Всё, кроме денег

      Холи не была уверена в полной мере, надлежит ли ей смеяться или плакать, или даже бежать сломя голову на приём в Кушетку, но свежий от дождя лес на недавно собранной из космической пыли планете ей казался более настоящим, чем на недавно взорванной. Холи стояла на крыльце жилого корпуса и с искренним изумлением озиралась по сторонам. Если бы ей не сказали, что это другая планета, она бы даже не обратила внимания. Впрочем, не умаляя заслуг технического персонала, задействованного в обработке «крайней меры», следует указать, что неведение Холи стало бы, в том числе, и следствием общей её внимательности к окружающему миру.       Рядом с Холи стоял Гугель, не вполне уверенный в том, чего это она застыла на крыльце и вертит головой из стороны в сторону, поэтому решивший от греха подальше последовать её примеру. Сэ-ён осталась в корпусе, во-первых, потому что её присутствие на собрании совершенно точно не требовалось, а во-вторых потому, что мальчик-вулькопультер заснул, наевшись, и она не хотела его ни будить, ни оставлять одного.       — Доктор Гугель…       — Что?       — А как вы относитесь к тому, что планету, на которой вы живёте, регулярно взрывают и пересобирают по новой?       — Привык, — лаконично ответил Гугель.       Холи решила воздержаться от комментариев, и Гугель был ей за это благодарен.       — А как вы впервые обо всём этом узнали?       — Внезапно. Я как раз прибыл на Парацельс. Впервые. И просидел двое суток в орбитальном лифте.       Здесь Холи также решила воздержаться от комментариев, и Гугель даже допустил мысль, что его практикант не так безнадёжен, как ему показалось первоначально.       — Как вы думаете, что хочет объявить Президент?       Гугель пожал плечами:       — Вряд ли это будет выговор из-за мозгососов. Года четыре назад из какой-то лаборатории сбежал какой-то дурацкий грибок, который сожрал просто всё, даже в космосе выжил, и прежде, чем пристыковаться на вторую планету, пришлось долго и нудно всё обрабатывать. В космосе проторчали полгода.       Холи оценила и подумала, что ей ещё повезло.       — А может так случиться, что Парацельс уже ничто не спасёт?       — Легко.       — И что тогда?       — Придётся сменить место работы, — по тону Гугеля было очевидно, что он скорее предпочтёт застрелиться.       Это навело Холи на мысли:       — Доктор Гугель, а почему вы проводите свои исследования в одиночестве в бункере посреди глухого леса?       — Покачану. Мы едем уже или как?       — Но у нас же ещё много времени?       — Времени много, а вот места в столовой – не очень.       Холи признала справедливость аргумента, и они, рассевшись по квадроциклам, покатили по просеке. Во время езды Холи продолжала всячески вертеть головой из стороны в сторону, стараясь уловить в окружавшем их лесу признаки того, что это искусственный новострой, а не настоящая планета. На что она при этом рассчитывала, особенно с учётом того, что настоящего дикого леса она в принципе никогда не видела, так и осталось загадкой, и для неё в том числе. Наконец, как уже упоминалось выше, её наблюдательность всё равно ничего подобного бы не позволила. Зато сообразительность навела на некоторые размышления.       — Доктор Гугель, а где взяли материал на вторую планету?       — Откуда я знаю?       — Но вся система появилась вместе с основанием Парацельса?       — Наверно.       — Вы никогда не интересовались?       — Я похож на историка?       Холи была вынуждена согласиться, что нет. Справедливости ради следует заметить, что та же Магда, хотя и профессионально занималась историей вообще, никогда не интересовалась историей планеты, на которой проживала, просто потому что с её точки зрения всё, что случилось после двадцать второго века, не представляло ровным счётом никакого интереса. Разумеется, историки, занимавшиеся более поздними временами, были с ней категорически не согласны.       Однако, возвращаясь к Гугелю, стоит отметить, что он бы не отказался лишний раз блеснуть кругозором, но глава лаборатории, где он сам стажировался ещё аспирантом, на подобный вопрос ответил с мягкой улыбкой, что о таких вещах Гугелю знать пока рано. А потом как-то нашлись другие дела, к «крайним мерам» Гугель привык, и тема уже перестала казаться ему столь животрепещущей. Впрочем, по итогам всего он остался под впечатлением, что без криминала в этом деле не обошлось.       На просеках оказалось непривычно многолюдно. Конечно, в столовую ломанул далеко не весь округ, потому что у многих имелись дела и поважнее внезапного «заявления» президента Академии Наук, однако людей всё равно было много, что повлекло за собой одно забавное последствие, внимание на которое, впрочем, Холи обратила далеко не сразу. Сначала ей показалось, что на просеке стало совсем уж тесно, и только потом она поняла, что это просто Гугель приблизил свой квадроцикл к её на минимально возможное расстояние, всё ещё не считающееся аварийным, а когда рядом проезжал кто-то ещё, то со всей очевидностью с трудом подавлял порыв вжать голову в плечи. Конечно, Холи уже успела заметить, что её руководитель практики – далеко не самый общительный человек в галактике (одни прятки под столом чего стоят), но не думала, что настолько. Более пристальное наблюдение показало, что от незнакомых людей Гугель просто шарахается.       От знакомых тоже, но уже не так заметно.       На входе в столовую Холи и Гугеля встретила Магда. Отнюдь, она вовсе не вышла к ним с распростёртыми объятиями и даже не поджидала их на крыльце. Чуть поодаль, в противоположной от парковки стороне, курили Фабиан и Рай, а Магда сидела на корточках прямо на крыльце, периодически страдальчески вздыхая и со сквозившим во всех её движениях ощущением бессилия ероша волосы. Холи не просто полагала, но была совершенно уверена, что что бы ни беспокоило Магду, их с Гугелем это не касается, и всё же решила, что было бы невежливо с безразличием пройти мимо, поэтому остановилась и спросила, всё ли в порядке.       — Да всё в порядке, — Магда испустила очередной тяжёлый вздох. — Просто не могу смотреть на то, как Савушкин обнимается с Багратионом.       — Багратионом?       — Ну робот тот, в котором этот остался… как его... Малькольм?       — Мелькор? — предположила Холи.       — А я как сказала?       — … ну, не важно. Для историка эта сцена выглядит совсем ужасно?       — Как для сферического историка в вакууме – не знаю. Лично меня начинает мутить, — и Магда красноречиво позеленела от одного только воспоминания.       Оставив Магду разбираться со своим внутренним (во всех смыслах) миром самостоятельно, Холи и Гугель вошли в столовую, где их немедленно оглушил общий гвалт. Народу внутри при этом было ещё не так много, как позволяла предположить звуковая атака, но всё же в разы больше, чем когда Холи была здесь в последний раз (что и не удивительно, поскольку было это часа в четыре утра). Гугель последний раз был в столовой (если не считать недавнего собрания Совета Округа) года тому назад два с половиной, и если при походе на Головной Офис он мог просто забиться в центр построения из знакомых ему людей и сделать вид, что всех остальных не существует, то сейчас остался один на один с жестокой действительностью. Как результат, он забился за какой-то архитектурный изыск непонятного назначения у самого входа, нечто среднее между колонной, барельефом, умывальником и вентиляционным коробом, и там затаился в тщетной надежде, что пронесёт.       Холи на эти его телодвижения внимания не обратила и прошла дальше вглубь помещения, высматривая кого-нибудь, у кого можно было бы спросить, что происходит. Заприметив сперва Шпигеля, она собралась было уже к нему подойти, но застыла как вкопанная, изумившись его смене имиджа. Со времени штурма Головного Офиса Шпигель решил добавить своему образу харизмы за счёт бинта, обмотанного вокруг его головы – бинт проходил посерёдке затылка и по переносице прямо под очками. Само по себе это зрелище было бы ещё не так удивительно, если бы Шпигель не выглядел при этом так неприлично довольным.       — С головой у него всё в порядке.       Холи подпрыгнула от удивления и обернулась к незаметно подкравшемуся к ней сзади Геругу.       — А что тогда…?       — Он начитался где-то историй о том, как люди получали чем-нибудь по затылку, и поначалу всё вроде как обходилось без последствий, а потом они вдруг умирали от кровоизлияния в мозг. Никак не унимался, — Геруг виновато пожал плечами.       Холи ещё раз взглянула на Шпигеля и попыталась по его виду понять, вызвано ли его удовлетворение тем, что он переспорил врача, или возможностью покрасоваться «боевыми ранениями», полученными в «борьбе за правое дело». В сердцах Холи читала откровенно не очень, поэтому прийти к какому бы то ни было заключению у неё так и не получилось.       — Какое высокое собрание! — вдруг прорезал общий гвалт нарочито бодрый девичий голос. — Настоящее вавилонское столпотворение! Мы так редко все собираемся вместе, надо пользоваться случаем!       Геруг испарился мгновенно, и только тогда Холи поняла, где слышала прежде этот голос, один звук которого отчего-то вызывал жгучее желание прибить его обладательницу лопатой. В абсолютной тишине, вызванной неожиданностью атаки, под устремлёнными на неё взглядами изумлённых присутствующих нежилась в лучах мимолётной славы Ивлин, лаборантка Геруга. Осознав, что ничего важного не произошло, наполнявшие столовую учёные вернулись к своим учёным беседам, а Холи вдруг поняла, что стоит в зоне прямой видимости от входа. Конечно, она вовсе не думала, что Ивлин способна её узнать, а всего лишь справедливо рассудила, что прицепится Ивлин к тому, кого увидит.       Однако Ивлин увидела не Холи. Обведя зал оценивающим взглядом, она зацепилась им за человека, который совершил важный стратегический просчёт и, забившись в своё обманчиво безопасное укрытие, потерял возможность своевременно ретироваться.       То есть за Гугеля.       — Доктор Гугель, а что вы здесь жмётесь? Вы же глава лаборатории, вы заслуживаете более почётного места! — перешла в наступление Ивлин сколь возможно громким голосом в надежде вернуть себе внимание зала.       Гугель вздрогнул и затравленно осмотрелся. Последний возможный путь отхода перекрыл явившийся вслед за Ивлин Рён. О лаборантах Геруга Гугель никогда не слышал (а если слышал, то пропустил мимо ушей), кто эти люди и зачем они к нему пристали, не знал, и потому в сложившейся ситуации растерялся совершенно. Ивлин же, почуяв почти беззащитную жертву, решила немедленно впиться в него, как пиявка, а Рён по простодушию к ней присоединился как раз в то мгновение, когда Гугель уже почти придумал резкий и остроумный ответ:       — Ивлин, ты ничего не понимаешь в том, как существует истинный мыслитель, сосредоточенный отшельник, посвятивший себя науке, которому противны – ведь, как сказал великий мудрец и сатирик древних времён Козьма Прутков, «наука изощряет ум» – все суетные события нашей жизни, бесполезные и бессмысленные, способные лишь отвлекать подлинного подвижника науки от его поисков пути истинного, ведущего к постижению тайн Вселенной и того Великого Замысла, который, без сомнения, лежит в основе всего сущего и суть Природа, так как иначе ничем нельзя объяснить восхитительную красоту и упорядоченность нашего прекрасного Мира…       Гугель был социофобом. Может, не вполне в медицинском смысле, а в том двусмысленном состоянии, когда оно ещё не требует лечения, но уже мешает жить по-человечески. Если рассмотреть происходящее в таком свете, то внезапное и чрезмерно активное внимание к его персоне со стороны Ивлин и Рёна уже было для него сродни пытке. Однако помимо того Гугель был ещё и физиком, по какой причине пассаж о «Великом Замысле» вогнал его практически в кататонический ступор.       Когда Гугель был помоложе, ещё студентом, он, бывало, бросался (фигурально выражаясь) на людей, в том или ином качестве ударившихся в мистику и религию и по неосторожности что-то ему такое ляпнувших, но в конечном итоге уяснил, что это всё суть битьё головой о бетонную стену. Человека, по-настоящему во что-то такого верящего, переубедить невозможно по определению, так как любая безусловная вера подразумевает полное отключение мозга, и никакие аргументы этот человек банально не слышит и на любые попытки апеллировать к разуму по означенным причинам не реагирует. И однажды Гугель осознал, что просто не знает, что сказать таким людям. Поддакнуть он им не может, потому что категорически с ними не согласен, а пытаться им как-то возражать непродуктивно и в принципе бессмысленно. Классический цугцванг. Таким образом Гугель выработал единственно возможную – с его точки зрения – защитную реакцию, а именно встать столбом и перестать реагировать на собеседника. Нормальные люди обычно от тех, кто перестал обращать на них внимание, отстают, потому что редко кому интересно разговаривать с манекеном.       Однако лаборанты Геруга не являлись нормальными людьми, для них было главное, чтобы собеседник не пытался сбежать. В этом смысле Гугель, застывший, точно памятник (надгробный) самому себе, оказался для них идеальной жертвой.       Холи со всё возрастающим ужасом наблюдала за этим спектаклем издалека. Полное нежелание вообще как-либо контактировать с Ивлин и Рёном боролось в ней с желанием помочь их несчастной жертве. Однако от одной мысли о том, чтобы самой подойти к лаборантам Геруга и первой с ними заговорить, чтобы отвлечь на себя внимание от кого-то ещё, ноги у Холи становились ватными и насмерть примерзали к полу.       Возможно, именно по этой причине, когда в неё врезалась Альке, Холи даже почти не покачнулась.       — Привет, — улыбнулась Альке, обняв Холи, насколько хватало рук.       — Привет.       — Как тебе первая «крайняя мера»?       — Было бы лучше, если бы меня предупредили заранее.       — А, тебе так никто и не рассказал? Сочувствую.       — Спасибо.       — Я не помню своей первой «крайней меры». Помню, как мне, наверно, года три было, мы с папой сидим в гостиной, все окна, понятно, закрыты, темно, всё чуть гудит и немного дрожит, и папа рассказывает мне, как наш домик превращается в ракету и летит, летит, мимо звезды, срезая орбиты, к новой планете…, — Альке нежно улыбнулась своим воспоминаниям.       — И тебе совсем не было страшно?       — Со мной же был папа! А ты была одна?       — Ну…, — Холи снова покосилась на геруговских лаборантов.       Альке проследила за её взглядом и скривилась. Она сама не вполне понимала, от кого она скривилась больше – лаборантов или Гугеля – но, что все трое участников маленького спектакля вызывали у неё сильнейшую неприязнь, сомнений не оставалось.       — Только не говори, что провела сутки в компании Рёна и Ивлин.       — Не сутки и в компании доктора Гугеля.       — Одно другого стоит.       — Не знаю… наверно, надо помочь? — неуверенно предположила Холи.       — Тебе что, жалко Гугеля? — не поверила Альке.       Холи задумалась и пришла к выводу, что, строго говоря, на Гугеля ей плевать. Ей просто было искренне жаль любую жертву геруговских лаборантов.       Однако Холи прекрасно понимала, что просто бросаться грудью на амбразуру бессмысленно, потому что в лучшем случае (лучшем для кого?) это приведёт к тому, что Рён и Ивлин переключатся на неё, в худшем – они просто увеличат «охват аудитории». От Альке помощи со всей очевидностью ждать не приходилось, да Холи и не собиралась её требовать, а отловить где-то в этой толпе Геруга и заставить его приструнить своих подчинённых выглядело задачей практически невыполнимой.       Тут следует в скобках заметить, что у Геруга имелись более чем веские причины прятаться от собственных лаборантов. Дело в том, что, потрясённый восстанием Мелькора и последовавшим за тем нашествием мозгососов, Рён, как всякий уважающий себя поэт, чуткая натура, испытал невероятный прилив вдохновения и в поэтическом угаре написал новую поэму, вдвое прекраснее, возвышеннее, изящнее и эмоциональнее предыдущей, недочитанной. И вдвое длиннее. Геруг понимал, что оттягивает неизбежное, и всё же не находил в себе достаточно силы духа, чтобы без боя принять свою судьбу и отдаться во власть великой силе поэзии.       Однако вернёмся к Холи и её жесточайшей моральной дилемме. Добавить тут, собственно, нечего, кроме как то, что к тому времени, как общий гул столовой накрыл резкий гудок, возвестивший о начале трансляции, ни к какому решению Холи так и не пришла. Все опять замолкли от неожиданности и устремили взгляды в одну точку, где над головами собравшихся навис большой голографический экран.       Экран показывал Президента, сидевшего за столом в собственном кабинете. Ночью у Холи не было ни сил, ни желания его особенно внимательно рассматривать, поэтому она даже лица его не запомнила, так что теперь решила воспользоваться оказией, тем паче, что первые минуты три трансляции Президент многозначительно молчал на камеру, старательно нагнетая обстановку. Как должен выглядеть учёный? Заслуженный учёный, воспитавший множество учеников, совершивший много если не открытий, то в любом случае значимых для развития науки деяний, много сделавший для популяризации науки, посвятивший годы обустройству места, где ученики его учеников могли бы полностью посвятить себя своим исследованиям? По некотором размышлении Холи поняла, что не знает. Наверно, не как Президент. За большим столом в большом кресле посреди большого кабинета сидел маленький человечек в топорщившемся пиджаке, слишком большом ему в плечах, сухонький и сморщенный, почти совершенно лысый. Он даже не улыбался той фальшивой улыбкой, с которой любят изображать всяких «великих учителей» и «мечтательных учёных». Холи вообще не понимала, как трактовать его выражение лица. Как будто Президент собирался отколоть шутку, смысл которой понимал только он сам и, возможно, с десяток человек из ближайшего окружения.       В свете прошедших событий такая идея Холи совсем не нравилась.       — Дорогие друзья, дорогие мои, — негромко, но очень проникновенно начал Президент. — И вот мы опять на новом Парацельсе. Наступает новая эпоха, и сегодня я последний раз обращаюсь к вам с этих экранов. Но это не всё. Сегодня я последний раз обращаюсь к вам как Президент Академии Наук. Я принял решение. Долго и мучительно над ним размышлял. Сегодня я ухожу в отставку. Я всегда говорил, что не отступлю от «Положений о Парацельсе» ни на шаг, что мне очень хотелось, чтобы Президент Академии Наук сменялся по желанию научного сообщества, высказанного им на открытом референдуме. Это было очень важно для Парацельса. Мы создаём важнейший прецедент цивилизованной добровольной передачи власти, власти от одного Президента Академии Наук другому, вновь избранному, а не как все предыдущие вперёд ногами. И всё же я принял другое решение. Я ухожу…       И Президент продолжал. Он рассуждал о том, что ему необходимо уйти именно сейчас, что на новой планете научное сообщество должно жить с новыми энергичными лидерами, что прежние управители Парацельса должны уйти после долгих лет у кормила, что таков естественный ход истории. Он сказал, что не хотел бы продолжать невесть сколько лет возглавлять Академию Наук, когда есть более сильный и достойный кандидат на эту должность, что не понимает, зачем мешать этому человеку, что мешать вообще не в его характере. Президент и просил прощения. За то, что не смог воплотить чьи-то мечты, за то, что воплощение это оказалось куда тяжелей и мучительней, чем он когда-то думал. За то, что он был слишком наивен, а вставшие перед ним задачи слишком сложны. Он уверял, что сердце его болело за каждого учёного, кто так или иначе пострадал за время его правления, что он мучился бессонницей и переживал оттого, что страстно желал сделать жизнь каждого чуть легче. Он говорил, что именно это было его главной задачей. Утверждал, что сделал всё, что мог, и теперь уходит, причём не по причине плохого здоровья, а по совокупности всех проблем. Обещал, что на смену ему придёт новое поколение тех, кто сможет сделать больше и лучше.       И всё это время, глядя на его спокойное лицо, Холи не могла отделаться от мысли, что и это тоже шутка, фига в кармане, подвох, понятный только ему.       — … В соответствии с «Положениями о Парацельсе», уходя в отставку, я подписал указ о возложении обязанностей Президента Академии Наук на одного из моих заместителей доктора Ксаверия Флакка. В течение ближайшего месяца он будет губернатором Парацельса. А через месяц в соответствии с «Положениями» состоятся выборы Президента. Я всегда был уверен в удивительной мудрости учёных, поэтому не сомневаюсь, какой выбор вы сделаете. Прощаясь, я хочу сказать каждому из вас, будьте счастливы. Вы заслужили счастье. Вы заслужили счастье и спокойствие в своих исследованиях. Прощайте!       Речь Президента слушали в гробовом молчании. Сначала все заинтересовались возможной сменой оборудования в столовых, с чего что-то могло перепасть и лабораториям, однако последовавшая за тем новость об уходе Президента поразила всех, точно удар обухом по голове.       Президент Академии Наук был долгожителем даже по меркам того светлого мирного времени, когда происходят описываемые события. Не просто большинство, но все присутствующие (и абсолютное большинство обитателей Парацельса) прибыли на планету уже после того, как Президент стал Президентом, и мысль о том, что он в принципе сменяем, большинству в голову просто никогда не приходила. Президент был всего лишь одним из элементов пейзажа их жизней, он не играл в этих жизнях особой роли, и если бы он вдруг сменился тихо и незаметно, никто бы просто не заметил. Однако гнетущая торжественность обращения выбила всех из колеи.       А Холи, к примеру, ещё и почувствовала себя виноватой. Конечно, вся вина её состояла в том, что она по глупости приняла участие в нелегальном эксперименте (том, который с самодельной капсулой для спуска с орбиты), но, во-первых, это тоже вина, а во-вторых, о столь далёких предпосылках Холи уже не помнила. Она просто чувствовала вину из-за мозгососов.       Президент, просто хитро смотревший с экрана, вдруг оживился, точно что-то вспомнил:       — И вот ещё что. Вертера написал я.       И экран выключился.       В гробовой тишине раздался звон разбившегося стакана, выскользнувшего из пальцев остолбеневшего Шпигеля.              До вечера в Бункере Шпигель так и не появился. И, по правде говоря, Холи такому положению дел даже обрадовалась, поскольку благодаря этому отпаивать валерьянкой ей пришлось только Гугеля.       Общение, пусть и довольно одностороннее, с геруговскими лаборантами произвело на него неизгладимое впечатление, и даже когда толпа вытолкала их наружу и унесла куда-то в сторону парковки, он так и остался стоять в своей нише, точно статуя, остекленевшим и слегка расфокусированным взглядом смотря прямо перед собой. Холи бы прошла мимо, тем паче что её тащила за собой Альке, искренне уверенная, что чем меньше в жизни Гугеля, тем жизнь лучше – о, бедное дитя! знала бы она, чем грозит ей ближайшее будущее! – но потом подумала, что вытаскиванием Гугеля из ступора не озаботится, скорее всего, никто, и сколько он тут простоит – неизвестно, а у неё через неделю практика кончается и ей потребуется его подпись под отчётом. Поэтому Холи распрощалась с Альке и принялась пытаться привести Гугеля в чувство. Причём совершенно безрезультатно, потому что Холи не знала, даже с какого конца к этому подступиться.       Помощь неожиданно пришла со стороны Мелькора, с очаровательной серьёзностью поинтересовавшегося, что нужно Холи от «этого манекена». Холи поначалу испугалась, что у Мелькора могли остаться весьма нехорошие воспоминания о Бункере и его обитателях, но быстро выяснила, что пока Мелькор не был активирован, он и не мог ничего ни слышать, ни видеть, ни тем более составить какое бы то ни было впечатление о своём окружении, а потому всё его предубеждение против Гугеля сводилось к тому, что это «самец примата». Более того, оценив масштаб бедствия, Мелькор приволок откуда-то Савушкина, и так втроём у них всё-таки получилось привести Гугеля в чувство.       То есть, заставить его реагировать на внешние раздражители.       Увидев так близко от себя лучезарного, если не радиоактивного, Савушкина и непонятного горбоносого субъекта со свирепым взглядом, в нормальном состоянии Гугель бы немедленно отскочил в сторону и непременно изъявил бы своё глубокое неудовольствие происходящим. Этот же «ненормальный» Гугель только рассеянно огляделся и полусомнабулически направился на парковку. Савушкин задумчиво проводил его взглядом, посоветовал Холи последить за своим руководителем практики и, возможно, что-нибудь ему накапать, и, приобняв Мелькора за плечи, чтобы не сбежал, отчалил в прекрасное далёко.       И Холи осталась один на один с Гугелем.       Решив последовать совету специалиста (иначе зачем он – как совет, так и специалист – вообще нужен?), Холи поспешила за Гугелем. Полуступор определённо благотворно сказался на его поведении – он перестал шарахаться от людей. Проблема же заключалась в том, что произошло сие прекрасное изменение исключительно потому, что он перестал обращать на них внимание. В принципе. По этой причине Холи приходилось всё время отлавливать Гугеля на поворотах, особенно на парковке, где людей было больше всего. Попытки сесть на квадроцикл, на который кто-то другой уже успел закинуть одну ногу, Холи просто устала считать.       Ко всем прочим радостям к ней неожиданно прицепился возникший точно из ниоткуда Клюг с совершенно идиотским (с точки зрения Холи) вопросом: вот когда в Головном Офисе она ехала в лифте, вжатая в Жеку, обратила ли она внимание, есть ли у Жеки грудь? От такого специфического интереса уже сама Холи впала в лёгкий ступор, и ей потребовалось прилично времени, чтобы втолковать Клюгу, что грудь Жеки – это последнее, на что она обратила бы внимание в принципе, не говоря уже о тех обстоятельствах. Осознав это, разочарованный Клюг скрылся в тумане, а Холи побежала вытаскивать Гугеля из того, что со стороны выглядело как начальные этапы мордобоя.       Поэтому когда они, наконец, доехали до Бункера, Холи выдохнула с облегчением.       Вертер встретил их длинным и проникновенным монологом о том, как страдал в одиночестве, который звучал бы куда более трогательно, если бы он мимоходом не проболтался о том, что всё время «ужасающей разлуки» провёл за троллингом на разнообразных форумах, от площадки для молодых мам до сообщества коллекционеров наногаек. Гугель, не обратив на Вертера ни малейшего внимания и тем самым ещё больше распалив его красноречие, прошёл к своему креслу и плюхнулся в него в обнимку с кубиком Рубика.       Посмотрев на эту картину, Холи полезла искать хоть какое-нибудь подобие аптечки. Аптечка нашлась в тумбочке в каменноугольных отложениях, неожиданно хорошо укомплектованная, и, ещё более неожиданно, даже без просроченных лекарств. Затем Холи принялась за поиски чистой чашки и, не найдя таковой, перемыла все те, что имелись. Соорудив успокоительный напиток (потом, правда, Холи думала, что, возможно, надо было наоборот бодрящий), она отобрала у Гугеля кубик Рубика и сунула ему кружку. Гугель поначалу растерялся, не вполне понимая, что это за предмет и что с ним делать, однако, к счастью, разобрался с этим без дополнительных подсказок, и Холи оказалась предоставлена самой себе.       Заданий у неё никаких не было, Гугель же никаких новых в ближайшее время дать ей был явно не в состоянии, поэтому оставалось лишь найти себе занятие самой. Озадаченно осмотревшись, Холи остановила взгляд на двери, за которой скрывался плод гугелевских трудов, и подумала, что раз она всё равно здесь, почему бы не попытаться разобраться в истоках. Бумажные завалы Бункера явно подразумевали, что в них, скорее всего, скрываются все теоретические выкладки Гугеля. Частично на мысль заняться изучением бумаг Холи натолкнуло и то, что в поисках аптечки ей и так пришлось произвести некоторые раскопки, в ходе которых она нашла много интересного. Например, одинокий валенок. А поскольку Холи в детстве принадлежала к числу тех, кто в песочнице всегда докапывался до глины и докопался бы до магмы, если бы не вовремя подоспевшие родители, раскопки сами по себе не казались ей чем-то настолько невыносимым.       Наконец, она сможет сделать доброе дело и превратить эти авгиевы конюшни в лабораторию.       Поэтому, выбрав наименее заваленный угол, с него Холи и начала. Работать было нелегко, поскольку кроме того, что бумажки требовалось расправить, не порвав, следовало ещё и определить, что на них написано, что при почерке Гугеля выглядело задачей весьма нетривиальной. К счастью, с этим Холи помог Вертер, позаимствовав из одной из палеографических лабораторий программу для дешифровки. Сначала он, конечно, поднял Холи на смех, но стоило только ей сказать, что раз уж Вертеру такая задача не по силам, она просит прощения за то, что его побеспокоила, как он немедленно с энтузиазмом принялся за дело. Неожиданные трудности в процесс дешифровки и сортировки внёс внезапно обнаруженный Холи лайфхак из эпохи господства бумаги: когда для того, чтобы всё время не вращать лист с вычислениями, с одной стороны листа запись переходила не на оборотную, а на второй лист, с первой стороны которого уже возвращалась на вторую сторону листа первого.Получив таким образом ещё одно подтверждение большей эффективности использования виртуальных редакторов, Холи продолжила свои занятия.       Гугель, придя в себя, некоторое время с искренним недоумением за ней наблюдал и, не выдержав, спросил:       — Что ты делаешь?       — Сортирую ваши бумаги.       — Зачем?       — Должен же кто-то это сделать, — встрял Вертер. — А то как ты результаты публиковать будешь?       — Я просто хотела проследить все ваши вычисления и выкладки.       — Тогда ты начала не с того угла, — заметил Гугель.       — Я уже поняла.       — Да, о чём там было? На собрании.       Холи попыталась прикинуть, что из сказанного могло быть важным для Гугеля:       — Президент сказал, что это он написал господина Вертера.       Холи просчиталась – новость заставила Гугеля лишь слегка приподнять брови и неопределённо хмыкнуть. Вертер также не выдал никакой внятной реакции.       — Господин Вертер, вам тоже всё равно?       — Отнюдь, — по некотором размышлении возразил Вертер. — Если подумать, я даже горжусь, что у меня такой отец. Давно пора было на его блог подписаться.       — Это всё, что там было? — недоверчиво уточнил Гугель.       — Ещё Президент сказал, что он уходит на пенсию.       В Бункере повисла всё та же гробовая тишина, которая не так давно царила в столовой. Даже Вертер перестал светиться и почти перестал гудеть. Гугель смотрел на Холи квадратными глазами, тщась уложить у себя в голове то, что она только что сказала. Правда всё, что у него получилось – это разбить чашку.       Холи закатила глаза, вздохнула и пошла за веником и совком.              Тем временем в своём кабинете в Головном Офисе почтенный доктор социологии Ксаверий Флакк, о котором читатель почти наверняка совершенно забыл, откупорил бутылку шампанского (причём это было настоящее шампанское из настоящей Шампани), чтобы отпраздновать свою первую маленькую победу. Само существование Парацельса с точки зрения Флакка уже давно пора было реформировать, и теперь у него появился прекрасный шанс воплотить своё великое видение в жизнь.       И этот шанс он упускать не собирался.