будто пляшут на стенах танец, полный злобы, и виной тому не только бессонные ночи, а ещё и треснувшее оконное стекло: от сквозняка пламя в лампе мечется в разные стороны. В плохо отмытой склянке с отпечатками его, Стаха, пальцев, стоит мутная тёмная жидкость, препарат: одновременно и причина, и результат многодневной усталости. Средство довольно надёжное: на какое-то время сможет задержать болезнь и обезопасить от инфекции тех, кто ещё здоров. Отстрочит заражение, а может, и смерть. Если провести пару очисток, исчезнет осадок, цвет станет светлее, запах — менее узнаваем, хоть и останется в нём лёгкий оттенок металла. Вот только сырья маловато... Стах немного надавливает на веки, затем убирает руку и долго смотрит на застиранную простыню, которой накрыто мёртвое тело на столе. За спиной изредка трепыхаются стрелки сломанных часов, показывая полвторого. Время от времени в часах громко потрескивает и скрипит пружина, и тогда Стах вздрагивает и оборачивается. У него уже третий час полвторого, третий час игры в гляделки со стенами, и пора бы принять решение, продолжить работу, а не терять драгоценные минуты, которых остаётся всё меньше и меньше. Но при мысли о том, какая участь ожидает в процессе создания вакцины тело, некогда принадлежащее правителю города, Симону Каину, Стаху становится дурно. А ещё безумно хочется спать. С десяток лет назад он чаще умерщвлял, чем спасал. Служба — обязанность солдата и на какое-то время — его призвание. Враг был не личностью, но мишенью, его смерть была не трагедией, но достижением, хоть это и бесчеловечно, в конечном счёте. Впрочем, будучи помощником военного хирурга, Стах совершал и менее гуманные вещи. Раненых было много, и всегда нужно было выбирать, кого оперировать в первую очередь. При тяжёлых травмах операция длилась долго, и по итогам боец не всегда выживал, не говоря уж о том, чтобы вскоре снова встать в строй. При лёгких осколочных и пулевых повреждениях можно было за короткое время помочь многим бойцам, но тогда не все «тяжёлые» дожидались своей очереди — надеялись, страдали, отчаянно хотели жить, но умирали прежде, чем врач подходил их хотя бы осмотреть. И всё же выбор делался в пользу сильных — ценою жизни более слабых. Сейчас нужно принять противоположное решение. Город не в силах самостоятельно излечиться от инфекции. Не хватает в его кровеносной системе лейкоцитов-исполнителей, которые бы изолировали все очаги болезни. Не хватает таблеток и бинтов — совсем как тогда, на войне. Не получается перекрыть источник заразы и прекратить её распространение. Но в отличие от всего Города, кое-кто из его жителей ещё способен на борьбу. Бактерии делаются вялыми, прекращают размножаться, а вскоре и вовсе погибают в одном из образцов крови — в нём вырабатываются антитела. Вот только и добыть их можно исключительно вместе с кровью. И чем дольше Стах бездействует, тем заметнее розовеет кожа покойного, пусть медленно, но переходя от мертвенной бледности к привычному для живых оттенку. Час, два — и целебной крови уже не заполучить. Живой правитель, быть может, расскажет, откуда взялась болезнь, но не сможет защитить от неё здесь и сейчас, не излечит больных. Решение рождается не внутри — приходит извне, возникнув где-то на гранях Волшебной Башни, подсказанное тонкими алыми губами, властным, но мелодичным голосом. Скальпель касается кожи, — и на месте неуверенного, короткого и неглубокого надреза тут же выступают крупные капли крови. Руки немного дрожат, но Стах продолжает; надавливая на инструмент сильнее, углубляет рану, чтобы кровь стекала ручейком. Быстро подставляет сосуд, чтобы не пропало ни капли драгоценной жидкости: в каждой такой капле — спасение чьей-то жизни. Но на всех не хватит, снова придётся выбирать. Кровь тёплая — едва не исходит паром, — слабой вязкости, но течёт медленно, будто нехотя. Сомнения отступают, оставляя после себя невысказанный вопрос. «А ты, ты бы поступил иначе, Симон?»Противостояние
День девятый от начала вспышки выдался ветреным, а после обеда к ветру добавился ещё и проливной дождь. Небеса разверзлись, и струи воды с шумом устремились вниз, будто хлыстами стегая по зеркальным граням. Но Башне никакой дождь не страшен, Башня лишь звенит и покачивается на своём упругом, хоть и тонком, стебле-основании. Комната Хана — на самом верху, как рулевая рубка. Там колебания чувствуются сильнее всего, и Хан представляет себя капитаном корабля, который попал в шторм посреди бескрайнего океана, а колебания — это просто качка. Его Башня выдержит любой шторм, и мор, и непонимание со стороны глупых заносчивых взрослых. Взрослые не дают маленьким вдоволь наиграться. Все как один норовят отобрать, закрыть, запечатать самую чудесную игрушку. Исчезли бы они вовсе! Нет же, лезут и лезут, поучают: то нельзя, это нельзя. Вот один из них пытается покорить его Башню, забыв, что посторонним вход сюда заказан. Приехал из Столицы, самым важным себя считает? Ба-ка-лавр! Нет же — человеческая букашка в змеином плаще. И карабкается по узким лестницам, поднимается на четвереньках, стараясь удержаться за скользкие от воды ступени, не сорваться вниз при новом порыве ветра. Глупый взрослый: ему, как и остальным, невдомёк, что есть другие пути. Хан хмурится. А если бы не сестрица, никто бы не тревожил детей, не шёл бы сюда, как этот Бакалавр. Мария его послала, это как пить дать. Мария очаровала и незаметно принудила ей служить. А теперь от его решения зависит судьба Башни и её жителей, и вот тут бы пришлась к делу сестрина помощь. Вот бы сбросило этого Бакалавра вниз, в холодные воды Горхона, — может, тогда не пришлось бы принимать никаких решений, может, не трогали бы Башню больше. Но букашка упрямо ползёт и ползёт наверх, не собирается отступать перед непогодой. Хочет взглянуть за зеркальные грани, увидеть за гранями укрытую тайну. «Посланец... Кланяться собираешься? Посмотрим, что откроет тебе Зеркальная Башня».Решение
Последнее решение о Городе Даниил, хоть и не без сомнений, принял ещё на десятый день эпидемии. Едва окинув беглым взглядом чертежи и поговорив по душам с Петром, он уже знал, какой вариант будет единственно правильным. Выбор был не из лёгких, но всю жизнь идя к невозможному сам, он не мог допустить теперь, чтобы невозможное — пусть созданное кем-то другим, но существующее и осязаемое, — было уничтожено. Город был удивительным явлением, перекрёстком эпох и традиций, но таким он стал благодаря людям, которые основали и заселили его, а не случайности. Следовательно, воссоздать город было хоть и чрезвычайно трудно, но осуществимо с их помощью. Многогранник же оказался чудом — чудом прекрасным, таким, что не понять холодной логикой и не запечатлеть в математических расчётах, а потому — неповторимым и уникальным в своём роде. Суть его познать возможно, открывшись сердцем, назначение уловит лишь интуиция, а важность его способна прочувствовать только утончённая и творческая душа. Аглая вела слишком быструю игру в своём желании уничтожить то, к чему оказалась причастна её величественная сестра, не понимая, что как раз Города чаще всего касалась Нинина длань. Поспешив в стремлении убедить Даниила, что именно в Башне находится источник заразы, Аглая подписала себе смертный приговор. И поговаривали, что вечером дня десятого был слышен топот тяжёлых ботинок и шорох змеиного плаща у двери неприметного домика рядом со станцией, и в Горнах, и в Дубильщиках, в известном кабаке, и даже на заднем дворе городского театра. И с разных концов города доносились шёпоты и приглушённый шум, шарканье ног и шуршание волоком перетаскиваемых по земле мешков с непонятным хламом. И сновали всю ночь суетливые тени — и безликие, скрывающие свое лицо за масками, и вполне узнаваемые. А на другой день с раннего утра кто-то в облачении исполнителя обходил один за другим все кварталы и все дома. Кто-то именем инквизитора приказывал всем, кто ещё здоров, собирать самое необходимое и готовиться к эвакуации. Кто-то выслушивал проклятия в адрес «столишной ведьмы и стервы», сочувствовал вежливо, сожалел картинно, но шёл дальше — именем инквизитора. Даниил же направился в Дубильщики, учтиво кивая по дороге исполнителям и поторапливая тех, кто ещё не покинул город. Он застал Андрея за сбором вещей, сортировкой счетов и каких-то документов. В отдельной стопке бумаг Даниил заметил наброски чего-то, начальные эскизы и даже проработанный чертёж. Листы в той стопке были как помятые и засаленные, так и совсем свежие, сложенные таким образом, чтобы не было заметно, что именно на них изображено, — примета, «прячь, что дорого». Набросков накопилось немного, но то, что они вообще были, грело Даниилу душу: значит, не всё ещё для Андрея потеряно. Андрей говорил много, размеренно — о новом Городе, о Марии, о том, с чего бы он предложил начать стройку и где лучше разбить временные бараки. Шутливо — чтобы не было видно искренней печали и раскаяния — порассуждал о Петре да о твирине, о себе самом, пообещав быть сдержаннее и спокойнее. И лишь в самом конце упомянул о Еве — почти вскользь: только поклялся честью воссоздать собор до самой мелкой детали и вдохнуть туда её душу. Даниил в свою очередь дал слово не уничтожать старый собор совсем, а оставить, несмотря на отравленную почву, два обломка стен в качестве временного убежища для Евиной души. На том они и разошлись. Петра он встретил на улице, почти столкнувшись с ним, когда тот выходил из дома Виктора Каина. Взгляд у Стаматина-младшего теперь действительно был полубезумный, но столько счастья в его глазах Даниил не видел ещё никогда. Пётр улыбался, тряс его за плечи и поспешно, горячо шептал, облизывая пересохшие от алкогольной жажды губы: — Благословила! Слышишь, брат, она благословила моё будущее творение... И поцелуй подарила. Позволила коснуться её божественной руки, напитала силой невероятной. Слышишь? Я и звёзды теперь достану, украшу ими её сверкающую корону. Засияют звёзды, как рубины цвета её ланит. И станем мы кровью, и станет Степь плотью, и взрастёт новый Город. И лучи, лучи солнца утреннего будут скользить по крышам, и вот она тогда будет рада, сердце холодное её согреется. Может, снизойдёт ко мне, касанием животворящим силы возобновит или с собою заберёт? Неважно, лишь бы увидеть её ещё хоть раз... А более, брат, ничего и не нужно мне. Договорив, он тут же потерял интерес к Даниилу, обратив взгляд будто бы внутрь себя и чуть пошатываясь, побрёл прочь, направляясь к величайшему — пока что — своему творению. Даниил же толкнул входную дверь, не желая думать, ни кто эта «она», если в доме сейчас был один Виктор, ни как она дарила Петру поцелуй. Но переступив порог, понимает вдруг, что же было самым необычным в их разговоре: не витал вокруг Петра дух твириновой смолы, глаза его были чисты, без дурмана. А огонь, разгоревшийся у него внутри, был вызван далеко не креплёной настойкой. Виктор вёл себя, как и в первые дни эпидемии: со сдержанной приветливостью. Рукопожатие его было крепким, а в словах не скользили более отголоски безумия. Он готовился к финалу — готовился отдать свою жизнь ради будущего благополучия города, ради детей и жены. И перед ним, как перед самым мудрым правителем, и перед его величайшей жертвой Даниил склонил голову и попрощался, прежде чем отправиться на совет и озвучить своё последнее решение. На совете он привёл свои аргументы в пользу сохранения Многогранника самому полководцу, не говоря более ни с кем; и покинул собор, коротко кивнув Марии, не глядя ни на Аглаю, ни на Клару, лишь с глухим раздражением выдержав взгляд и замечание Бураха. Смеет ли кто упрекать Даниила, не зная, скольких бессонных ночей и душевных метаний стоило ему это решение и как тяжело обрекать на смерть одно из уникальных чудес? Но иного выхода не было, если он хотел малой кровью вырваться из-под влияния мстительных Властей. И Даниил уходил прочь без камня на сердце, с чувством выполненного долга. Что бы кто ни говорил, ему было известно, что время оправдает все использованные средства и подтвердит его правоту. А в новом Городе без опаски можно будет создать настоящую Утопию: для другого берега Горхона не хватит места в крохотной детской песочнице.Ветви и корни
Когда до финала остаётся всего час, Даниил всё ещё находится в городе. Он бежит от Створок через Почку к станции, стараясь по пути запечатлеть в своей памяти каждый камень брусчатки, каждую вывеску магазина и мельчайшие узоры на оконных рамах. Ни одна деталь этого невозможного и невероятного города не должна кануть в реку забвения. Всё будет воссоздано на том берегу. А если же архитекторы под чутким руководством Марии будут творить что-то совершенно иное, пусть напоминание о Городе нынешнем останется хотя бы в памяти живших в нём, в чертежах братьев и младшего Влада и на страницах его, Даниила, дневника. Даниил спешит, пересекает сквер, огибает станцию, от которой вглубь степи отходит последний состав с переселенцами. Он минует угловатые остовы орудий, которые уже ощетинились черными дулами на город — суждено ему быть стёртым с лица земли, разрушенным, развороченным, как лесной муравейник рукой незадачливого путника. Степь победит, поглотит развалины, оплетёт их жёсткими стеблями, выдует ветром каменную крошку. Но не пройти ей дальше: воды Горхона станут преградой, смоют наваждение, показав её истинный злобный облик, и может сколь угодно она топтаться около ограды нового селения — ей ворот никто не откроет. Залпы раздаются через пару минут после того, как Даниил, отойдя подальше, устало садится на траву за валунами у тупика железнодорожной ветки. Земля вздрагивает и как будто бы стонет — или это снаряды так рассекают воздух? Он закрывает глаза и тяжело дышит, упираясь спиною в камень. Решение жестокое, пусть и вынужденное. Далось оно не без сомнений, но некто шепнул ему, некто приоткрыл завесу тайны, — и перед его глазами сменяются расплывчатые образы нового будущего. Город исчез, но завтра на том берегу реки будет выкошена и вскопана степь, будут сложены, сбиты гвоздями, скреплены раствором доски и кирпичи. Скоро засверкают на солнце черепичные крыши новых домов — красные, зелёные, коричневые. И будут бегать детишки по чистым широким улицам. Будет приходить регулярный поезд, привозя еду, одежду, инструмент, и будет увозить в Столицу крепкий твирин, вяленое мясо и шкуры... В одном из уютных кварталов у нового городского собора построят большой, но слишком холодный и пустой дом, где поселится бывший столичный учёный, которому теперь заказан путь обратно и за голову которого негодующие Власти назначили цену в десятки тысяч монет. Этот особняк — Твердь — станет домом его, бакалавра Данковского, до конца дней. Путь под рубиновыми созвездиями, открытыми Марией, изменит его, и он станет одним из тех врачевателей, которые столь вдохновенно и мастерски излечивают дух и плоть, что их действия кажутся близкими к магии. Он познает истинную суть бушевавшего мора и сможет продлить человеческую жизнь до нового предела, но преодолевать предел придётся уже кому-то другому. А когда Город окрепнет и разрастётся, когда повзрослеют дети, не видавшие чумы, исполнителей и кровавых отпечатков на стенах, когда из тела Даниила прорастут и корни, и ветви, а промеж отбелённых солнцем и ветрами рёбер пустит побеги бурая твирь... Вспомнит ли кто о нём? Найдётся ли верный ученик, что продолжит его дело, разделит идеи и бросит отчаянный вызов Смерти? Даниил не знает, но искренне надеется, что и он не исчезнет в небытии, что мысли его посеют рвение в чьей-то юной и пламенной душе. И, ведомый минутным порывом, он дописывает последнюю строку своей краткой хроники о событиях двенадцати дней, проведённых в Городе, которого больше нет, для тех, кто захочет узнать правду о сражении один на один с неизбежностью. «Моя ветка называлась „Танатика“. Я хотел показать безграничность возможностей человеческого тела и духа и доказать, что не из каждого поединка смерть выходит победителем. Я сделал всё, что мог, кто сможет, пусть сделает лучше *. Dixi». _____ * «Я сделал всё, что мог, кто сможет, пусть сделает лучше» («Feci quod potui, faciant meliora potentes») — парафраза формулы, которой римские консулы заключали свою отчётную речь, передавая полномочия преемнику.