***
Как странно видеть Цезаря не в его фирменном блестящем костюме и не на сцене или экране телевизора. Китнисс замирает наверху лестницы у перил, не решаясь спуститься. Отчего-то ей приятно видеть ведущего. В дистриктах его недолюбливают, как и всех капитолийцев, но здесь, в самом Капитолии, для Китнисс он кажется единственным, кроме Цинны, кто не станет размахивать перед ней своими кредитками и предлагать «мило провести эту ночь». Для трибутов он всегда надевает маску приятеля, но для многих победителей стал чем-то вроде друга, если так можно говорить о капитолийце и выходцах из дистрикта. — Китнисс! Моя милая девочка! Спускайся к нам, нечего стоять там в одиночестве, — даже кажется, что Цезарь искренне рад видеть ее. Крейн не отпускает ни одного замечания про ее внешний вид. Китнисс знает, что для встречи гостей здесь одеваются соответствующе. Есть какие-то правила — уж капитолийцы должны были догадаться придумать их. И, если Крейн еще не отослал ее переодеваться, значит, Фликерман — достаточно близкий, чтобы не думать о правилах. Она улыбается, когда оказывается внизу лестницы, а Цезарь встает и идет ей навстречу, приветственно раскинув руки. — Ну как ты, дорогая? Сенека не обижает? — он обнимает ее и мягко прижимает к себе, как будто они действительно давние хорошие друзья. Китнисс замечает, что и этот его костюм тоже блестит, но совсем неярко. — Нет, все хорошо, — спокойствие накрывает Китнисс, несмотря на то, что Цезарь всегда в центре внимания и, казалось, должен отпугивать ее этим. Играет ли он сейчас свою роль друга-ведущего — не важно, рядом с ним даже присутствие Крейна не угнетает. — Несказанно рад это слышать, я говорил, что вы сможете поладить, — он отстраняет ее от себя, чтобы получше рассмотреть. Это не тот взгляд придирчивого клиента, и под ним не становится неуютно. — А ты все хорошеешь, красавица. Ну-ка! — Цезарь резко отводит ее руку в сторону, заставляя Китнисс закружиться. Нежданная демонстрация ее домашнего непродуманного образа заканчивается неграциозной потерей равновесия. — Только не падай, меня за это не похвалят, — он вовремя останавливает ее, а Китнисс цепляется за лацкан его пиджака. — Вы мило смотритесь, — с дивана замечает Крейн. — Ну что за глупости? — Фликерман театрально машет рукой в его сторону. — Пойдем, дорогая. Ты когда-нибудь пила лавандовый чай? У него изумительный вкус, — он подводит ее к дивану и сажает рядом с Крейном. Так странно видеть, что кто-то в доме главного распорядителя может позволить себе, наверное, столько же, сколько и сам главный распорядитель. — Нет, только обычный. Он фиолетовый?.. — Китнисс не может сдержать удивление, когда Цезарь сам наполняет ее чашку. — Да, а какой аромат! Попробуй. И перестань скромничать — здесь все свои. Аромат и правда замечательный. Китнисс отпивает один глоток. Цезарь не обманул — это действительно вкусно, и за первым глотком следует половина содержимого чашки. В Капитолии так не принято, но, видимо, сейчас ее никто не будет ругать. — Ну что, раз все в сборе, значит, мы можем поговорить о самом главном, — несколько торжественно говорит Фликерман. — О нет… — Китнисс замечает, что Крейн устало прикрывает глаза рукой. — Я знаю, что у тебя всегда найдется для меня свободная минутка. Твое интервью перед Играми еще никто не отменял. — Было бы слишком нереально, если бы отменили. — Китнисс, он все еще не может простить меня за единственный вопрос. Ты бы сказала ему, что это уже неприлично, — Цезарь берет свою чашку с чаем и посылает Крейну возмущенный взгляд. — «Уникальный стиль»… — Ну вот, опять. — Просто признайся, что тебе нравится мой ступор в прямом эфире. — Ты выкрутился. Сказал про сочетание навыков трибутов и арены как об основе зрелищности и одной из твоих главных задач. — Все равно не хочу вспоминать это, — Крейн берет свою чашку с блюдца, а Китнисс замечает, что ей странным образом не хочется уходить в себя. Это случается впервые после ее победы, когда она слышит об Играх. Цезарь всегда говорит о них с легкостью, как и все здесь. Ежегодный праздник, который следует ждать с нетерпением и затаив дыхание. Но сегодня чувство возмущения не поднимается изнутри, безысходность не накатывает. Остается только вкус лавандового чая. — Давай я налью тебе еще, — Цезарь поднимает чайник и подносит его к чашке Китнисс. — Я же знал, что он тебе понравится. — Судя по твоему спокойствию, ты готов сообщить новость о Хевенсби в понедельник, — Крейн возвращает едва тронутый чай на блюдце. Китнисс слышит едва знакомую фамилию. Это кто-то из «верхушки», можно не сомневаться. Она равнодушна к сплетням, но пытается вспомнить, где она слышала о нем. Это что-то важное, раз о нем сообщают по телевидению по просьбе Крейна. — Разве у меня есть выбор? — Цезарь быстро становится серьезным. От его доброжелательности за секунду не остается и следа. Китнисс замечает его внимательный взгляд, направленный на главного распорядителя. Кажется, они говорили о чем-то важном, когда она подошла к лестнице. Наверняка новость об этом Хевенсби как-то касается и Крейна. — Дорогая моя, ты была с ним знакома? — Нет, — вкус выпитого чая постепенно растворяется, Китнисс делает еще глоток, чтобы вернуть ощущение уюта и теплоты. — Это важно? — В какой-то мере, — отвечает за Цезаря Крейн. — В ином случае вас могли бы вызвать на ненавязчивый допрос, и это имело бы шансы коснуться и меня. Кстати, о том, что это был допрос, вы бы явно не догадались. У нас умеют задавать вопросы так, чтобы ответы звучали сами собой. К тому, что называется нашими отношениями, это имеет дело. Китнисс не успевает покраснеть и поворачивается к Цезарю. — Я все знаю, — с успокаивающей интонацией говорит он. — Мы с Сенекой слишком давно знакомы, чтобы я не понял, что входит в его планы. — Так кто этот Хевенсби? — Китнисс даже успевает вздохнуть с облегчением. Кто-то еще знает их с Крейном тайну, и от этого становится не так жутко, как раньше. Перед кем-то не надо придумывать оправдания и театрально вздыхать об очередной проведенной вместе ночи. — Один из распорядителей первого ранга, — поясняет Сенека. — Он был на вашем индивидуальном показе и сел в чашу с пуншем. К слову, на обсуждении ваших баллов шума от него было гораздо меньше, чем от всех остальных. Китнисс ожидала, что они все переполошатся после выпущенной стрелы. Этот Хевенсби явно выделил ее среди всех. — Мне все еще угрожает допрос? — А вы умеете быть сообразительной. Крейн словно хочет дать ей пощечину, но так ли это на самом деле, разбираться не хочется. Какой-то распорядитель увидел в ней что-то, что помогло бы при заговоре? Это кажется таким нереальным, что вновь становится жутко, как ночью на арене, когда знаешь, что на тебя объявлена охота. В темноте страшно даже выдохнуть, хочется спрятаться подальше, но все равно знаешь, что находишься на виду у тех, кто идет за тобой. В Капитолии она тоже на виду у всех. И все, кому нужно, знают про ту стрелу и несостоявшийся заговор. Отчаянное и удачное решение вновь видится провалом. Если в этот раз они решат, что она имеет какое-то отношение к планам Хевенсби, то могут вспомнить о Прим. — Перестань. Ты что, не видишь, как побледнела девочка? — Китнисс слышит голос Цезаря, потом чувствует, как он берет чашку из ее рук. — Все в порядке, дорогая, сейчас все уберут. Тут же подбегает безгласая и вытирает бледно-фиолетовое пятно у ее ног. Она всего лишь разлила чай, и безгласая тут же убирает все, оставляя чистый белый ковер. Если бы Китнисс могла бы так же заставить забыть всех свой индивидуальный показ, не приписывать ее порыв на сторону заговора… Впереди Бойня, зачем им Прим, это бесполезно, лучше бы на арену снова отправили ее саму. Это никогда не будет возможным, останется только ждать назначенного дня и по-прежнему терпеть череду поклонников. — Давайте не будем о плохом. Все еще может обойтись, да, Сенека? — пока Цезарь пытается отвлечь Китнисс от панических мыслей, она почти чувствует, как Крейн смотрит на нее, оценивая ее шансы выйти из всего этого невредимой. — Думаю, шансы есть. Если вы будете осторожны и не проявите к этой новости никого интереса. Не говорите, что вам знакома фамилия Хевенсби. И вообще поменьше говорите. Тогда, может быть, о вас могут не вспомнить, — Крейн ставит свою чашку на блюдце, по спине Китнисс пробегает целая армия мурашек. Она слишком рано запаниковала. — Иногда лучше оставаться незамеченной, чем привлекать к себе внимание сомнительными способами. Вы должны знать это, как никто другой. Знакомая волна злости и все того же отчаяния поднимается где-то внутри. Последние слова по-прежнему задевают ее так же, как если бы индивидуальный показ прошел еще вчера. Незамеченной? Что он понимает? Что они вообще здесь понимают, плетя свои интриги, пока трибуты, обливаясь собственной и чужой кровью, развлекают их? Китнисс прикрывает глаза, но ничего не получается. Успокоительные, которые она пьет, перестают действовать гораздо раньше, чем месяц назад. — И упустить спонсоров? Что бы я делала с тремя баллами? Я хотела выжить, я ничего не знала о вашем Хевенсби! Я знала, что меня убьют, а вам вместе с ними было все равно! Вы ждали, когда вам принесут проклятого поросенка! — Китнисс вскакивает с дивана, не слышит, что ей пытается сказать Цезарь, и сжимает кулаки. — А я ждала, что меня убьет Катон, когда я окажусь близко к Рогу! И теперь вы обвиняете меня в том, что Хевенсби мог бы склонить меня на свою сторону! Ну конечно, так легко обвинить того, кто не надеялся вернуться домой! Когда вы сидите за экранами и решаете, кому из нас не протянуть до следующего дня, а кого еще подразнить шансами!.. — она переводит дыхание, растерянно и со злобой смотря на Крейна. — Если бы не сжатые сроки, в Капитолий привезли бы вашу сестру. А вашу судьбу решал бы президент. И не думаю, что он посадил бы вас на поезд и отправил обратно домой, — негромкий голос Крейна заставляет сжать кулаки сильнее. Опять его равнодушный взгляд. Он говорит о ее сестре? Никто здесь и мизинца Прим не стоит. Лучше бы не было этих выходных. Лучше бы сейчас над ней тяжело дышал какой-нибудь Гернар. Что угодно лучше, чем слова главного распорядителя о своей работе. — В тот день вы своими руками отправили сестру на арену. — Надеюсь, без яблока поросенок все равно был вкусным, — Китнисс чувствует, что не продержится здесь даже полминуты. Она не чувствует под сбой пол. Слышать голос Крейна дальше невыносимо. Она сама почти отправила Прим на арену. И невыносимо понимать, что в этом он прав. — Я приказал его выбросить, — слышит она его ровный голос прежде, чем сорваться с места и почти добежать до лестницы. Пусть думают, что хотят, ей все равно. Она не Эффи Тринкет, которая млеет при одном упоминании главного распорядителя.***
— Милая моя, мы можем поговорить? — видеть Цезаря в дверях спальни так же неожиданно, как если бы там сейчас стоял Сноу. Китнисс передергивает от этой мысли. Она чуть не уронила блистер с успокоительным, когда услышала стук. Она думала, что Фликерман уже ушел или предпочел остаться на первом этаже с Крейном вместо того, чтобы возиться с истеричной победительницей. Капитолийцы не любят лишний раз осознанно ввязываться в чужие проблемы. — Конечно, — она впускает его в спальню и тут же закрывает дверь, хотя знает, что напрасно опасается того, что в компании с Фликерманом будет Крейн. — А у тебя здесь мило, — Цезарь по-прежнему доброжелательно настроен к ней. Или хочет, чтобы она так думала. Она вместе с ним осматривает спальню и кровать, с которой наполовину съехало покрывало. — Надеюсь, тебя не сильно задело то, что сказал Сенека. Мы все сейчас в некотором напряжении из-за известия о Плутархе, тебе не стоило бы принимать все так близко к сердцу. — Он сказал правду. Я сама догадывалась об этом сразу после своего показа, — Китнисс слышит, как едва заметно начинает подрагивать ее голос, когда она только начинает вспоминать те минуты. Цезарь подходит к окну, и его костюм начинает мягко мерцать на солнце. — Импульсивность порой так прекрасна в твои годы, — он жестом подзывает Китнисс к себе и усаживает ее рядом с собой на маленький диван, который стоит прямо у панорамного окна. — Но Капитолий — не то место, где откровенность будет играть в твою пользу. Ты сейчас в таком положении, что каждое твое слово будут рассматривать как содействие раскрытому заговору. Подожди, ничего не говори. Поиски сочувствующих Плутарху только начались — они начинаются сразу же после таких арестов. Сейчас не время жалеть себя, Китнисс. Зато самое время найти поддержку. — В лице Крейна? — мрачно уточняет она. — Было бы неплохим вариантом, если бы я не был в курсе состояния ваших отношений, — Фликерман говорит это с легкостью, словно не от него только что прозвучали слова об арестах и заговорах. Перстень на его руке на секунду вспыхивает и немного ослепляет Китнисс. — Но разве ты не навещаешь Цинну? Я слышал, вы с ним стали хорошими друзьями сразу же, как ты приехала из Двенадцатого. Китнисс опускает взгляд на пушистый ковролин. От мысли о Цинне становится и уютнее, и тяжелее. Цинна здесь, совсем близко. Он примет ее в любое время, и ему не нужно самому говорить об этом, Китнисс и так знает это. Она готова сколько угодно благодарить его за то, что он всегда на ее стороне. Конечно же, он сочувствует ей. И от этого сочувствия становится еще хуже. Китнисс давно решила для себя, что в стане сочувствующих ей будет только она сама. Поэтому она старается так редко видеться с Эффи. Стоит сопровождающей на полсекунды сменить привычный восторженный взгляд на сожалеющий — внутри тут же все сжимается, накатывает безысходность и отчаяние. Сочувствие со стороны — знак того, что нынешнее положение останется таким навсегда. А Китнисс так хочется сомневаться. И тихо жалеть себя, приходя в сознание между клиентами. Никто не должен напоминать, насколько жутким выступает ее настоящее и будущее. Если бы только все забыли о ней. Если бы только никто из дорогих ей людей не мог догадываться о том, что сочувствие и жалость могут существовать. — У нас нет времени, Цинна много работает, — она предпочитает не упоминать себя — Цезарь и так все знает. — Да, у него сейчас масса заказов благодаря тебе, — он понимающе кивает. — Но, уверен, он скучает. Они с Сенекой когда-то были дружны, и он бы мог… — С Крейном? — Плутарх Хевенсби мигом покидает голову Китнисс, и ее внимательный взгляд теперь полностью сосредоточен только на Цезаре. Она представляет, но не может представить. Цинна — приятель Крейна? — Почему он не говорил? — О, не знаю, почему, — Фликерман пожимает плечами на ее вопрос, который она случайно задала вслух. — Но, поверь мне, в юности они дружили, пусть уже тогда их пути начали расходиться. Перспективные, амбициозные… Кто бы тогда мог подумать, что когда-нибудь они перестанут ладить? Двенадцать лет назад это было совершенно невозможно. — Цинна прекратил общение, когда Крейн ушел в Игры, — это единственное объяснение и единственная догадка, что помогает Китнисс не разочаровываться в своем друге. Она уверена, Цинна никогда бы не смог спокойно смотреть, как кто-то из его близких все больше погружается в создание арен. — Возможно, Сенека скоро расскажет тебе об этом. Не бойся спросить его, иногда он может быть очень милым, надо только выбрать момент. — Мы с ним почти не разговариваем. — Почему мне кажется, что тебя это не расстраивает? — что-то отеческое мелькает в улыбке Цезаря, и Китнисс сама не может удержаться от слабой улыбки. — Но, если ты спросишь, ничего плохого не случится. Сенека может быть резок, но не выставит тебя. Временами всем приятно вспомнить свою юность. Китнисс снова пытается представить юных Цинну и Крейна. Они за дружеской беседой, смеются над какой-то шуткой. Сложно подумать о том, что такие разные люди могут найти что-то общее друг в друге. — Думаю, скоро им все равно предстоит встретиться, пусть Сенека вспомнит о том, что их когда-то сближало и будет готов, — Цезарь встает с дивана и еще раз обводит взглядом комнату, заложив руки за спину. — А у тебя здесь действительно мило. Действительно мило… — он медленно подходит к постели и поднимает со сбитого покрывала полупустой блистер. Китнисс старается придать себе беззаботный вид, но играть у нее никогда не получалось. Цезарь с его цепким взглядом заметит любую неуверенность и ложь, даже если он не находится под софитами с гостем интервью. Он подмечает все, каждую мелочь. Столько знаменитостей невольно выдавали на весь Панем то, что хотели бы умолчать. — Я нечасто пью это, — солгать Фликерману — все равно что солгать об убийстве соперника на арене, когда вас видела вся страна в прямом эфире. Цезарь переворачивает блистер, на разорванной стороне фольги все еще отчетливо видна недавняя дата производства. — Ты, конечно, можешь меня не послушать, Китнисс, но, если тебе вдруг станет слишком тяжело нести бремя победителя, ты всегда можешь позвонить мне. Сенека знает мой номер. И ты тоже должна, — он бросает блистер обратно с оттенком отвращения, — знать. — У меня была тяжелая неделя, — слова получаются гораздо легче. Каждая неделя ей дается хуже худшего дня в Двенадцатом. — Да, понимаю, — Цезарь опускает руки в карманы брюк и, еще раз взглянув на блистер, отходит к панорамному окну. — Задай несколько вопросов Эффи. Уверен, она знает гораздо менее губительные варианты успокоительных. То, что пьешь ты… Моя девочка, ни один сценарий, которым может поделиться с тобой кто-то из знакомых, того не стоит. «Знакомых». Теперь Китнисс будет всегда передергивать еще и от того слова, которым Цезарь тактично назвал ее клиентов. Она знает, о чем он говорит: препарат, который она нашла в Сети, унес жизни уже нескольких капитолийцев только с начала весны. Некоторым достаточно двух таблеток вместо одной, чтобы в действии с алкоголем подействовать безвозвратно. В особо тяжелые моменты ей нравится ходить по грани, когда она остается дома одна. Алкоголь в крови мешает отчетливо думать, но еще ни разу она не отваживалась повторить судьбу тех капитолийцев, которых служащие нашли бездыханными в вип-кабинете клуба в самом центре. Однако, это то немногое, что помогает вспоминать и ничего при этом не чувствовать. Листать ежедневник на неделю вперед и не морщиться, не дрожать, не вытирать о платье мокрые ладони. Редкое для столицы блаженство. — Я знаю, Цезарь, — у Китнисс даже получается слабая улыбка. — Я осторожна. — И все же, позвони Эффи на досуге. Здесь тоже есть люди, которые волнуются за тебя. Но что мы все о грустном? — заметно, как Фликерман меняется за секунду от серьезного до подобия себя на сцене. — Кажется, Сенека не пожалел денег на новый гардероб для тебя? — Да, там столько всего, что я до сих пор не поняла, куда мне все это носить, — капитолийцы, ставшие жертвами успокоительного препарата, тут же выпадают из головы. Перед глазами тут же встает гардеробная, куда Китнисс не любит заходить. — Не будем терять время. Ты же покажешь мне? — Идем, — горы новой ненужной одежды уже дано ждут кого-то, кто сможет оценить все это и внести хоть какую-то ясность. Успокоительное оставлено, а пока Китнисс и без него становится легче и не хочется задумываться о завтрашнем дне.