Doll

Оставшееся от сердца бухает вниз лавиной, горным обвалом. Запах перегара, медленно вдыхаемый, чувствуется ядом, заполняющим легкие постепенно пеплом, оседающим на кожу. Так пахнет разрушенная чонгукова семья, первые побои отца, единственные слезы, которые он не смог сдержать в себе, отчаяние и смирение, отвращение и разочарование. Эмоционального спектра не хватает воспринимать этот запах спокойно, мыслить разумно, всё перекрывает гнев и ненависть. Чон не успевает понять сам как вскакивает на ноги, слыша шаги, как хватает Юнги, слабого, тощего, еле пришедшего из гостиной, и прикладывает его со всей силы к стене. Вглядывается в удивленные напуганные глаза и кричит, сдавливая чужие голые плечи сильнее. — Почему, Юнги?! Тут пахло кофе, всегда только им, никогда алкоголем. Почему ты сейчас такой? Ты ведь сильный, спокойный, светлый хен. Хен, который как скала. Почему я вижу твои слезы и не чувствую кофе? Даже твоего запаха я не чувствую. Что происходит? Скажи мне, Юнги. И, кажется, Чон впервые всматривается в человека напротив без любования, без восхищения и возбуждения, все чувствуется через пленку злости, осознание чего-то страшного бьет подростка наотмашь. Костлявые плечи и ледяная кожа, синяки и высохшие слезы не вяжутся с тем образом статичности и спокойствия в теплых, кофейных воспоминаниях. Последние камни в сердце скатываются, пульсируя болью, и истерика подступает к горлу. Слезы не идут, высушенные и выжатые из Чона худыми бледными руками напуганного Юнги. Старший касается ладонью чонгукова подбородка легко, будто не веря, и все плотины, закупоренные и гнойные, прорывает разом. *** — Что случилось? Ты в порядке?! Чимин, не плачь, боже, — Техен вскакивает с места на ходу натягивая куртку, — стой, тише, Минни, где ты? Просто скажи, где ты сейчас. Старший шмыгает и шепчет извинения, пыхтит, что у Тэ ком в горле и страх точит позвоночник переходя на лопатки. Держа телефон плечом, кое-как надев кроссовки, он выбегает из квартиры, сразу набирая скорость. Дом Чимина через две улицы. *** Кровь на покрасневшем плече и на своих губах заставляет остановиться. В животе и грудной клетке ноет и дерет, в нос пробивается странный сладкий запах от кожи, и Чонгуку чудится, что в его легких цветут скрученные ветви шиповника, проросшие из его неясных к Юнги чувств. Внутри будто дробится кожура-мир и боль оглушает и лишает всякого дыхания. Комната кружится, и глаза схватывают только отдельные части пространства вокруг: бутылки и битое стекло, синяки на отливающей голубым, неестественно светлой шее напротив, разлитый стакан с кофейной гущей. Таблетки под ногами и на полу, рядом со стаканом на столе и скорее всего в желудке Юнги. Боль и отчаяние ползут по пищеводу, обмораживая и раззадоривая только начавшее успокаиваться бешенство, раскачивая и опрокидывая сознание полностью. Изнутри, со дна настоящего, скрытого в самой глубине, того ещё детского и верящего во что-то, вырывается рык. Чонгук, раненым зверем кидается к старшему и бьет, не целясь. Понимание ситуации так и не приходит, но мысль, что вот ещё немного и никогда бы больше этот хен не вдохнул воздух, не открыл глаз, разрывают чонгуково сердце окончательно. Он бьет и кусает, царапает бока, руки, ребра, кричит что-то, что сам не слышит из-за пульсаций крови в голове. Видит как на мягкой коже, как на белом листе художника расцветают красные и фиолетовые пятна-лепестки и царапины-стебли. Будто если на Юнги прорастет такой же шиповник из чоновых легких, он никуда больше не сможет пропасть, сбежать и уйти вот так вот в никуда. Иглы шиповника его поймают, задержат, и Чонгук спрячет этот кусок больного счастья под своими драконьими крыльями. *** Чимин открывает дверь и буквально ловит споткнувщегося о порог друга. Техеновы руки сразу сгребают его в тиски, и минут пять младший пытается отдышаться. Неестественно огромные глаза обглядывают и всматриваются в опухшее паковское лицо. Чимину становится ещё более стыдно, чем раньше, хотя куда уже больше. Он уже видит в своей голове, как поднимет взгляд и увидит на таком любимом лице море разочарования и отвращения. Слёзы уже собираются на второй забег. Техен целует в лоб. Разглаживает морщинку между бровей. Смотрит, ждет. А потом, не выдержав, дает больный щелбан, шепчет в растрепанную макушку «бестолочь» и целует наконец так, как хотел безумно давно. *** И в злом угаре прикосновение, настолько контрастное, легкое и слабое, нежное чувствуется пощечиной всему внутреннему страху потери. Мин кладет ладонь на шею младшего и ведет дальше по плечу, гладит. Звериное застывает в страхе и слышит тихое и вымученно-отчаянное: — Я думал ты не придешь больше, — тонкие руки обвивают шею и дрогнувшие плечи, и нос утыкается в ключицы. Внутри перекатывается и взрывается слишком много и слова едва улавливаются сознанием. — А теперь, пожалуйста, оставь меня. Отпусти и дай мне уйти в никуда. Я не хочу больше быть, а ты будто возвращаешь меня с края.