Мерзость

Счастье мягко и приятно ворошилось в груди и где-то в животе. Невероятно тянуло улыбнуться, и противостоять этому желанию не представлялось возможным. Вот пищит домофон, вот лестничные пролёты, вверх, ещё этажик… Можно было, конечно, воспользоваться лифтом, но Лиля твёрдо решила для себя больше двигаться – подтянуть фигурку не мешало бы, да и вообще… - Какой чудесный день, ах-ах! – открывая дверь в квартиру и одолевая небольшую одышку, радостно пропищала она… …она зачем-то, наверное, чтобы понять, что всё ещё в сознании, попыталась подвигать кожей на голове: половина головы неприятно стянута запёкшейся кровью. Волосы, чёрт, слипшиеся и, наверное, все красные, хотя на чёрных ничего не видно. Вот на блондинистых… Чушь собачья… собаки… их две, наверху: ощерившиеся, бешеные и голодные. Их дикий, надсадный лай её пугал. С детства боялась псины любого рода, породы и размера, после того как её чуть не загрызла какая-то бешеная тварь, пробравшаяся в огород к бабушке. У пса были злые красные глаза и слюнявая, с жёлтыми клыками пасть… Чьи-то, она знала, чьи, сапоги приглушённо затопали где-то рядом. Приближались… Приближались перемены. Лиле нравился новый город: интересная архитектура, чистая набережная, люди, вроде бы настроенные доброжелательно к её персоне. Скорее всего им было на неё фиолетово, но это только в плюс: не пристают, не пересекают личное пространство, не допекают. Хватает родни, чудной и непонятной: вроде бы жила с ними, и не сильно они её жизнью интересовались, а как собрала багажи и отпрощалась - «Адьё!» - зазвонили, засмсили, завалили вниманием. Они, конечно, клёвые и добрые, и самые-самые лучшие у Лили, а всё равно смешно. - Ну ё-о моё… - простонала Лиля, замечая дыру на только купленном платье, и быстро задёргала ящики комода, в поисках иглы с ниткой… Игла мягко проходила через кожу, чёрная ниточка послушно скользнула за своей спутницей. Стежки шли криво и болезненно, сил осталось только на то, чтобы зажмуриться и ждать. Её, наверное, в детстве так же зашивали в больнице. Руку – точно. Она помнила необычные ощущения, когда вытягивала нитку наружу: щекотно, небольно и странно. - Вот. Подлатал. Теперь как новенькая. И в волосах чёрная нитка видна не будет. Ничё, жить будешь, - он улыбнулся и пошёл обратно, оставляя её одну. Одной Лиля оставаться не боялась. В крайнем случае звала новую подругу переночевать или просто ей звонила поболтать и успокоиться. Одиночество она ценила, делила его с книгой или ноутом. Иногда, правда, проскакивали ненужные мыслишки, вроде того, что сейчас кто-то на земле занимается тем-то. Кто-то сейчас тоже читал пьесу «На дне», на той же самой странице – а вдруг? Кто-то танцевал румбу, катался на мотоцикле, целовался, прыгал с парашютом, умирал от рака – много вариантов. Вариантов того, как он её мог убрать, было много. Он мог сейчас спустить на неё собак, и тогда всё. Или он не продезинфицировал иглу, и она умрёт медленнее. Или он обольёт её кипятком, просто так, по приколу, потому что она смешно визжит и плачет, и у неё оплавится лицо. Или ножом. Или верёвкой. Или бритвенным лезвием. Или молотком. Или пилой. Или что-то в горло протолкнёт. Что он только сможет выдумать. Ужасно… Ужасно счастливая. Неприлично даже. - Я назову тебя Франкенштейн, - сказала она платью, как закончила дошивать дыру, и с дурашливым рёвом скосила глаза, вывалив наружу язык. Ей не сиделось на месте, столько всего надо переделать, пересмотреть, перечитать, узнать, усвоить и отложить в голове! И не время думать, что сейчас кому-то может быть плохо и больно, не время! Счастье ведь – самое мимолётное и хрупкое, что только есть у человека!..