Мерзость

Тимми так много говорит - запинаясь, повторяя порой одно и то же слово по нескольку раз, вставляя «ну… ну… ну…», и, сбиваясь с мысли, начинает заново. Секунды растягиваются, как резина, которая никак не лопнет, зато в голове, внутри мозга (Эмили почти слышит), несомненно что-то лопается - сначала скукоживается, а потом с тихим, но болезненным щелчком взрывается и умирает. Это, наверное, одна из самых ужасных вещей, которые только могут быть: ненавидеть собственного ребёнка. Эмили старается быть ласковой и милой, Эмили пьёт таблетки от головы и недосыпает, потому что он всё время её тормошит и зовёт «Ма-ам? Ну ма-а-ам. Ма-а-а-ам» и приходится распахивать обожжённые бессонницей глаза и смотреть на курносое некрасивое личико перед собой. Ужасно, ужасно, ужасно. Наблюдать, как этот капризный уродец (и телом, и душой, скажем прямо) ловит по дому кошку, и, отвлекаясь, прокалывать палец иглой. На неподшитой рубашечке остаётся кровь, которая быстро оттирается хозяйственным мылом, но раздражения на Тимми никуда не деть. Он не слушается, орёт и визжит, если ему что-то не нравится, а Эмили улыбается деревянной улыбкой на все психи сына и молчит, пока он не перегорит. А он орёт всё громче и совсем не думает прекращать: руками и ногами колотит по полу и ревёт, и когда ты уже перестанешь, кто-нибудь, дайте мне беруши или плеер с «Утром» Грига и плотные наушники, да господи, когда ты запахнёшь своё хлебало, мать твою, мать твою, мать твою!! Соседи звонят и долбят в дверь, и Эмили с премилейшей улыбкой приоткрывает входную дверь. - Что это у вас происходит? – строго спрашивает соседка из дома справа - немолодая женщина, которая раздражает своей ненужной жалостью («Без мужа, всё на своих плечах тянет, сын ещё оболдуй и растяпа. Конечно, ей тяжело, а кому сейчас не тяжело? А вообще лучше за детьми присматривать надо…»), старая сука. - Всё нормально, Валери, - очаровательно улыбается Эмили и сама удивляется своему спокойному тону. - Небольшие семейные проблемы, сейчас мы всё уладим. И захлопывает дверь перед острым носом, от которого вниз от ноздрей идут глубокие носогубные складки. Расстояние до сына небольшое, и его Эмили пересекает в два шага. Тимми внезапно затыкается, слава тебе, Всевышний, он затыкается, он молчит, молчит! На щеке у него пылает алый след, а глаза мокро блестят. Голос удивлённый и испуганный: - Мама? - Да заткнись ты, - холодно обрывает его Эмили и хватает за макушку. – Заткнись. Заткнись. Заткнись! Заткнись!! Заткнись, замолчи, замолчи-и, тихо! Об стену. Ещё раз. Ещё. И ещё. Сильнее. Яростнее. И орать всё громче, надрывая связки и наплевав на то, что Валери даже не дошла до дома и сейчас всё точно слышит. Что-то в Эмили сломалось, как в старой кукле, иначе почему только одно страшное и визгливое «Заткнись!» рвётся из губ? И почему она не может перестать дубасить развороченную голову сына об бетон? В комнате становится тихо, когда Эмили в оцепенении отпускает сына и понимает, что единственным источником звуков сейчас является только она. Шёпот неостановим, он повторяется и повторяется, пока Эмили не бьёт ладонью в затылок, и слово крошится на первом же слоге. Она опускается на пол, лишённая сил, и долго, безынтересно слушает. Тихо. Впервые за долгое время в гостиной тихо. В коридоре, мяуча, появляется кошка Миса. Она подходит к Эмили и, муркнув, трётся об локоть ушком; Эмили берёт её на руки и решает, что сейчас у неё есть около пяти-шести минут, пока не приедет полиция. Пять-шесть минут покоя, который она разделит с кошкой. - Ну и кому тебя отдать? – спрашивает Эмили у Мисы, и животное щурится, не понимая простого вопроса. Эмили запускает одну руку в пушистый живот, другой чешет мягкую макушечку, и слушает тишину. Наслаждается и почти плачет, настолько происходящее ей кажется прекрасным. И впервые она понимает, что сейчас, именно в данный момент и никак не раньше она любит своего сына.