Doll

Чонгук долго сидит, рассматривая стол перед собой. Он не может понять, правильно ли поступает сейчас. Он раньше никогда не решал ничего. С детства он не мог положиться на родителей, не мог найти опоры, и пол под ногами всегда качало, как при шторме. Он цеплялся маленькими пальцами за родительские руки, но они скользили, словно по стеклу, словно через стену. Его плач и крики, его просьбы поделиться таким нужным теплом хоть чуточку бились и ломались, не долетая. И он сдался. Он нашел опору, единственную которую знал. Скорлупа и мир внутри себя. В себе было светло и не обидно. Хорошо. Но постепенно там проросли колючки. Они тянулись отовсюду и кололи, лезли шипами по мягкой коже и жгли. Каждая проходящая неудача, каждое остро-больное слово, каждый удар отца, каждый крик матери, каждый празднующий взгляд брата. Каждый. Каждый. Каждый. И у Чонгука осталась одна скорлупа. Её точили и скреблись внутрь, просили пустить поближе. Чимин пытался согреть и залечить. Техён пытался разодрать и вытащить младшего изнутри. Не зная, что внутри ничего нет. А Юнги что-то сделал. И Чон не знает что. Он бы спрятал старшего внутри своей скорлупы, но тот почему-то не умещается. Подросток не понимает. Он только ловит за пальцы мысль, что что-то надо менять. Так быстро, как только можно. Чонгук срывается с места. *** Гук подходит к дивану в зале и долго рассматривает светлую макушку, выглядывающую из-под одеяла. Целует аккуратно, подсовывает одеяло под ноги и идет собираться. Юнги в слишком глубоком сне, чтобы услышать хлопок входной двери. *** — Ты уверен? Ты совсем не обременяешь меня. — Да, уверен, хен. Я просто соскучился по родителям, — подросток пытается соврать так, чтобы зубы не сводило от отвращения и обиды. — Тебе помочь с вещами? — брат сдается быстро, так, будто только и ждал, когда младший решит от него переехать. Да и почему будто? Он ведь и вправду ждал. Ответственность за младшего слишком тяготит. — Нет, хен, спасибо. Я сам. Я и так тебе обязан, — бубнит Чонгук скороговоркой, проскакивая мимо старшего собирать вещи. *** — Мин Юнги, Мин Юнги, когда уже? Ребенок, сидящий под деревом, поднимает глаза на говорящего. — Чего тебе? — Когда ты уже сдохнешь? — слова вылетают из чужого детского рта легко, как и много раз до этого. Юнги кривит губы в ухмылке и медленно поднимается на ноги. — Только после тебя, придурок. Несостоявшийся обидчик отходит на шаг и складывает руки на груди, пытаясь выдавить из себя смешок, но в горле предательски сохнет. Как всегда. Он опять ступает на одни и те же грабли, нарываясь. — Я слышал, как воспитатель говорила, чтобы ты скорее сдох. Мин ступает медленно, будто крадется, и резко бьет со всей, своей детской, силы. Он слышит девичий визг и чувствует боль в костяшках. Маленькая девочка, в мятом и вымазанном в какой-то еде сарафане, подбегает к ним, пытаясь разнять. Разнимать тут, по правде говоря, нечего. Юнги садится на свое прежнее место и смотрит всё так же незаинтересованно. «Достали разводить тут драмы» Девочка поднимает мелкого с побитой щекой, осматривая аккуратно, пытается помочь и тянет от хмурого ребенка подальше. Отойдя немного, всё же оборачивается и кидает как-то замучено и обреченно: — Просто умри, наконец, Юнги. *** Он просыпается, но глаз так и не открывает. Его всего трясет и Мин сворачивается сильнее. Блондинистая макушка полностью тонет в одеяле.