О пончо и его применении

      Саске редко просит и чаще утверждает. Голос его в такие моменты раздается гулким звоном, отражающимся от мало заставленной вещами квартиры. Хината вздрагивает. Сколько бы она ни знала прекрасно, что он не будет на нее кричать, эта реакция заложена глубже разума, за пластами древности и желанием выжить.       — Говори со мной, — плавится воздух под точным шевелением его губ, переминающих слова.       Хината повинуется, поскольку точно знает, что иначе с ним заговорят призраки прошлого, а их шепот коварен, мягок, сахарным сиропом протекает в самое сознание, где застывает карамельной коркой. Только сахар на вкус как тьма: твердый затхлый мох. Хьюга не знает, что сказать, чтобы увлечь. Перебирает всю свою жизнь звеньями четок по пальцам, заставляя Учиху выжидать.       — Ты слишком мало со мной говоришь, — замечает он, пока куноичи пытается уловить нить, что же ей преподнести. — Я должен знать о тебе.       Хината понимает это без слов. Кому-то другому он бы этого не озвучил, предпочел сидеть в тишине, чтобы не нагружать себя чужими тайнами и не раскрыть собственные.       Хината в последнее время переосмысливает весь потраченный отрезок жизни.       — В Конохе фестивали устраивают не так часто, наше селение никогда не славилось развлекательным центром среди даже страны Огня. И я всегда мечтала попасть туда во второй раз. В первый бывала ребенком с мамой. Больше не бывала: отец не позволял. Удалось выбраться, когда Ханаби достигла примерно моего возраста, когда я была на фестивале. Попала исключительно для того, чтобы проводить сестру. Я считала, это сдружит нас, — улыбка блекнет в свете утра. Солнце слишком сильно, затмевает ее слабые, потрепанные годами эмоции. — Ханаби пожелала золотых рыбок. Ты же видел их, Саске-сан? Горящие огнем, будто чешуя пронизана колдовством. Они кажутся волшебными. Я захотела достать их. И когда рыбка подобралась совсем близко, бумажный сачок порвался. «Ты ничтожна даже в этом», сказала Ханаби тогда. И откуда такой холод у ребенка, я не понимаю этого, Саске-сан.       Ее холодные свиду глаза и подрагивающие губы были жарче любого огненного шара, сорвавшегося с его ладони. В ее груди горят обида, припорошенная тлеющей надеждой и угольями ненависти, и горечь разочарований, фантомных попыток.       — Для тебя это важно, — оглашает он без раздумий. — Какой в этом толк, раз ваша неприязнь взаимна? Ты ведь ненавидишь сестру?       — Из всего клана мне был дорог один Неджи-нии-сан. Наверное, я ненавижу их всех, так это же не значит, что мне не надо о них помнить.       — Верно, — кивает он, впитывая всю ее речь, закладывая слоем в сердце, так, чтобы отложилось и осталось. — Я помнил об Итачи все, даже когда ненавидел так, словно от всего мира сразу.       — Наверное, это правильно, — Хинате хочется размышлять об этом, задаваться кучей вопросов, только время еще не пришло.       — Не нам решать, — Саске хмурится, проводит пальцами по складкам лба и смеется самому себе. — Ока-сан всегда говорила так не делать.       — Тогда не стоит нарушать ее запрета. Микото-сан бы не одобрила твоего хмурого лба, — куноичи улыбается искренне и так, словно отводит руки от груди, вот, мол, я чиста и не нанесу вреда словами. Саске знает, и позволяет себе рассмеяться.       — Хорошо, расскажи о хорошем.       — Как-то раз мне довелось встретить человека, видящего во мне больше, чем я есть, и с тех пор я не думаю о плохом, — говорит она, прикрывая веки, всем своим видом говоря о довольствии жизнью.       Саске скорее утверждает по жизни, однако решает исправить последовательность. Он просит:       — Повтори.       И Хьюга, улыбаясь, целует его в угол губ, заверяя, что ничего прекраснее с ней не случалось. Она готова была даже иногда вздрагивать от громкого голоса, рикошетом разносящегося от свободных стен. Ведь голос этот не был злым.