Арены Архитектора

Китнисс резко открывает глаза и в первую секунду не может понять, где она находится. Она вспоминает вчерашний вечер и со стоном закапывается поглубже в одеяло. Два дня в доме главного распорядителя. Восторг Эффи она до сих пор не может разделить, даже после тех условий, на которых она находится здесь. Щедрость выглядит слишком подозрительно, когда-нибудь ей еще придется заплатить за гуманное отношение, не свойственное столице. Хеймитч перед отъездом в Двенадцатый назвал капитолийцев «поехавшими», убеждаться в этом сейчас, после всего, что делали с ее телом со дня победы, отчего-то еще страшнее. У Крейна она не заметила фанатизма или горящего в предвкушении взгляда. Холодность и безразличие гораздо опаснее. Спасение ли эти два дня? Китнисс мотает головой, чтобы ненужные мысли и воспоминания не завладели ею на весь день, как это происходит все чаще. На часах — полдевятого. Рановато для капитолийцев, но не для нее. Она так бы и сидела в спальне все выходные, но голод подталкивает ее откинуть одеяло и свесить ноги с кровати. Правая щиколотка совсем не болит. Впору поблагодарить Крейна за мазь. Обойдется и явно не будет страдать. Гардеробная находится быстро. Китнисс отмечает, какой бледной стала за эти девять месяцев — даже на фоне ковролина цвета выбеленной морской волны ее ноги выглядят почти белыми. Так и не оставившая ее подозрительность заставляет ее просочиться к шкафам с такой же осторожностью, как и вчера вечером, перед тем, как открыть безгласой дверь. Как на арене, чтобы не быть замеченной. Квартира главного распорядителя — арена. Для самой Китнисс это совсем не похоже на шутку. Мотнув головой еще раз, чтобы на время убрать из нее все ненужное, Китнисс со вздохом отодвигает дверь самого ближнего к ней шкафа. Перед сном ей было не до проверки его содержимого. Крейн хоть и сказал, что все привезут утром, в это не верилось. Но все полки заняты одеждой, на вешалках в полупрозрачных чехлах — платья для любого случая. Наверное, после вчерашнего вечера она была измотана гораздо больше, чем обычно, и не услышала, как безгласые заходили в спальню. Только это не те вещи, большинство из которых еще не дождалось выхода в свет, они куплены совсем недавно. Китнисс тут же бросается в глаза одно из них, висящее без чехла. Оно пастельно-желтое, должно быть, чуть выше колен и безо всяких изысков — почти такое же, какое было на ней во время интервью после победы, только проще и повседневнее. Он опять над ней смеется. Она проводит рукой по ткани, и шкаф с платьями становится размытым. Китнисс приказывает себе не плакать. Перед встречей с ЭТИМ человеком нельзя давать волю чувствам и слабости. Если он так хочет, она выйдет к нему в этом. Интерес о том, что принято надевать дома субботним утром в «приличных домах» Капитолия до сих пор не проявил себя. Она бесшумно и осторожно выходит из спальни в светлый коридор. Вчера вечером она не ошиблась: вокруг ни одной детали, откровенно кричавшей о гигантской цене, потраченной на нее, но никак, кроме как роскошью, это назвать нельзя. Сдержанные пастельные молочные, бежевые и темные тона заставляют невольно немного успокоиться в отличие от частых ярких оттенков, что так здесь любят. Китнисс не потрудилась подумать об обуви, и теперь ноги тонут в мягком ковролине. Прим бы понравилось. А Хеймитчу было бы не так больно падать. Главный распорядитель со дня ее победы успел стать для нее самым страшным человеком. Даже страшнее, чем президент. Сноу занимается армией, экономикой, промышленностью, читает свои речи на камеру, в конце концов. Главный распорядитель занимается только убийствами, которые красиво упаковывает в Голодные игры, шоу, праздник, соревнование со ставками. Представления в голове вчера столкнулись с внешней стерильностью. Этих полов и стен не касалась ни одна капля крови, в этот роскошный пентхаус никогда не приносили холодное оружие, а по лестнице с подсветкой никогда не бегали лабораторные монстры-переродки. И сам главный распорядитель вряд ли держал что-то тяжелее папки с бумагами или чашки с кофе, но собственноручно никого не убивал. От таких мыслей и контрастности все становится еще более жутким. Крейн выглядит как обычный человек, пусть он и капитолиец с миллионами, но его работа так и остается для него повседневностью. Повсюду тишина, не видно даже безгласых, только со стороны холла доносится голос Крейна. Китнисс подходит к лестнице и видит его, медленно расхаживающего вдоль большого белого дивана. На нем темно-синий шелковый халат и такие же брюки, он разговаривает по телефону и держит чашку с кофе. Это все выглядит безобиднее ожиданий. Но только на первый взгляд. Кофейный аромат, непривычно приятный, заставляет Китнисс неслышно спуститься на первый этаж. Здесь кофе не такой, как та жижа в Двенадцатом, которую иногда пила ее мама… Крейн тоже без укладки, но на его фоне Китнисс все равно выглядит лохматой и помятой. Ее это не беспокоит, вряд ли он ожидал увидеть подобие Эффи по утрам, когда приглашал ее в свой дом. Кстати, Эффи в очередной раз не будет рада такому отношению Китнисс к самой себе. И тому, что она показалась главному распорядителю в таком виде — тоже. Крейн на полсекунды останавливает на ней взгляд и кивает, не прекращая разговор по телефону. — … Говорил Мейерсу, чтобы он проверил все установки еще до моего приезда. С аккумулятором все в порядке. Передача сигнала идет, но отображение на экране меня не устраивает. Сделай с этим что-нибудь… Бюджет это не предусматривает, но сначала посмотри в настройках… Если придется поменять сам экран, то в понедельник отправь запрос на средства из резерва по незапланированным расходам. Китнисс садится за барную стойку недалеко от белоснежного дивана, и безгласая тут же ставит перед ней поднос. На подносе — тарелка с чем-то легким и искусно оформленным и какао. Она не спешит браться за вилку, а отстраненно слушает разговор Сенеки и с накатывающим ужасом осознает: вот же Игры, они готовятся прямо сейчас, здесь, при ней. Китнисс невидящим взглядом смотрит на то, что принесла ей безгласая, и тянущее ощущение бессилия, бездействия с ее стороны приводит в уныние. Уныние сменяется вспышкой ярости, которые Китнисс уже привыкла подавлять и не давать кому-то узнать, что она чувствует на самом деле. Вдох — выдох. Отчаяние скрывать гораздо легче. — Доброе утро, мисс Эвердин, — Сенека заканчивает разговор и оборачивается к ней. — Хорошо спали? — Сносно, — мрачно отвечает она. — Почти без кошмаров. — Что ж, я рад, что вчера мы поняли друг друга и пришли к соглашению. Она опускает взгляд и вертит в руке вилку. — Если бы я знала, что мне будет так паршиво наблюдать за подготовкой к Играм, то я бы не соглашалась. — Думаю, сейчас не время для лекций о морали, мисс Эвердин, — в голосе Крейна нет раздражения, и Китнисс снова поднимает на него взгляд. Значит, вчера ей не показалось. Он действительно выглядит утомленным. Это не та гедонистически-напускная так здесь популярная манерность. И это даже странно. — Мне принесли это полчаса назад, — Крейн берет с журнального столика глянцевый журнал и оставляет его на стойке рядом с подносом. День коронации. Китнисс, едва сумевшая улыбнуться на камеру. Капитолийским врачам пришлось накачать ее успокоительным, чтобы избежать истерики на виду у всей страны. Она плохо помнит тот час, только яркий свет софитов, президента, опустившего корону на ее голову, оглушающие крики огромной толпы, торжественный гимн. Это смазывается в один непонятный кадр. А еще — постоянный шепот так гордившейся ею Эффи. Что она именно ей шептала, Китнисс не помнит, но можно догадаться, что это касалось манер и того, что следует делать дальше. И фотографы. Множество фотографов и высокопоставленных капитолийцев, желающих сфотографироваться с ней. То, что Крейн стоял рядом с ней в тот момент, она узнала только сейчас. Его улыбка сдержанная, и, кажется, это все — для него это обязанность, а не желание. От ярко-красного заголовка внизу обложки «Визиты победительницы к главному распорядителю» мурашки пробегают по спине и хочется убежать туда, где ее никогда не найдут и больше никогда не вспомнят. — Я же говорил, что утром все уже будут знать об этом, — Крейн с самым безразличным видом отпивает из своей чашки, пока Китнисс думает, как бы ей отодвинуться от журнала, чтобы быть от этой новости подальше. — Как будто это кого-то волнует, — ее заметно передергивает. — Вы не поверите, сколько людей в этом списке. Расслабьтесь, моя дорогая, — Крейн облокачивается о стойку. — Именно для этого вы в моем доме. И попробуйте —это вкусно, — он указывает кивком в сторону тарелки. Но Китнисс не обращает внимания. — С чего бы не верить. Это же Капитолий, почему бы не сообщить всем, что мы спим? — Почему бы вам не перестать меньше думать об этом? Или вы в восторге от постоянного напоминания самой себе о собственных приключениях? Я бы поверил в это, но — увы — Эффи ни единым словом не намекнула мне, насколько вам приятно такое положение дел. Хочется толкнуть его руку с чашкой кофе, чтобы он залил шелковый халат, на метр которого ни один рабочий из шахтеров не сможет заработать и за десять лет. Для дистрикта — катастрофа, для капитолийца — небольшая досада, которая забудется за минуту, стоит только безгласой унести испорченную вещь из поля зрения. Не так важно, как долго будет длиться эта досада, Китнисс чувствует, что этот толчок чашки ей сейчас жизненно необходим. — Стало быть, спалось вам не лучшим образом… — слова отвлекают ее от мыслей о нелепой мести. Руки подрагивают и трудно сказать, как она выглядит со стороны. Явно все, что только что происходило в голове, отразилось на лице и взгляде. — Уберите это, — Китнисс с неприязнью опускает взгляд на дрожащие руки. Гнев за все эти месяцы так и не нашел выход, и приходится терпеть такие вспышки. Руки на коленях, и Крейн все равно не получит удовольствие, так и не увидев, как ее задела эта проклятая обложка. Она закрывает глаза и медленно считает до десяти. Чувствует, как Крейн отстраненно изучает ее взглядом. Неважно, что он подумает, главное вовремя прийти в себя и не успеть наделать глупостей. Счет не помогает, Китнисс начинает снова, но слышит негромкий хлопок. Она открывает глаза. Свет из окна неприятно режет, а Крейн стоит в стороне, оперевшись о стол, и отпивает кофе. — С вами это часто бывает? — Что? — она растерянно ищет источник хлопка и не замечает журнал рядом с подносом. Он отброшен на диван. — Эти… — он задумчиво подбирает слово. — Эти приступы. Они были до вашего приезда в Капитолий? То, что Крейн назвал приступами, преследует ее почти год. В Капитолии ото всего найдется лекарство, но о том, чтобы обратиться здесь к кому-то за помощью, не может быть и речи. Кошмары стабильно навещают ее почти каждую ночь, а из того, что может немного помочь, Китнисс известен только морфлинг. Она постоянно видит его действие на здешних посетителей клубов, ресторанов и всех мест, где ей приходится бывать. Это пугает, отталкивает и каждый раз убеждает, что кошмары по ночам — это то, что остается от нее прежней. Кажется, что морфлинг до конца приблизит ее к капитолийцам, и Китнисс уже давно выбрала терпеть новую жизнь осознанно. — Мисс Эвердин, — Крейн с оттенком усталости выжидательно смотрит на нее, — я задал вам вопрос. — На психолога вы не похожи, — Китнисс уже почти видит округлившиеся от возмущения глаза Эффи. — Должен же я знать, с кем живу, не так ли? — А сегодня ночью вас это не волновало? — Сегодня ночью вас бы услышали даже соседи, если вспоминать, как с вами обошлись ваши туфли накануне вечером. Выздоровевшая за ночь нога чуть дергается. — Я пока не выжила из ума, если вы об этом. — И это несказанно радует, — Крейн снова отпивает из своей чашки. — Съешьте уже что-нибудь, мисс Эвердин. Или вы всегда злая по утрам? Китнисс снова слышит неприкрытую насмешку и берется за вилку. Золото блестит в руке, напоминает о тех порах, когда она по утрам просыпалась не в пентхаусе, а в остывшем за ночь доме, видела голодные глаза сестры, на ходу придумывала сотню вариантов, как бы продержаться еще день. Золотые вилки с сервировкой тогда точно не шли в голову, когда речь заходила о еде. От этих мыслей стейк под соусом кажется еще вкуснее, чем в любом ресторане. Крейн не морщится, когда она неловко режет мясо. Уроков Эффи не хватило, чтобы постичь этикет и для того, чтобы сидеть, не сгорбившись. Крейну безразлично и это. Он с кем-то переписывается по телефону и один раз даже закатывает глаза. Десерт — здесь он называется «тирамису» — даже немного успокаивает. В доме главного распорядителя все же может быть что-то приятное. Приятное… Золотая чайная ложка звонко бьется о стенку хрустального бокала. Все слишком стерильное. Все слишком не то, слишком противоположное тому, что окружало ее раньше. И еще страшнее понимать, какие мысли рождаются в этой стерильности. Китнисс следит за Крейном, который открыл какую-то папку и, кажется, забыл про ее присутствие. Игры делаются в эту самую минуту, и ей остается безмолвно смотреть на это, делая вид, что это для нее просто один из повседневных фактов. Как для всех них. — Почему вам нравится это? Ладони снова мокрые, Китнисс незаметно вытирает их о платье. Оно шелковое, у нее ничего не получается. — Нравится — что? — Крейн отвлекается от папки, все-таки услышав тихий вопрос. — Игры. Почему они нравятся людям? Вряд ли этот вопрос задавали Крейну. Вряд ли его вообще задают кому-то в Капитолии. Поэтому Крейн не возвращается к своей папке и медленно подходит к стойке. — Вам ответить, как зритель? Или как создатель? Или, может, как член Совета? — Вы меня не поняли. Крейн негромко смеется, облокотившись о стойку. Конечно, он понял, что она имеет в виду, но от этого говорить с ним не станет легче. Так все здесь смеются, стоит кому-то задать вопрос. — Это шоу. Шоу с самыми реальными участниками, истории и эмоции которых не сможет подделать ни один сценарий. Для зрителей это бесценно. Особенно когда эмоции передаются через экран и заставляют проживать события вместе с трибутами — кто откажется от такого шанса быть настолько причастным к знаменитостям и событию года? — Я спрашивала не о зрителях, — Китнисс неприятно вспоминать разукрашенную ликующую толпу, неприятно думать о том, как кого-то праздность заставляет желать быть ближе к арене, и совсем тяжело помнить о том, что только такие теперь и будут окружать ее. — Я понял, — кивает он. — Вы о людях. — Не представляете, сколько людей мечтают высказать вам все, что они думают. Сколько они пережили. Сколько им еще предстоит пережить, пока вы делаете свое шоу. Как они живут, пока… пока вы предлагаете мне десерты и пытаетесь строить светскую беседу. — Не представляю? Никогда не жаловался на фантазию. Еще кофе, — Крейн отдает приказ безгласой, почти не повернув голову в ее сторону. — Вы все осознаете, — делает заключение Китнисс, и ей становится еще неприятнее находиться в этом дорогом тщательно прибранном интерьере. Чтобы унять вернувшуюся дрожь, она непослушными пальцами хватается за ложку, оставленную в бокале. Ложка несколько раз отбивает ритм о стенку, полностью выдавая ее состояние. — Тогда зачем вы пришли в Игры? — Амбиции, мисс Эвердин. Только Игры дают гарантию того, что и ты, и твои идеи будут замечены общественностью. Причастность к большому событию, которое навсегда останется в истории, тоже играет свою роль. В этом смысле распорядители даже похожи на зрителей. Но быть создателем — это, как понимаете, совсем иной статус. Не все решаются на него, но те, кто решится, уже никогда не останется в толпе любителей, которые делают ставки и умиляются победителю. Безгласая приносит кофе в белой чашке на белом блюдце и оставляет ее на стойке. Девушка все в той же бледно-бежевой униформе, Китнисс замечает, как она не выделяется в интерьере. Эффи бы сказала: «вписывается в интерьер». От этой догадки лучше не становится. — Я ответил на ваш вопрос? — Крейн берет чашку с кофе, пока Китнисс старается сделать так, чтобы ее не передернуло от его слов и от собственных мыслей. — Вы всегда так спокойно говорите об этом? — ей самой этот вопрос на удивление тоже дается спокойно, а руки почти перестают подрагивать. — Вы смотрите, как дети выходят на арену, и вам никогда… — она не может подобрать нужные слова и знает, что на любой вопрос Крейн ответит только «нет». — Знаете, разговоры об этике меня всегда утомляли, — он немного отпивает из своей чашки. — Вы спрашивали о людях. Думаю, понятно, то, что мы с ними, с теми, кто живет в дистриктах, — люди совершенно разные. Вы до сих пор не приняли это? И эта разница лишь расширилась во время восстания. — Других не жалко? — Китнисс хочется усмехнуться, что-то внутри опять натягивает нервы, теперь ей хочется рассмеяться, но только не перед Крейном. Смотреть на мраморный узор столешницы немного спокойнее. — Порой жалость губит государства. Где бы мы сейчас были, если бы продолжились Темные времена? Впрочем, это уже из политики, а я не то, чтобы люблю вплотную касаться ее без необходимости. — Сторона пропаганды вас не волнует? Странно слышать, — голос Китнисс получается чуть сиплым, как будто в горле что-то мешает или ей хочется заплакать из-за стены непонимания. Но ничего из этого. С каждым словом Крейна бессилие наваливается все сильнее. — Это не столь интересно, если вы хотите знать. Все мы в курсе истории, а то, что я делаю, позволяет ей не повториться уже семьдесят пять лет, собирает всю страну за экранами… — Вы сами верите в то, что говорите? — Китнисс перебивает его, со звоном отпускает ложку из зажатых пальцев в бокал с недоеденным тирамису. Сколько раз она слышала от Сноу что-то подобное. Сколько раз те же самые слова звучали в ее голове настолько фальшиво, что не оставляли ни капли веры. — А разве что-то, сказанное мной, — неправда? И не перебивайте меня, мисс Эвердин. Я это не люблю, — еще один глоток из чашки, и Крейн возвращает ее на блюдце. — Вы выбрали заведомо неправильную для себя тему. В Капитолии такие разговоры не ведутся. Вам лучше бы запомнить это. Излишне обыденно. Так даже еще страшнее. Все, кого встречала Китнисс в столице, говорят об Играх с придыханием и восторгом, с интересом и нетерпением. Только Крейн говорит о них с равнодушным профессионализмом. Как будто перелистывает результаты какого-то исследования, из которого надо сделать выводы. Вспоминается Эффи. Все, что Китнисс когда-то знала, — это то, что Тринкет в восторге от Крейна. Этот румянец, желание поймать каждое слово на интервью с ним, польщенные улыбки при встрече. Каждый раз хотелось отвернуться. Она заметила на ее шее наполовину исчезнувший засос, случайно показавшийся из-под съехавшего банта. Эффи что-то рассказывала о последних столичных новостях, то и дело поправляя глупый яркий бант. Ее старания оказались напрасными. «Мы были неосторожны» — этих слов и вновь выступившего румянца хватило, чтобы понять, с кем именно Эффи была неосторожна. Она продолжила так, словно ничего не произошло, кто-то, может быть, похвалил бы ее за настоящую капитолийскую выдержку, как раз прибереженную для таких неудобных случаев. Это было еще зимой, Китнисс начала медленно приходить в себя и видеть то, что ее окружает. С того дня идиотский бант остался навсегда связан с чувством омерзения и чего-то еще, в чем Китнисс никогда не захочет разбираться. — Мисс Эвердин, давайте договоримся: Игры — это моя работа. Я смотрю на них как на искусство, сочетание технологий и фантазии, я создаю не убийства — на что вы намекаете — а шоу, — Крейн вновь открывает ту самую папку с какими-то бумагами. Дает понять, что разговор подходит к концу. — Если вы смиритесь с этим, то нам двоим удастся гораздо спокойнее проводить выходные. Так легко. Просто смириться и не думать. Не думать, что ты проводишь время рядом со своим несостоявшимся убийцей. Однако, мысли об этом, мгновения на арене, которые каждый день мелькают в ее голове, уже стали настолько привычными, что от них, пожалуй, невозможно отказаться. Небоскребы красиво отражают чистое бледно-голубое утреннее небо, но на нее в который раз смотрит Марвел стеклянными глазами. — Так, мы договорились? — голос Крейна выводит ее из ступора. Ей кажется, что он внимательно смотрит на нее. Как будто что-то понял. В Капитолии Китнисс замечает на себе только любопытные и восторженные взгляды, изучающие — когда приходится раздеваться, но не такие. Крейн сказал, что распорядители находятся вне толпы, может, это и есть тот самый случай, и сейчас в ней видят не только бывшую участницу Игр? — Вы всегда говорите так спокойно? — спрашивает Китнисс вместо ответа на его вопрос. Голос надламывается в конце, может быть, из-за непослушания, за которым всегда следует что-то неприятное. Такие, как Крейн, никогда не станут терпеть игнорирования прямого вопроса. — Пока я не вижу причин повышать голос. Вам не казалось, что мы оба ожидали от этой встречи чего-то худшего, нежели то, что происходит сейчас? — его мягкая полуулыбка выглядит почти доброжелательной. Именно такую всегда ждет Эффи. — А если вы об Играх… Кажется, я вам все уже объяснил, пожалуй, кроме… ммм… Кроме концепции самой идеи их создания. — Не думаю, что услышу от вас что-то, что мне бы понравилось, — Китнисс почти чувствует эту потребность в невидимом ударе, за девять месяцев в Капитолии ее научили терпеть еще больше, чем в Двенадцатом — за шестнадцать лет. Руки дрожат еще сильнее, но мазохистское желание слушать дальше не дает ей сдвинуться с места, чтобы убежать в отведенную ей комнату и ото всех спрятаться. — Именно, мисс Эвердин. Первая цель распорядителей — не подстраиваться под интересы общества, а создавать их, без которых оно впоследствии не сможет обойтись. Ни один зритель не сможет внятно сказать что-то конкретное, что он хочет видеть в Играх. Мы же каждый раз предлагаем идеи, которые смогут поразить, заставят ждать следующего сезона. — Хватит! — Китнисс сгибается над стойкой, обхватывает голову похолодевшими влажными руками. Бокал с остатками тирамису летит на пол и разбивается. — Хватит… хватит… хватит! Больше не… хватит! Безгласая подбегает, чтобы собрать осколки и вытереть пол. Китнисс закрывает глаза, с силой заставляя себя не думать об образах с арены, которые все равно настойчиво лезут в ее голову. — Вон, — бросает Крейн безгласой уже другим тоном, в нем слышится твердость и раздражение. Китнисс сжимается, ожидая удара в любое мгновение. — Мисс Эвердин, — самое первое его прикосновение к ее запястью такое неожиданное, что она дергается в сторону. — Прекращайте. Сейчас же. У меня есть возможность выставить вас, и я ею воспользуюсь, если вы не прекратите истерику. Китнисс мотает головой, пальцами запутавшись в волосах. Слишком обыденно. Слишком страшно. Слишком сложно выслушать от него еще слово. Невозможно каждые выходные возвращаться сюда, знать, что здесь создается столько всего, что потом будет выведено на экраны всей страны. — Я не могу. Не могу, не могу, не могу… — она беззвучно повторяет эти слова снова и снова, чувствуя, как кончается воздух, и ей становится тяжело дышать. — Нет, не могу, — два безрезультатных хриплых вздоха. Такое бывает, но редко. Один раз она теряла сознание у себя дома. Но сейчас это не спешит проходить. — Это я должен сказать вам «хватит», — Крейн опять хватает ее за запястье, с силой одернув ее руку на холодную поверхность стойки. — Я рассчитывал, мы с вами договорились еще вчера. Если вы намерены продолжать это каждый раз… От неожиданности Китнисс делает глубокий вдох. Вся спина покрывается мурашками, но трясти ее так и не перестает. — Я буду вынужден передать вас кому-то другому, если вас не устроила наша договоренность, — твердо заканчивает Крейн, все еще не отпуская ее руку. — Уверяю, никто и не подумает создавать вам те условия, которые будут хоть как-то приближены к тем, в которых вы находитесь сейчас. Что касается Игр… Не перебивайте меня, — он обрывает малейшую попытку Китнисс отодвинуться немного подальше и что-то сказать. — Так вот, что касается Игр: можете считать их специфическим видом казни. Можете быть уверены, мне все равно. Единственное условие: не распространяйтесь об этом. Я все еще надеюсь, что вашего ума хватит на его соблюдение. Крейн отстраняется и подзывает безгласую. — Убери здесь. А вы, мисс Эвердин, могли бы подумать, что приобрели с окончанием Игр. И перестаньте искать лишний повод для подобных сцен. Китнисс не замечает, как Крейн поднимается на второй этаж. Она отстраненно смотрит, как безгласая убирает остатки осколков и обхватывает себя ледяными руками в попытке унять дрожь.