— Мисс Эвердин! Прошу, проходите, мы уже ждем вас! — встречающая Китнисс девушка в малиновом парике радостно сверкает белоснежной улыбкой и ведет к одному из лифтов в лобби бизнес-центра.
Сегодня пятница, первые съемки рекламы с ее участием. Капитолий оказался в восторге от идеи Крейна, в первые часы после объявления новости на его телефон пришло двадцать два предложения. Все оборвалось в тот же день так же резко, как и началось. Известие о советнике Лоуфорде и траур на неделю понизили им всем настроение. Но с приходом понедельника компании и конгломераты вновь вспомнили о ней.
Сегодня ее будет снимать какой-то известный фотограф для большой ювелирной компании. Благодаря Цезарю, который генерировал идеи для съемок, эти не должны стать для нее чем-то сложным. Все помнят громкую рекламу солнцезащитного крема, в которой Финник Одейр предстал на постерах только в одном размазанном по телу креме и полупрозрачной набедренной повязке на бедрах. Крейн слишком милостив к ней, и ближайшие рекламные контракты подразумевают на ней одежду. Правда, он не уточнил, насколько эта одежда будет откровенной.
Организаторы съемок не озаботились тем, чтобы прислать за Китнисс автомобиль, как это всегда делают клиенты. Вызывать такси и этим привлекать к себе лишнее внимание ей не хотелось. Тем более сегодня, когда и без этого она с опаской всю неделю ждала начало съемок. Пришлось неожиданно для самой себя позвонить Крейну и попросить одолжить на полчаса его автомобиль. Эффи, когда узнает, надолго потеряет дар речи от ее «беспардонности и наглости». Крейн если и удивился, интонацией этого не выдал. Видимо, и сам решил, что автор идеи должен расплачиваться за ее исполнение. Автомобиль был рядом с домом Китнисс через десять минут.
Девушка в малиновом парике заводит Китнисс в огромную светлую студию с высокими потолками, расположенную на восемнадцатом этаже. У дальней стены виднеется большая белая циклорама, вокруг нее несколько человек устанавливают оборудование и то включают, то выключают лампы с разных сторон.
— Этот софтбокс справа установлен криво! Кто так его повернул? Ужас! — привычно манерный капитолиец в ярко-голубом костюме, фиолетовой рубашке и салатовыми волосами в небрежной укладке подходит к Китнисс и тут же меняет негодование на улыбку. — Мисс Эвердин! Потрясен! Феликс Хатфилд, ваш фотограф на сегодня! — он почти невесомо пожимает Китнисс руку. На его указательном пальце кольцо с большим фиолетовым камнем. — Вас проводят в гримерку, примерим вам несколько образов для начала.
Подготовка к съемкам в рекламе сразу же напоминает Китнисс подготовку к Параду трибутов. Две капитолийки в прозрачных непромокаемых плащах засовывают ее в душ, в смежную с гримеркой комнату, и несколько раз натирают разными средствами, заодно все это время переговариваясь о самых последних сплетнях столицы. Под свой щебет они смывают с ее тела очередную пену, тут же наносят скраб, вслед за ним — несколько масок для тела и волос. Это повторяется семь или восемь раз. Вся кожа горит, капитолийки просят Китнисс встать, меняют настройки душа, и через несколько секунд ее обдает потоком чего-то освежающего и ледяного с ароматом лайма и мяты.
— Вы готовы! — торжественно провозглашает одна из капитолиек и помогает Китнисс спуститься на коврик рядом с душем. Ее одевают в мягкий халат, волосы заворачивают в полотенце.
— Позову Феликса! — вторая капитолийка поспешно выпархивает за дверь под цокот шпилек.
Китнисс сажают перед зеркалом, окруженным лампочками, в бархатное вертящееся кресло, и ей хочется поглубже закутаться в халат. Крейн говорил, что ничего страшного на съемках произойти не должно — это всего лишь реклама, но ее тянет сбежать из незнакомой обстановки, лишь бы не быть под всеобщим вниманием. В отражении зеркала она видит передвижную вешалку с несколькими платьями. Их не так много, но они почти полностью сшиты из блестящих сеток. Если это то, в чем она должна выйти ко всей съемочной группе, «Элайнелли» не будут довольны результатом. От волнения изнутри поднимается тошнота, и Китнисс сжимает похолодевшие руки. Она не замечает, как начинает дышать через рот, почти в панике оглядываясь по сторонам, как будто ища пути отступления, если ей предложат надеть одну из этих сеток. Она впивается ногтями в подлокотники бархатного кресла, гримерка немного расплывается перед глазами. Если она не справится? Крейн сказал, что пятница теперь часто будет днем, полностью занятым съемками, но было ли это его лучшим решением? Раньше ей приходилось раздеваться только перед своими поклонниками, но с этого дня вся страна сможет увидеть ее в том, что не подходит для выходов в клуб, но реклама стерпит гораздо спокойнее. Китнисс прикладывает ледяные пальцы к вискам и прикрывает глаза. Справа хлопает дверь, одна из капитолиек выходит из душа, она уже не в непромокаемом плаще. Приходится опустить руки, чтобы не было лишних вопросов. Тут же — хлопок слева, появляется Феликс в компании с еще одним капитолийцем.
— Ну, дорогая, сейчас обсудим ваш образ, а потом поработаем уже на площадке! Авгурин сегодня поможет нам!
— Предлагаю попробовать два макияжа сразу, левую сторону лица покрасим в красных тонах, правую — в серебряных, и сравним, что нам больше нравится, — манерно говорит Авгурин. На нем изумрудная атласная рубашка с объемными рукавами и большим бантом у воротника и узкие черные брюки. Китнисс он почему-то напоминает статуэтку из магазина для интерьера. — Главное, подчеркнуть скулы и глаза, — он показывает Феликсу два листа со схемами для макияжа.
Несколько слоев крема, которые накладывает ей Авгурин с ассистенткой, сначала стирают все ее черты и делают похожей на картинку-схему для макияжа. Пока никто не обратил внимание на ее похолодевшие руки, но Авгурин уже два раза попросил не хмуриться и расслабить лицо.
— Как удачно, что вы почти не загорели на курорте! — говорит он, накладывая второй слой серебряной туши на ее ресницы. — Загар — это ужасно!
— Мистер Крейн посоветовал мне почаще пользоваться солнцезащитным кремом, — бесцветно отзывается она.
— Ах, он такой милый! — Авгурин умиленно вздыхает. — А тот ваш поцелуй у автомобиля… Ты же помнишь, как мы замерли тогда у экранов? — спрашивает он у ассистентки.
— Еще бы! Весь Капитолий до сих пор в восторге! Я так тоже хочу, но я не настолько смелая, как вы, мисс Эвердин.
Китнисс краснеет так сильно, что перестают быть видны красные румяна на ее левой щеке. Не было никаких шансов, что здесь забудут их незапланированную фотосессию перед мэром Четвертого. Из-за Лоуфорда ее показали почти через полторы недели, и Капитолию после траура было, чем утешиться.
— Кстати, слышала новость? — Авгурин переключается на другую тему и на другой карандаш для глаз. — Два дня назад разводилась подруга Руфии, а она сама явилась под морфлингом прямо на заседание! Ее арестовали за неподобающее поведение в суде!
— Я уже подумала, что за неоригинальность. Ее розовый парик и розовая сумка, и все в одном оттенке. Как раз на прошлой неделе!
— Еще бы нацепила розовые туфли! — он театрально прикладывает ладонь к своей безупречной укладке.
— Перестань, а то мне тоже будет нужен морфлинг! — ассистентка смеется, а Китнисс думает, что морфлинг ей самой действительно сейчас бы не помешал.
— Дамы и господа, добрый день, — кто-то спокойным голосом вмешивается в их разговор, Китнисс почти вздрагивает. Крейн заходит в гримерку, за ним просачивается изумленный и взволнованный Феликс. — Вижу, подготовка в разгаре.
Он подходит к креслу, в котором сидит Китнисс, и становится сзади него. Авгурин и ассистентка приветствуют его, отступив на шаг назад, но Крейн не слишком обращает на них внимание. Он опирается руками на спинку кресла и в зеркале встречается со взглядом Китнисс.
— Мисс Эвердин должна быть узнаваема, — отстраненно говорит он Авгурину, а Феликс в стороне с готовностью кивает. — Что-нибудь полегче, а то я не вполне уверен, что это она.
— Это я, мистер Крейн, — негромкий голос Китнисс вызывает у него полуулыбку.
Ассистентка быстро берет ватный диск, уже в чем-то смоченный, и стирает слои косметики. В отражении Китнисс снова может узнать себя, она даже немного расслабляется, пока Феликс Хатфилд предлагает Крейну остаться на время фотосессии и обещает вкусный чай. Авгурин переставляет массу баночек и флакончиков перед зеркалом, Крейн соглашается остаться, тем более, Китнисс все равно надо будет сегодня вечером быть в его доме. Феликс скрывается за дверьми, чтобы попросить принести чай, а Авгурин с ассистенткой сходятся на макияже в нежно-розовых тонах с дымчатым подчеркиванием глаз. Звучит коротко и просто, но средств здесь столько, что их можно свободно продавать целый год. Двое капитолийцев, тихо переговариваясь, отходят в сторону в поисках нужного оттенка румян.
— Теперь уже я могу одолжить вам консилер, — говорит Китнисс, вспомнив один из дней в Четвертом, когда она так неумело размазала под глазами то, что принесла ей безгласая.
— Это попытка унизить или помочь? — Крейн улыбается и снова встречается с ней взглядом. — И где здесь консилер?
— Вот, — Китнисс берет один из флакончиков, который похож на тот с курорта.
— Это тональный крем, — он поправляет немного съехавший вправо тюрбан из полотенца, который соорудила капитолийка на ее голове. — Подожду вас в студии. Не задерживаемся, господа.
Авгурин с ассистенткой тут же начинают щебетать о том, каким консилером может пользоваться главный распорядитель. Китнисс беспокоит немного другое. Этот жест с тюрбаном кажется ей слишком выверенным. Она старается не видеть смысла в том, в чем его нет, но тут же понимает, что это похоже на одно из отработанных движений для работы за игровой консолью. Это профессиональное, на что Крейн уже давно не обращает внимание. Сам он никогда не рассказывал ей о работе в Распорядительском центре, зато Эффи как-то на днях в восторге поведала о том, что успела услышать от него. Она поводила руками по светлому лакированному столу, назвала эти несколько жестов командами и комбинациями и сказала, что все это передается на арену через голограммы. Конечно, она сомневалась, что показала команды правильно, но Китнисс и этого хватило, чтобы ее передернуло. Теперь она иногда обращает внимание на то, как он что-то подчеркивает или обводит в своих документах, и ей видится то, о чем рассказала Эффи.
Спустя полчаса и бесконечное количество мысленных уговоров успокоиться и не паниковать перед съемкой Авгурин торжественно объявляет, что Китнисс готова. Те прозрачные блестящие сетки на передвижной вешалке остаются нетронутыми. На Китнисс бело-серебристое прямое платье, колье, серьги и браслет из платины и сапфиров. Эффи только вчера рассказывала ей о подарке от Крейна, и нечему будет удивляться, если это те же самые «цена по запросу». Ее волосы распущены, а на ногах — серебристые туфли на шпильках. Будет смешно, если она при всех несолидно свалится на пол в таких солидных украшениях. Ее отводят в студию, на циклораму успели установить какой-то белый круглый низкий подиум с подсветкой, а на него — белое стеганое кресло с золотыми завитушками. Осветительных приборов, кажется, стало еще больше, а перед самым местом съемки установлен небольшой круглый столик с ноутбуком. По обеим сторонам от него сидят Крейн с чашкой чая или кофе и Феликс, который, скорее всего, показывает ему на ноутбуке сегодняшний план съемок.
— Мисс Эвердин! Проходите, проходите, — Феликс вскакивает со своего места и провожает ее на круглый подиум. Шпильки пару раз начинают опасно скользить. — Садитесь. Сейчас мы сделаем несколько пробных кадров, чтобы выбрать более подходящие ракурсы. Итак, — он невесомо поправляет прядь около ее лица, — покажите мне страсть.
Он отбегает за фотоаппаратом и не видит, как Китнисс растеряна. Страсть?.. Она беспомощно опускает взгляд, потом смотрит на противоположную стену, потом останавливается на Крейне. Его ответный взгляд говорит: «Вперед, Эвердин. Все не может быть настолько безнадежно». Нет, все безнадежно. Особенно, если смотреть в неживой объектив с армией ассистентов.
— Ну, дорогая, я снимаю!
Феликс несколько раз нажимает на кнопку фотоаппарата, и лучше никому не видеть результат.
— Страсть, мисс Эвердин, страсть! Откиньтесь в кресле и покажите всем нам, как это сексуально — носить на себе столько миллионов!
Китнисс почти съезжает с кресла, когда пытается расслабиться и что-то изобразить. Несчастному Феликсу приходится на ходу учить ее изображать ту самую страсть, потом — изысканность, далее — легкость, и еще позже — восторг. Гримеры и визажисты подбегают к ней каждые десять минут, чтобы подправить макияж и правильнее расположить волосы. Она уже выдохлась, а ведь это только первый образ. Феликс отправляет ее в гримерку, по всей видимости, желая, чтобы она оттуда не вышла. Такое он, конечно, не скажет в присутствии главного распорядителя.
Ее снова перекрашивают, волосы теперь поднимают в высокую прическу, платье на этот раз черное и бархатное, ниже колен, но с вырезом, который притянет к себе больше внимания, чем украшения. На этот раз это серьги и кольцо из белого золота и красных бриллиантов. Уставший, но не показывающий это, Феликс просит ее изобразить безразличие. Это легко, но ее безразличие оказывается не таким выразительным. Усталость — не такой элегантной. Пресыщенность — не такой явной. Утонченность — не такой изысканной. Все это еще сильнее начинает напоминать Китнисс дни перед ее Играми. Хеймитч тогда назвал ее дохлой рыбой. Тогда ее это задело, и Цинна смог разуверить ее в этом. А Феликс Хатфилд, похоже, уверит вновь.
Крейн с безучастным видом наблюдает за ее с фотографом взаимными мучениями, иногда отпивая из чашки. Если она и может сейчас что-то изобразить — так это зависть. Ей тоже хочется засесть где-нибудь в стороне с видом «меня точно никто не будет трогать». За этим последует совсем искренняя измотанность, но вряд ли именно это хочет видеть заказчик и его клиенты. Третий образ — почти прозрачное плиссированное платье с широкими рукавами, которое переливается всеми цветами. Феликс просит убрать кресло из кадра и сажает Китнисс прямо на круглый подиум. Она только сейчас замечает, что по его краям светятся светодиоды. Наверное, для подсветки в нужные моменты. Она чувствует себя слишком голой, даже кажется, что все в студии стали чаще смотреть в ее сторону и меньше заниматься своими делами. Снова на ней белое золото, теперь с желтыми и белыми бриллиантами. Феликс делает бесконечные фотографии, в который раз садится на край циклорамы, чтобы показать, какую позу ей сейчас стоит принять. Она готова поставить все эти украшения на то, что он еще нескоро согласится работать с ней. Или Крейну придется раскошелиться, чтобы он согласился.
Когда со съемками третьего образа покончено, Феликс снова касается ее волос.
— Мистер Крейн, может, нам покрасить мисс Эвердин в блондинку?
Этот день не мог быть еще хуже, но, оказывается, что все шансы к этому есть.
— Нет, — он слегка хмурится, — ей это не пойдет. Будет ужасно.
Китнисс облегченно вздыхает впервые за почти четыре часа. Ее снова выгоняют в гримерку для того, чтобы надеть красное атласное платье со сборками по всей юбке и тем же вырезом до бедра. Серьги, колье и браслет из белого золота, изумрудов и бриллиантов уже не дают удивляться. У нее нет сил, а ведь это еще не конец. Феликс избирает тактику «не смотрите в камеру и делайте вид, что меня здесь нет». Это немного помогает, но фотограф слишком мельтешит то вблизи, то немного дальше, чтобы делать вид, что его нет. Он сам кладет ее руку с кольцом ей на плечо, приподнимает голову, держа за подбородок, говорит, в какую точку смотреть. Кажется, после сегодняшнего дня он возьмет отпуск недели на две.
Пятый образ последний на сегодня. На Китнисс темно-синее пышное платье-бюстье из бесконечных полупрозрачных слоев ткани. Оно полностью покрыто блестками и от этого напоминает костюм Цезаря для интервью. Платье не помещается в проходе гримерки, и Авгурин с ассистенткой помогают Китнисс вынести эту гору слоев в студию и донести до циклорамы с подиумом, на котором снова установлено кресло с завитушками, напоминающее трон. Наверное, сейчас на ней самый дорогой комплект украшений. Серьги, ожерелье, браслет и кольцо — все из бледно-розового золота и голубых бриллиантов.
— Так, дорогая, сядьте в кресло, откиньтесь на спинку и расправьте юбку на подлокотники, — командует Феликс.
Как и с первым образом, она чуть не соскальзывает с кресла на пол. Сидя в темно-синем блестящем облаке, Китнисс едва держится, пока ассистенты раскладывают один за другим слои юбки в элегантном беспорядке. Не меньше двухсот нажатий на кнопку камеры бегающего вокруг Феликса — и за этим следует другая команда.
— Теперь сядьте в кресло полубоком, юбку оставьте разложенной на подлокотниках. Так, один локоть — на спинку кресла и накройте правую руку левой, на которой кольцо. Смотрите вот на ту лампу и представьте, что вы счастливы. Готовы?
Китнисс не готова. Она делает все, что говорит Феликс, но снимок получается с пресным взглядом, пусть и с сияющей улыбкой. Еще несколько попыток поймать «ту самую искру». Бедный Феликс. Она измотана и вряд ли под конец съемок сможет выдать хоть что-то. Что ей говорил Цинна на дохлую рыбу? Быть собой? На интервью это сработало, но сейчас все захотят увидеть победительницу, которая стала элегантной капитолийкой и лицом столицы. Им уже не будет дела до трибута, который вызвался добровольцем и, наивно хихикая, отвечает на вопросы о барашке с черносливом. То время прошло, и…
— Ну мисс Эвердин… — Феликс устало вздыхает. — Чуть больше счастья! Легкости, радости! На вас надеты миллионы!
Миллионы… Ей все равно, и на каждой фотографии это будет видно. Все это красиво, но никогда не интересовало Китнисс по-настоящему, чтобы чувствовать искреннюю радость от обладания хоть чем-то из коллекции. Сейчас Крейн признает, что идея с рекламой была ужасна, и что тогда? Снова поток почитателей уже с другими миллионами и фантазиями? Она почти упустила возможность видеться с ними в некоторые недели не пять, а четыре дня. Удача не на ее стороне, это понятно даже той лампе, которую ей сейчас надо сверлить взглядом.
— У меня идея! — голос Феликса звучит с неожиданным энтузиазмом. — Можете посмотреть влюбленным взглядом на мистера Крейна!
Что?.. При всех? На Крейна? Он пересмотрел их ежедневные отчеты из Четвертого. Китнисс даже замирает от такого предложения, и со стороны, кажется, смотрится еще ужаснее, чем минутой ранее.
— Но… это… это неприлично… — выдавливает она единственные слова, которые может сейчас сказать.
Крейн, подперев подбородок ладонью и последние полчаса заметно заскучавший, почти успешно подавляет смешок. Можно быть уверенной в том, что и он тоже не раз слышал от Эффи эту фразу. Китнисс переводит на него взгляд и сама невольно посмеивается. Камера щелкает несколько раз, Феликс с видом великого облегчения просит убрать с подиума кресло и сообщает, что осталось только несколько снимков на полу, в темно-синем ворохе слоев платья, и фотосессия на сегодня закончена.
— По-моему, для первого раза неплохо, — Крейн заходит в гримерку, когда Китнисс уже стоит перед зеркалом после того, как Авгурин с ассистенткой помогли ей занести необъятное платье.
— Феликс, кажется, другого мнения, — застежка на браслете не поддается и с шестого раза, как будто сегодня все сговорилось, чтобы этот день не был спокойным до самого конца.
— У него будет любое мнение за мои деньги. Дайте-ка, — Крейн подходит к ней и берется за браслет.
Китнисс смотрит, как он легко расстегивает браслет и кладет его на гримировочный столик. Те, кто надевал на нее эти украшения часом ранее, почти дышать на них боялись. Как странно: у нее с Крейном одинаковое отношение к драгоценностям, но по совершенно противоположным причинам.
— Может, вам понравилось что-нибудь? — спрашивает он и перехватывает ее руку с кольцом, на котором большой голубой бриллиант.
— Мне ничего из этого не нужно.
— Какая жалость. Уверен, вы даже ничего не успели рассмотреть, поэтому отказываетесь.
— Успела. У них разная форма, — она пожимает плечом.
— Огранка, Китнисс. Запомните это слово, вас точно будут спрашивать о фотосессии. Вот эта называется «эмеральд». Шестьдесят пять граней, одна из лучших огранок, на мой взгляд.
— Это и перескажу в каком-нибудь клубе, — Китнисс со слабой усталой улыбкой представляет себя вернувшейся в школу, только с иными домашними заданиями.
— Возьму вам каталог, неприлично спустя год жизни в Капитолии не знать даже самое элементарное, — Сенека отпускает ее руку с кольцом, прижимает к себе за талию, насколько позволяет пышное и необъятное платье, и почти нежно целует ее.
Китнисс на несколько мгновений замирает, не слишком уверенно касается его плеча и отвечает. Теперь кажется, что в ее скромных умениях после курорта что-то изменилось, но не для всех остальных.
— Один — один, — говорит Крейн, когда только едва отстраняется от нее. — За ваше возмутительное выступление перед мэром Четвертого.
***
— Ливилла?! Ты уже здесь? — Китнисс встречает безгласую девушку, открывшую ей дверь салона Цинны, со смесью восторга и удивления. Она не удерживается и обнимает ее. Так легко и радостно в Капитолии ей было только в момент встречи Прим, когда она с мамой приехала в столицу по приглашению. Она почти не верит, даже хочет засмеяться от радости. — Крейн не говорил мне, только сказал недавно, что вопрос решается, но я не знала…
— Китнисс! Рад видеть тебя, — из ближайшего к ним кабинета выходит Цинна. У него на запястье игольница с иголками, а в остальном он такой же, как и всегда.
— Почему ты не позвонил мне? Я не знала, что Ливилла уже здесь, — Китнисс с самой искренней улыбкой встречает его и отпускает Ливиллу из объятий.
— Хотел, чтобы это было для тебя сюрпризом, если ты решишься заглянуть ко мне. Она здесь уже больше недели. Это была замечательная идея, мы оба благодарим тебя. Кажется, с Сенекой мне поговорить не удастся, поэтому поблагодарить и его у меня вряд ли получится.
— Я ему передам, — Китнисс почти смеется, представляя, как Крейн будет счастлив услышать переданные от Цинны слова.
— Ну рискни, — он улыбается ей. — Пойдем, покажу тебе студию. Я пока занят, придется тебе немного подождать. Ливилла, принеси чай, пожалуйста.
Цинна вводит Китнисс в большую светлую комнату с подвесными светильниками, в конце которой видно панорамное окно. По обеим сторонам — два длинных ряда вешалок с одеждой в прозрачных глянцевых пакетах. Этих костюмов здесь не меньше четырехсот, может, и больше. Скорее всего, это зимняя коллекция. Как странно: сейчас только август, а здесь уже думают, что наденут на Новый год или на празднование очередной годовщины создания компании, которая пройдет в феврале. В Двенадцатом все не так, никто даже не может знать, будет ли он жив в следующем месяце. Или на следующей неделе. Исключения составляют лишь мысли о Жатве, до которой, правда, доживают не все кандидаты в трибуты. Здесь же празднику нет предела.
Вся стена у входа занята зеркалом, у которого на небольшом круглом возвышении стоит очередная тощая модель в нежно-серебристом платье. Вокруг модели вертятся две капитолийки и подкалывают еще незаконченное платье иголками.
— Подожди здесь, я скоро, — Цинна подводит ее к бежевому велюровому дивану, рядом с ним стоит небольшой глянцевый столик. Ливилла приносит чай. Китнисс хочется, чтобы она осталась, но в молчании модели и двух капитолиек она не уверена. Они точно разболтают, что она была слишком добра к безгласой, и Ливиллу может ждать наказание.
Она пьет чай и наблюдает за работой Цинны. Он подмечает малейшие детали, что-то исправляет в силуэте платья, совсем немного приподнимает сборку ткани, и теперь даже Китнисс понятно, что конечный результат безупречен. Он как будто погружен в этот образ, и для него в эту минуту уже не существует ничего, кроме конечной цели. Такая самоотдача своему делу может быть уникальной в Капитолии.
Модель сходит с подиума и проходит мимо Китнисс к панорамному окну, чтобы Цинна посмотрел на платье в движении. Ткань переливается, красиво обволакивает модель, и хочется как можно больше смотреть на платье с разных ракурсов. Казалось бы, все просто, но только на первый взгляд. Самое необычное сочетание капитолийского и чего-то совершенно гармоничного. Наверное, за это Цинну здесь и полюбили.
Он кивает модели — это окончательно одобрено — и отправляет ее переодеваться в кораллово-золотистое платье. Над этим проводится такая же доскональная работа. Цинне приходится много раз что-то менять в силуэте и пропорциях. Китнисс под щебет двух капитолиек допивает чай и встает с дивана. Только одежда от Цинны может вызвать в ней интерес. Она медленно идет вдоль ближнего к ней ряда вешалок и скользит кончиками пальцев по пакетам. Модель в кораллово-золотистом платье негромко смеется, Цинна ей что-то отвечает. Китнисс уже много раз спрашивала себя, что могло свести его и Крейна, чтобы они подружились. Раньше она не находила ответ, а теперь, следя за процессом работы своего бывшего стилиста, она видит нечто общее, что для них обоих всегда было важным. Они оба ищут совершенство и доводят до конца самую незначительную деталь. Они могут подолгу перебирать множество вариантов, каждый из которых для остальных может с легкостью заменить другой. Но именно окончательный выбор вызывает тот самый громкий восторг. Незначительные детали постепенно складываются в целый идеальный результат, и оба отдают этому всю свою фантазию, не обращая внимание на слова подчиненных о том, что улучшить что-то уже невозможно. Только Цинна изливает в свою работу эмоции — он сам это когда-то говорил. А Крейн — свои амбиции, зачастую отказывая себе в эмоциях. Как ни странно, но то, что их сблизило, потом помешало им продолжить нормальные отношения, и этим опять стали детали.
Китнисс подходит к пакету, под которым видится что-то белоснежное и меховое. Она не удерживается и аккуратно приподнимает пакет, чтобы дотронуться. Это манто, и его длинный ворс настолько похож на облако, что не сразу заметишь, что это мех. Он настолько мягкий, что Китнисс не хочется идти дальше, а просто стоять здесь до закрытия. В меху то там, то здесь всеми цветами переливаются крупицы мельчайших кристалликов, как на ночном зимнем небе. Или как после прогулки во время небольшого морозного снегопада, когда приходишь домой, а снежинки еще не до конца успели растаять. Китнисс осторожно поглаживает мех, словно боясь стряхнуть с него снежинки. Совсем скоро это манто купит какая-нибудь избалованная дочь капитолийского магната. Или его жена. Или любовница. Неважно. Она появится в клубе, нарочито небрежно накинув его на плечи, и жеманно подаст Крейну руку для поцелуя, не догадываясь, что он говорит уже давно заученные комплименты и старается сделать учтивую улыбку хотя бы не откровенно скучающей. Капитолийцы никогда не видят звездное небо из-за ночных иллюминаций, и Цинна решил показать его им через то, что они любят больше всего. Их восхищения не будут утихать, и они вряд ли узнают, что восхищаться можно, не тратя миллионы. Она точно не хочет знать, кто купит это манто.
— Нравится? — спрашивает беззвучно подошедший Цинна.
— Красиво, — говорит она тихо, смотря на мельчайшие огоньки, возникающие на кристалликах при любом небольшом движении. — Модель от тебя, наконец, отстала? Или ты — от нее? — она пытается неловко пошутить.
— Сегодня мы решили расстаться полюбовно. Пойдем, немного поговорим.
Они садятся на диван, Китнисс замечает, что чашки из-под чая на столике уже нет.
— Ну, как у тебя дела? Может, мне давно пора поговорить с Сенекой?
Она слабо улыбается.
— Сначала я думала, что будет гораздо хуже, — тихо говорит она, и для нее самой это почти как признание.
— По твоим фотографиям из Четвертого было видно, что тебе там неплохо, — с полуулыбкой замечает Цинна. — Это он их делал?
— Да, я в тот вечер правда расслабилась во время той прогулки. Это было так странно. Для меня много странного во всем этом. Я ждала, что каждые выходные будут для меня еще большей пыткой, чем остальные дни, а получается…
Китнисс замолкает, понимая, что следующие слова могут испугать и ее саму, и Цинну. Что-то иногда бьет ее изнутри головы, чтобы начала замечать изменения в себе, но она очень быстро забывает о них до следующего раза.
— Тебя смущает, что ты спокойна рядом с ним? — догадывается Цинна, и она глубоко вздыхает.
— Я не знаю, как сказать… Крейн делает страшные вещи и одновременно говорит о чем-то повседневном. Он как будто обычный, а потом я вспоминаю, что за папки лежат у него в кабинете и кто он, и… Я словно просыпаюсь на минуту и снова засыпаю. Я думала, что у меня хватит сил спорить и ненавидеть каждую секунду в его доме. Что по-другому не смогу. Мне всегда приходилось бороться, чтобы выживать, а теперь Крейн советует мне тирамису и чизкейк с новым вкусом, и мне не хочется припомнить ему, как живут люди в дистриктах. Он говорит по телефону о работе, а я не чувствую ничего… Мне здесь становится слишком спокойно, настолько, что страшно. Я знаю, что он не беспокоится обо мне так же искренне, как ты, и у него свои интересы, но я устала, Цинна. Мне все равно, почему он это делает, я просто устала…
Цинна внимательно слушает ее сбивчивый рассказ, в его взгляде становится заметен оттенок грусти. Больше всего Китнисс боится заметить разочарование, и ее сердце отдается двумя сильными ударами, когда она его не замечает. Ей уже давно хватает собственного разочарования в самой себе.
— Ты знаешь, что я всегда поддержу тебя, даже если остальным это не понравится, — спокойно говорит он.
— Но ты разочарован во мне? — осторожный вопрос, на который Китнисс все равно так хочет получить прямой ответ, чтобы дальше не мучиться в догадках.
— Нет. Ни разу за все это время. Только ты должна ответить самой себе: за что тебе сейчас надо бороться?
— Пит накануне Игр говорил, что он хотел показать Капитолию, что не принадлежит ему. Что он останется собой, даже если будет убивать на арене. А потом Мэт передал мне слова Гейла про мою измену самой себе. Я часто думаю об этом. И о том, что показывают из новостей в дистриктах. Я ничего об этом не знаю, но все мои выходы с Крейном будут выглядеть ужасно. Будут подтверждать слова Гейла. Невыносимо думать, что он прав.
— Почему ты думаешь, что не осталась собой? Из-за слов Гейла? Из-за спокойствия, когда идут приготовления к Играм? Тебе не нравится все, что окружает тебя в Капитолии, но ты продолжаешь жить среди этого ради одной и той же цели, — Цинна берет ее руку в свою, от этого Китнисс становится теплее в груди. Забытое за год с лишним ощущение вспыхивает и заставляет несмело надеяться, что все не так, как ей представляется.
— Защитить Прим, — тихо говорит она.
— В этом твоя борьба, а не в спорах с Сенекой и не в ненависти к здешнему образу жизни. Ты не сдалась, а если кому-то со стороны видится другое, то оно не должно заставлять тебя чувствовать вину.
— Спасибо, — Китнисс почти шепчет и садится ближе к Цинне, чтобы обнять его. Он крепче прижимает ее к себе.
— Знаешь, я думаю, тебе наоборот стало лучше за эти четыре месяца. Как бы мне не нравилось все то, с чем работает Сенека, используй выходные с ним не только ради Прим, но и ради себя. Договорились?
Она кивает, и теперь этот день кажется ей самым лучшим из тех немногих, которые стали для нее радостными в столице.
***
Эвердин появляется в дверях спальни Сенеки, когда он, стоя у окна, заканчивает письмо Луцию с распоряжением смоделировать первоначальную версию переродка. Уже довольно поздно, и она заходит в спальню почти бесшумно.
— А я думал, что вы уже давно спите, — говорит он и нажимает кнопку «Отправить» в открытом файле.
— Почему вы не сказали, что Ливилла уже у Цинны? Я видела ее сегодня.
— Стоило ли говорить о таких мелочах?
— Это не мелочи, а чья-то жизнь, — в ее тихом голосе на мгновение появляется раздражение, но она быстро с этим справляется с помощью глубокого вздоха.
— Как вам будет угодно, — когда он в последний раз удивлялся такому вниманию к судьбам безгласых? Если говорить об Эвердин — то уже достаточно давно. Ее способность морально уничтожать себя из-за чего-то малозначащего можно назвать уникальной.
— Спасибо. От меня и от Цинны.
— Благодарность Вога будет греть меня до следующей Бойни, — Сенека снова отворачивается к окну и открывает в планшете папку «Арены ВСЕ», чтобы переместить туда файл с набросками Семьдесят шестой арены. — Что-нибудь еще, Китнисс?
— Я могу сегодня поспать здесь? — она красноречиво закрывает за собой дверь, словно подтверждая свою просьбу. — Как тогда в Четвертом.
— О, вас еще интересует мое мнение, — он деланно удивляется. — Что же, не в силах отказать вам. Уже успели просмотреть кошмар?
— «Это наша традиция. Она восходит к очень трудному периоду нашей истории», — хмуро произносит Эвердин, пока направляется к постели.
— Откуда это?
— Вы говорили это незадолго до начала моих Игр. Вчера пришлось пересмотреть ваше интервью в компании советника Стокхарта, — она ложится и натягивает на себя одеяло. — Для нас обоих отпуск был трудным периодом.
— Нашли, с чем сравнивать Темные дни, — Сенека блокирует планшет и кладет его на прикроватный столик. — Ну и как там Вог? Уже показал вам несколько своих шедевров?
— Я видела два платья на модели. Они еще не готовы, но его помощницы в восторге. И красивое белое манто. Цинна пригласил меня на показы в сентябре и феврале, когда я уезжала, — последнее она говорит осторожнее и поворачивает голову к нему, когда он ложится недалеко от нее.
— Может быть, мы посетим их. Засыпайте, Китнисс. Мне еще надо отойти от вашей фотосессии, — Сенека берет телефон и запоздало отвечает на сообщение Цезаря. Открытие Квартальной арены для туристов состоится через две недели, Фликерман почти согласился снять несколько кадров, стоя у Рога изобилия, только если Сенека пришлет рабочих, которые построят приличный мост от берега озера к Рогу и внутри — небольшую площадку, чтобы «лучший ведущий страны» не испортил новые туфли. Пусть это все несколько нарушит аутентичность арены на время открытия, но потом это все можно будет быстро убрать и не высылать чеки обиженному Цезарю.
Со стороны Эвердин слышен тихий шорох, потом матрас рядом с ним прогибается, и она целует его в щеку.
— Это вам за Ливиллу. Мне это важно, пусть вы и считаете такое мелочью, — она отстраняется и отворачивается, закутавшись в одеяло с другого края кровати.
«Ладно, в этот раз я поблагодарю тебя, Крейн. Но после стольких часов уговоров с моей стороны это почти непристойно» — Фликерман доволен, день можно считать успешным.
Сенека кладет телефон на прикроватный столик экраном вниз. Ему достаточно на сегодня благодарностей.
