Красный оттенок Неба

Спящий Ди трогательный, как ребенок, и обманчиво беззащитный. Я самыми кончиками провожу по его щетинистой щеке, тонким сухим губам. Морщинкам-лапкам в уголках глаз. И задыхаясь слепой нежностью, беспомощностью и страхом, я тянусь за утренним поцелуем, традиционным и кажущимся странным, но он — моя привычка и жизнь. Он — конечно, Ди, а не поцелуй. Ему слегка за несколько сотен лет, но выглядит он на тридцать, а с иллюзией и вовсе тянет на подростка. Очередная насмешка судьбы, заставившей его перерождаться, чтобы найти меня спустя столько лет и обнаружить зияющую пустоту в моем сознании. Отсутствие воспоминаний о прошлом, о детстве, о нем. Его тонкие губы — это такая ширма, преграда, «смотрите, я все еще жив и язвителен и буду жить вечно, пока смерть не явится за мной лично, и я не подстрелю ее наконец, как всегда мечтал». Ди нежен и одуряюще заботлив, насмешлив, в чем-то морально уродлив, но, на самом-то деле, он — лучшее, что со мной случалось. И я рада, что не продолжится навсегда. Ди — мой туман. Его тонкие губы касаются моих в ответ. Он открывает глаза, подтягивается на руках и зависает прямо надо мной. Глаза-щелочки, сонные, хмурые — не человек, а острое облако. Ди смотрит на меня, смотрит, не моргая, потом растягивает свои горькие губы в улыбке, и его взгляд смягчается. Я тоже любуюсь им в ответ, и не хватает только остановись-мгновения, потому что время стекает с кончиков пальцев. Или не время, а кровь. Или пламя. Или опять эти его шелковые простыни. Его волосы разливаются по плечам, блестящие, гладкие, растекаются по нашим телам и кровати, и он опять натыкается на них и цыкает от боли.  — Доброе утро, Ваше Высочество.  — Доброе утро, Ди. Ди ненавидит, когда я вспоминаю прошлое, в котором он умер. Ему больно от этого, но кто он еще, если не. Он прячется за новыми именами, и они мне не нравятся, особенно то, которое он присвоил себе сейчас. Оно дурацкое, холодное, пафосное, я не люблю его, и Ди, скрывшегося за ним люблю чуть меньше.  — Называй меня по имени. Ди оно не нравится тоже, даже когда он настаивает на обратном. Я знаю это. Потому что я больше, чем его небо, я чувствую все, что чувствует он. Нас соединили кровь, ад и нежность, и я знаю, что его выворачивает наизнанку от этого холода, и кроме того его выворачивает от этой жизни и от самого себя. Ди тянется ко мне и снова целует.  — Не думай! Я отвечаю ему, но в моей голове сожаление и горечь с именем другого человека, другая комната, и рассвет, и страшное дерево за окном. Запах крови, костра и пороха, и не жесткие волоски на холодной груди под пальцами, а хмурый синий кашемир. Я отдаюсь ему, но вообще-то. Думать я не перестала.  — Это в последний раз, Ди.  — Я знаю. Я выхожу из комнаты. *** Малышка Эвр обменялась душой со своей любовью — певец, а не маленькая девочка, вернулся, заглянув за грань. И она была сильна, сильнее многих и сильнее, чем я рассчитывала, но я вытянула ее, а не затянула. И это было удивительно. Кухонька Ди крохотная — на на четырех, если развернуть стол и отодвинуть его от холодильника. Если не разворачивать — поместятся трое. Я, Ди, Эвр. Фран. Пластиковая темно-зеленая столешница с поцарапанным покрытием от царапин, солонка, сахарница. Ди ставит два крепких кофе, а это означает тяжелый разговор, и стакан апельсинового сока. Эвр терпеть его не может, но молча пьет, как и положено приличным девочкам. Ее голосок-колокольчик раздирает мне горло. Не Ариэль и уже счастье. Я пытаюсь себя убедить, что ничего не изменилось, глядя, как крошечный солнечный зайчик пляшет на белом натяжном потолке от каждого движения Эвр. Я закрываю глаза. Глаза закрываются. Когда они открываются, Эвр окончательно превращается в Фран. У него зеленое каре, зеленые глаза, зеленые ногти. Ди зовет его жабой, а Фран протягивает едкости и поразительно попадает в цель: и с вампиром, и с ананасом, и даже со стариком. Я боюсь спрашивать, что видела в аду она и сколько там пробыла, но кое-что вижу в глазах.  — Эвр, что у тебя забрали? Она поворачивается и безэмоционально разъедает мне легкие.  — Что, кроме имени? Я замираю. Я не хочу знать ответ. *** Тем же утром я звоню Высочеству и жалуюсь на жизнь. У них там тоже не все в порядке, как же, пропал ребенок, и это в Варии, среди убийц и насильников. Мы вместе смеемся над Занзасом, которому все расхлебывать, потому что лучше пропавший ребенок, чем хранитель Ада в итак одной из сильнейших семей. Каваллини рассказывает что-то долго и обстоятельно, а Эвр сидит у моих ног и смотрит на меня, не моргая, и у нее вот уже полчаса не меняется выражение лица. Люди всегда эмоциональны. Они дергают уголком губ, морщат лоб, поднимают брови. На Эвр надета восковая маска, это не ее лицо, не ее глаза, не ее волосы и пальцы. Моя малышка Эвр — не Эвр. Ненастоящая, кукла. Я боюсь ее, потому что она будет ломать позвоночники с тем же выражением, что и гладить котят. Она не познает боли, смирения, страха, она потеряла себя, и виновата в этом я. Бельфегор рассказывает что-то про невесту, а у меня из уголка глаз стекает слеза. Я всхлипываю и откладываю телефон, провожу пальцами под ресницами, а Эвридика садится на подлокотник и гладит меня по голове. Ночью Ди обещает мне увезти ее во Францию, потому что весь дом пропитался моим страхом. Я пачкаю тушью его рубашку, и мы целуемся, пока внутри звенит струна, тянущаяся к Ламбо. Надо познакомить Ламбо и Ди, думаю я, а под утро перезваниваю Бельфегору и прошу собрать мои вещи и оружие, потому что ему я доверяю все, а Занзасу и papá некоторые вещи знать пока не следует. Он возбужденно свистит в трубку, когда обнаруживает запасы ножей, и это так по-детски забавно, что я давлюсь от смеха, а не от слез. Каваллини милый, когда хочет, а еще в нем чувствуется аристократизм в каждом слове. Конечно, он может рассказывать неприличные анекдоты и пересказывать сплетни, услышанные от служанок, но обычно он говорит так, будто все детство провел в кабинете министров: сложные предложения, высокая лексика, доверительно-нейтральный тон голоса. В Варии меня никто не ждет. Fratellino утром забрал papá, я увезу его немного позже, сначала обустроюсь на новом месте, уберу в доме, приготовлю еды и куплю продуктов. В его комнате будет ремонт. В этом плане гораздо проще забрать Ламбо, я все равно не смогу оторвать его от себя, да и он пропадет без неба, маленький, грустный. Его семейка вряд ли примет его когда-либо снова. Разве что только потом перенять титул и встать под Вонголу, но тогда проще завести нового наследника. Синьор Бовино не слишком-то стар, годы еще позволяют завести бастарда и ввести его в семью. *** Я бронирую два билета на самолет, заранее оплачиваю места в поезде, заказываю такси. Утром Ди варит мне кофе и смотрит прямо в глаза, ласковый, нежный. Я, наверно, люблю его, но это не то, не так. Это спокойно и тихо, а хочется, чтобы пламя ярости, битая посуда, соседи вызывали полицию. Чтобы, не знаю, в груди отзывалось при каждом прикосновении, чтобы жгло и горело. Ди все это чувствует и говорит: дурочка. Целует меня в уголок губ, и я тянусь в его объятия, потому что дурочка, правда, дурочка. Я забираю вещи у Каваллини, мы пробегаемся по магазинам втроем и покупаем одежду, перекус и игрушки для Ламбо на первое время. И погода ужасная, гадкая, дождь путается в волосах. Домой мы возвращаемся уже весной. Ламбо идет в начальную школу, я в старшую, где в медпункте работает знакомый незнакомец. И на душе так спокойно и тихо, будто осени не было и больше никогда не будет.