Мерзость

… а хозяин у Кузьмы актёр бывший. На больших сценах, в театре играл – Шекспиров там всяких, Гоголей да Чеховых, да Островских чуть-чуть - как режиссёр поставит, в общем. Часто заучивал большие куски текста, надоедливо повторяя одну строчку длиной в пять-семь слов, потом берясь за другую – и всё ходил, ходил по комнате. - Сядь, угомонись, - сказала ему какая-то краля, которая часто приходила к друзьям на квартиру. Кузьма, умостив вытянутую морду на лапы, мысленно согласился с этой приятной особой. - В движении текст лучше запоминается. Ошибки на выступлении быть не должно. - На ошибках учатся. - Ошибки позорят, а не поучают. А иной раз Кузьма, не понимая человеческих слов, чувствовал что-то в своей тощей груди такое, отчего из глаз тяжело и медленно катилась одинокая собачья слеза. Из квартиры уходили ноги крали в чёрных брючках, пропадал из виду узелок волос на макушке, и белые ручки оставляли жёсткую шерсть кобеля в покое. Вот сел хозяин на диван, читая что-то с листка, потрепал Кузьму за густой загривок, и хандра у него такая в голосе, что чует Кузьма: попал его друг в какую-то чёрную безвыходную неприятность. И так ладно у него это обрисовать получается, что скулить и подвывать хочется от непонятной несправедливости. - «Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне? Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у...» И Кузьма подхватит несчастный вой, и будут они вместе плакаться о своей судьбе. Да, хозяин был хороший актёр. Ответственный. Ко всякой роли подходил с искоркой, желанием и всякого рода мыслями. Но вот как-то хозяин пришёл с работы страшный-престрашный, трясущийся, будто колошматило его изнутри невидимое. - Пренеприятное известие, господа, очень неприятное известие… Обежал всю квартиру с лихорадочным «Это же скандал, какой скандал… Великий скандал!», остановился на пороге с побрякушками и бумажками в руках, горько глянул на доверчивого Кузьму – и исчез. Пёс побродил по улицам, разыскивая след, месяц и, потеряв все ниточки, вернулся обратно домой. В хоромах хозяина царил жуткий беспорядок: вещи на полу, осколки, обои сдёрнуты, обивка дивана вскрыта… И целёхонький цветок фуксии на окне стоит – как показатель. Конкретно чего показатель, пёс не знал, однако ж эти ядовито-розовые звёздочки дали Кузьме понять: всё в порядке, мы целы, а значит, хозяин вернётся скоро. Плохо жить одному, плохо. Не накормит никто, не приласкает. Косяки обгрызть – полегче вроде. Поначалу ничего ещё было: на стол запрыгнул, до шкафчиков дотянулся да лапой стащил на пол упаковку «Чаппи». Затем, наевшись, пошёл на такую хитрость: опрокинул фуксию с подоконника и замер, ожидая что сейчас хозяин прибежит и всыплет за дело. Уж за цветок-то точно влететь должно – но никто не возвращается, и Кузьма отмирает, грустно опустив мохнатые ушки вниз. Распоротые когтями упаковки с кормом опустели, земля с цветка промёрзла, а Кузьма всё ждёт. Помнит Кузьма, когда хозяин его мясом баловал. Мясо было вкусное, сочное, брызгающее на шершавый язык красным соком, но есть его было грустно. Кузьма скулил, когда миска его пустела, и глаза, отдающие фиолетовым отблеском, посещало горе. Девочки, за которыми дверь в квартиру плотно закрывалась, Кузьме всегда нравились. Потом хозяин уводил их в другую комнату, хрумкал ключ, раздавался тоненький плач. Зато к вечеру мяса было до отвала, и Кузьма, давясь, вгрызался в красные шматы. А сейчас, без кусочка даже чего-то съестного, ещё грустнее. И без ласки тяжко. От ласки даже тяжелее. «Но как же не дождаться-то? Как не дождаться?..» - не подумал даже, а ощутил Кузьма всей своей собачьей шкурой и вновь, как при чтении хозяина собачьего монолога (пёс не понимал, но чуял, чуял!), заплакал сухими слезами. «У-у-у-у-у… О, гляньте, гляньте на меня, я погибаю!»