Мерзость

Первое. Самое яркое. Я услышал чей-то голос. Мягкий и тянущий на себя. Такой далёкий, прыгающий, близкий. Странный и приятный. Второе. Самое диковинное и обыденное. Я увидел источник голоса - дерево, слепленное из мяса. Оно как бы стекало вниз, оставаясь при этом на месте. Пульсирующие, но неподвижные ветви, усеянные белой, жиденькой листвой; кора, сально блестящая от жира. Один из кусков тухлой плоти со шлепком обваливается вниз, открывая глазам белый обглоданный костяной каркас, и я начинаю догадываться, из чего состоят листья на этом смердящем недоумении. Изумрудные огромные мухи копошатся в развалистой плоти, треща слюдяными тоненькими крылышками, и оставляют там крохотные яйца, из которых потом хлынут на ни в чём неповинное растение прожорливые личинки. Мясо. Зернистое и крепкое. Целое, но тающее под чёрным солнцем, которое светит в красном небе. Я касаюсь коры, пачкая ладонь в сале, отчего её нестерпимо хочется обо что-то вытереть, и прижимаюсь ухом к мягкому, ледяному стволу. Голос был не один, их было много-много, всё что-то гудели, шептали, болтали без передышки, даже не глотая воздуха, – говорили, сообщали, требовали, угрожали, толкали к действиям. Закрываю глаза, и в голове отчего-то воспроизводится ровный топот тысяч сапог. Как марш палачей по площади Берлина: подошвы их скользят в крови, но дробь ни разу не сбивается – если кто-то падает, то уже не встаёт, а по нему идут другие, пачкая блестящие сапоги ещё больше. Открываю глаза и медленно выдыхаю, обнимая жирный ствол так нежно, как родную сестру или маму, целую холодное и бесчувственное, лелею, шепчу, чтобы голоса не волновались. Всё равно они скоро сотрутся, растают трипом в солнечном чёрном свете, которого нет без экстази. Третье. Самое поразительное. Я понял, что они мне сказали. И поэтому, когда отошёл от видения, порылся в загаженной комнате, откопал из-под завалов мольберт, натянул холст и достал масляные краски. Зелёные мухи на розовой плоти и среди холоднющего фарша намёки на лица людей, которых нет, как и чёрного солнца. Всё просто. Макаю кисть в банку и рисую первую, косую линию. - Ах, какой авангард! Нет, вы только посмотрите, это ведь свежая кровь в застоявшемся организме живописи! Какая сочность, какие краски! И ведь как тонко подмечена в названии вся суть, вся глубина нашего мира, нашего отношения к творчеству! Это ведь… это карамель, да? Сахарная массовая культура, от сладости которой уже зубы сводит, и она… она стекает вниз! Господи! Я поняла! Вниз, туда, в лапы самого Люцифера, и вся наша цивилизация скатится от такой быдло-культуры – я ведь правильно говорю? – девушка с надеждой глянула на автора «свежей крови», и тот скромно улыбнулся. С картины на мир печально взирало скорёженное дерево розового цвета, на ветвях которого зеленели крылатые точки. Название гласило «Ипостась творчества». - Можно и так сказать, - ухмыльнулся парень, думая, что ради таких размышлений посторонних зрителей закидываться экстази можно и почаще. Закупиться красками, кистями, растянуть холсты по стенам – и вперёд, покорять волны искусства, не терпящих ничего прямого. Только экспрессия. Только символизм и уклон на безнадёжность пропащей цивилизации. - Можно и так… Четвёртое. Самое приятное. Я понял, что людей можно обдурачить на раз-два.