Doll

Как постоянно убивать себя шаг за шагом? Самый простой вопрос, на который Чонгук ответит не задумываясь. Быть долбанным идиотом. По своей неосторожности напарываться на колья и ковырять гной из старых глубоких, как чёртовы кратеры, ран. Он не хотел. Не думал даже. В своём хорошем настроении, таком редком, в своих слишком милых и сопливых фантазиях, таких непривычных совсем, первых, он совершенно проигнорировал то, что не нужно было. От саморазрушения его отвлекло какое-то чувство повыше, чем всё, что было до этого. Какая-то заинтересованность, доверие, спокойствие. Такое чувство впервые не выворачивало всё внутри наизнанку, не сверлило гниющие раны, не срывало кожицу с сердца. Чувство спокойствия, впервые нашедшееся, было мягким, легче ветра по срезанной коже. Не лечебные, нет. Все лекарственные мази дико щипают подкожные слои. Чонгук бы не выдержал это «лечение» собственных внутренностей, лучше сдохнуть сразу, чем медленно сходить с ума от боли. Чувства к Юнги как спасение. Как туман или броня от всего больного, от острого мира. Как последняя нить прожить немного, наконец, просто так, не умирая каждый день. Смотря сейчас в глаза напротив, Чон понимает, что ни хрена не изменился, ни сам, ни его взгляд на мир — ничего. Та защита, тот кокон к Юнги. Чонгук просто сбежал от всего, просто закутался в этом тумане. Спрятался. Закрылся, как ребенок в домике. Хотя давно пора было разобраться хоть с чем-то, в почти взрослой жизни. А он опять делает ноги. Как в детстве. — Не думал, что ты придешь сюда, Гук, — голос будто задохнувшийся, больной, но для Чонгука какой-то каменный, тёплый, не такой, как раньше. Раньше было звонко и с надрывом, маленьким еще, не большим совсем. Зачем он вспоминает? Один из гниющих кусков сердца лопается с треском, кровь хлещет снова, как когда-то. — Меня хен позвал. А ты тут как? И как теперь вообще? Они жмут руки, и Чона мутит, он всё вспоминает, как раньше было. Со смехом, с играми, с шутками. — Меня тоже позвали так просто. Я учусь, что же еще я. Завтра пойду, ну, туда. Сам знаешь, — устало и уже с надрывом, другим совсем. Сейчас надрывом-то не назовешь, скорее два куска из сердца, на нерве каком-то. Последнем. Рука потеет, но пожатие не разнимается. Как было. Как раньше всегда. — Знаю. Сколько уже? Я не пойду, только буду мешать, — колотит внутри, то ли холодом, то ли жаром. Чонгук бы забыл всё, да только он бы себя за это убил. Копаться в этом кажется свинством, забыть — тоже. Он и не забывал. Как гладил по рукам и голове, как вытирал слезы. И как потом всё полетело к черту. Они ударялись с каждым косяком плашмя, ломали кости. Ломали дружбу и пытались сцепить всякой ерундой, что только была под руками. Чонгук все еще гладил по рукам и вытирал ему глаза. Зачем? Хрен его знает. Просто нельзя было по-другому. Всё ещё успокаивал и таскался следом. Говорил: «Твой отец выздоровеет, прекрати». Опять вытирал слезы и видел душу, постепенно сгнаивающую. И не мог вообще ничего. Только трепаться мог, и сам начинал рваться по частям. Ходил с ним в больницу. Ходил и на похороны. И через год на кладбище. И через два. Вот только не помогало ничего. Слёз, которые он мог вытирать раньше, не было. Объятий, чтобы он мог хотя бы по плечу похлопать, тоже. Только видел перед собой черный кусок сожалений вместо друга. Который и перестал то им быть еще до этого всего. И еще: «Гук, знаешь. Ты знаешь. Я сам теперь. Ты не обязан. И еще, не надо больше. Вы так были похожи, ты знаешь. Давай… Хотя мы уже давно не… Просто. Хватит, ладно?» И Чонгук просто не знает. Они ведь и вправду давно не родные. Не друзья совсем. Но назвать чужими язык не поворачивается. Как назвать чужим того, кто. Кто. Там, возле могилы. Они только вдвоём и ходили. — Знаю, что не пойдешь. Спасибо, что не ходишь. Правда. Спасибо, Гук, — и руки разнимаются. Они, как по договорённости, как по отработанному движению, расходятся. Вдвоём немного пришибленные. Вдвоём с одними из старых, как вулканы, опять разодранных кровоточащих ран. Скорее бы свалить из этого клуба.