Versace Versus

Тихий стук деревянной подошвы светло-маковых замшевых ботинок, и в потухшую, омраченную пустотой и отчаянием студию заглядывает стальная оправа. -Готовишься к де-фоллу?- мягкая, лёгкая, словно мерцающее перо высокомерного павлина, интонация ласкает слух мальчика, вжатого в сухие ветвистые волокна. Тайлер в тысячный раз цокает языком по белоснежным зубам, что, казалось, светятся в темноте, и зажигает одну из неоновых ламп. Приятный небесно-лазурный свет заливает помещение, овальными бликами скача по молочной коже впалых скул и тонких кистей лежащего. -Финальный де-фолл...какой масштаб,- блондин аккуратно присаживается на колени, нагибаясь над хрупким дрожащим телом, все глубже вжимающимся в глянцевый кафель. -Ты хоть понимаешь что это?- переводя слегка кривоватый палец на сияющий круг неона, обрамлённого чёрной рамкой, он укоризненно тычет свободной ладонью в тощее плечо Сивана. Слезящиеся от страха глаза по-кошачьи жмурятся, едва соединяя тяжёлые от влаги ресницы, обводя суженным овалом пустоты мерцающие полукруги. -Какой-то безумно дорогой свет, что тебе запрещено было включать?- жалкие попытки отчаянного юмора лишь мнимо накрывают подкатывающую к горлу желчь, отдаляя взрыв истерики на пару коротких секунд. Блестящие белки в мягком свете, и Окли закатывает глаза, слегка сжимая тонкую кость, обтянутую розоватой, воспалённой от прикосновения, кожу. -Я знаю все: и про вас, да и про вспышки тоже. Ей богу, вы подобны стеклянному шкафу; Вжимаясь в прозрачную материю лицами, вы надеетесь, что вас не заметят. - тихий выдох, и напряженные колени сгибаются, опуская массивный корпус на обтянутые бежевые скини. Тонкие влажные пальцы барабанят по воздуху в поисках нужных слов, перебирая невесомые мысли на уровне своего виска. Мысли потеряны, пальцы тяжелеют с каждым новым мгновением, а глаза тяжело закрываются, стараясь отстраниться от сверлящего мутно-лилового взгляда сидящего на против. Плечо давно свободно от грубых, до блеска наманикюренных ногтей, но вишневые сосуды, разорванные где-то под кожей, продолжают протяжно ныть. Или же ноет душа? -Он изменил все: вид съёмки, параметры, моделей, что тебе не привлекательны, данные и сроки. Он изменил себя и изменил Versace Versus, отталкиваясь от никчемных предпочтений. От никчёмной и такой односторонней, как выяснилось, любви. Он не был эмоционален. Он был стальным. Ты же сделал из огнеупорного металла пух, после чего сам его и поджег.. Пара распахнутых глаз, сдавшие от напора слез ресницы, горящие лазурно-сливовым скулы, плавно перетекающие в фиалковые щёки, - Трой был на грани. Грань светло-лимонной веры и огненной лжи, грань пастельно-пурпурной любви и кристально-сапфировой ненависти. Узкие обхваты кистей стягивали чугунные оковы страха, тягучий шелковый галстук противоречий сомкнулся тугим узлом у самой глотки, заставляя свою жертву нервно сглатывать при каждом новом вздохе. -Розенталь... Это он, он, он, он!- срываясь на крик, он сдирал ногтями неподъёмные оковы, стягивая с себя страх вместе с матовой кожей, покрытой кристаллами солоноватой испарины. Подняв бровь, озадаченный собеседник с лёгким усилием передвинул корпус назад, откидываясь на локти. -Уже тогда я тебе завидовал из-за этой треклятой звезды. Такой ровной, бережно вырисованной его мерзкой перьевой ручкой. - тяжёлый вздох истинного сожаления самому себе, и светлый хохолок смиренно опускается вниз, пока серые глаза рассматривают древесный слой подошвы. - Тот смотр уже его изменил, точнее, его изменил ты за гребанные шесть минут. А чем? Нудными рассказами о своей милой Австралии. Своими узкими фалангами пальцев и горько-шоколадными волосами. Откуда я беру эти слова? А как часто Коннор бредит во сне, засыпая на работе? - Бредил ли Коннор? Бредил ли Трой? Только гулкий топот, разбавленный групповыми усмешками, приближающимися к тяжелому занавесу, не позволяет мыслям двигаться дальше, а логике заключать верных суждений, заставляя утирать слезы и хватать протянутую ладонь блондина, чтобы быстрее подняться. Пара хвойных глаз, где изумрудный больше напоминает военный хаки; когда-то лучистые морщинки и чересчур впалые скулы; чёрная, несвойственная ему футболка и чужие кеды, - он все ещё покрыт масляной краской, впитавшейся в розоватую кожу, горящую лилово-сливовыми разводами беспричинных ссадин. Его руки тонкие, слишком тонкие. Настолько, что кисть едва держится на узком суставе, беззаботно болтающемся где-то у её основания. Его ноги полностью закрыты, достигая тёмной растянутой джинсовой тканью мягкого подъёма ступни. POV Трой Мои руки дрожат, дрожат так сильно, что мне остаётся лишь молиться на неоновый свет, который способен скрыть мои страдания. Наши страдания. Мои кости кажутся мне изнутри слишком белыми, насквозь разъеденными и пропитанными жгучими слезами и, возможно, внутренним кровотечением. И, возможно, моя кровь тоже белая. И, похоже, я не испытываю ничего. Или же все сразу. Три шага назад, и ледяная одежда накрывает плечи. Сухого дерева больше нет, нет ветвистых теней, обрамляющих кафель. Шестнадцать лазурных кругов, и я вижу себя в зеркале. Я вижу всех, но заметен лишь я. Глаза сияют, подобно фосфорным наклейкам, покрывающим потолок моей детской комнаты в Перте, а разводы на шее блекло подсвечиваются мириадами фотокарточек, изображающих сверкающий поток планктона индийского моря. Мне больно, потому что это масляные краски. Их следы, не поддающиеся тщательному напору горячей воды, смешанной с персиковым гелем для душа. Таким же персиковым, как ныне сияющие губы Коннора. Ровная полоса, выделяющая каждую избитую трещину промерзших лепестков фруктового дерева. Он смотрит прямо на меня, смотрит через объектив новой зеркальной камеры, той, что разрешено доставать лишь на де-фолл, и на ней асимметричные следы - цветные, сияющие, пахнущие овсяным печеньем. Следы той ночи, когда он первый раз пришёл ко мне. Мне нужно сорок семь секунд, чтобы понять, что съёмка уже идёт. Мне нужно сорок семь секунд, потеря равновесия и скользкий кафель, чтобы понять насколько я был неправ. - Сорок пять, сорок шесть, сорок семь. Звон битого стекла и вой разлетающихся осколков белого глянца. Я не падаю, но спотыкаюсь, рефлекторно хватаясь скользкой кистью за близстоящего. Близстоящего нет, это тень. Тень, что не имеет формы, не имеет объема и, уж тем более, не имеет точки опоры, способной удержать моё сломанное пополам тело. Эта точка есть в незнакомом ромашковом запахе, в теплой и такой знакомой ладони цвета чайной розы. Каждый раз, проводя нелепую ассоциацию с персиком, я забывал. Забывал, что края этого фрукта иногда до боли шероховаты, а его максимальное достижение ограничивается натюрмортом. Чайная роза эстетична, нежна и легко увядает, стоит о ней перестать заботиться. Её шипы не такие острые, как у других, она уникальна. Либо мне так повезло. Коннор - уникальный. Светящаяся полоса вдоль губы, и все смотрят. Смотрят на мириады осколков камеры, что преломляют доныне идеальное освещение, смотрят на кислотно-жёлтую полосу вдоль позвоночника Коннора, которая, до этой секунды, смиренно покоилась под мешковатой футболкой, смотрят на идентичные разводы на моих рёбрах. Мои глаза не скрыть при таком свете, и небесно-лазурный выдаёт все мои эмоции дрожащими контурами сияющих радужек. Мои пальцы предательски хватаются за тёплые костяшки, не желая их больше отпускать до тех пор, пока каждая из треклятых неоновых ламп не перегорит. -Я не могу так,- его дыхание обжигает неестественным холодом, а мерцающая полоса, покрытая песочными трещинками, едва касается моей скулы. И люди вокруг давно шепчутся и кричат, контрасты звуков и интонаций покрывают сознание серой пленкой, такой же серой, как и все они. И уже не "едва". Тепло разливается по всему телу, проходя цепную реакцию от пурпурной щеки до самых тёмных капель на мысках затертых кед. Его губы навсегда будут чем-то нереальным, его поцелуи всегда будут особенными, пускай и сухими, словно старая акварель. Акварель всегда можно разбавить. Полоса мягко опускается на воспалённую кость, превращая зудящую боль у родимого пятна в оазис тепла и нежности. Оазис, где, по краям воды оттенка пляжа Бонди, распускаются чайные розы, стебли которых до омерзения изумрудные.