Во славу Империи!

Тогда я не предполагал, что стану одним из самых главных составляющих заговора. Все произошло так внезапно, что я не сразу понял, во что успел ввязаться. Несмотря на занимаемую мной должность, с моих глаз еще не до конца сползла пелена наивности и доверчивости человека, мечтавшего о благе своей страны. Я отчаянно искал соратника, который не был бы замешан ни в заговоре, ни в чем подобном, и нашел его в Наместнике Саифе из Западного дола, моем старом и добром друге. Я никогда не подозревал его ни в чем, я доверял ему, пожалуй, больше, чем себе. Мы были знакомы еще задолго до того, как я стал министром, мы получали образование в одной из лучших школ при столичном храме Абхамула и мечтали изменить мир. Изучая премудрость управления, историю Империи и книжное дело, мы, подобно выросшей на коралловом рифе губке, впитывали в себя уникальные знания — мы учились на опыте наших предков, разбирали их успехи и неудачи, и это посеяло в нас семена недоверия. Особенно сильно это недоверие укрепилось в Саифе. Он был истинным человеком книг, пожалуй, трудно было найти кого-то столь умного и в то же время отвергающего войну ради войны. Он грезил такими переменами, что не поддавались уразумению Умара, интересующемуся только тем, как бы пролить больше вражеской крови. Ему никогда не нравилось, что Аль-Фадхи называли своим покровителем Альгиля, воина, живущего битвой, избирая его учения в качестве основы для своей весьма простой политики. Будь воля Саифа, он бы, разумеется, вверил власть в руки отца-Абхамула, из чьих чресел-то и вышли и власть, и император, и весь человеческий род по образу и подобию его. В конце концов, Саиф умел расположить к себе людей, и я втайне завидовал этому его умению. Даже Умар не мог противиться его обоянию, пусть они и нередко ссорились, когда речь заходила о необходимости что-то изменить. Саиф имел сильное влияние на императора, он всегда добивался желаемого, более того — у него получалось то, что стоило другим головы. Я сам был свидетелем того, как Саиф совершил роковой проступок и сумел избежать императорского гнева. Это случилось во время помолвки Саифа с его нареченной, дочерью наместника Огненных Земель, Иса. По старой традиции жрецы из часовень, что располагались в его родовом гнезде, били по украшенному камнями гонгу, чтобы узнать, не видят ли боги каких-либо препятствий для молодоженов. Тогда еще гонги украшали множеством самых разнообразных камней, каждый камень означал какое-то конкретное событие, которого следовало ожидать в семейной жизни, но еще не было случая, чтобы хоть один камень остался на своем месте. Я был одним из свидетелей Саифа на его свадьбе и готов поклясться своей жизнью — в свадебном гонге Саифа осталась треть камней. Жрец перечислял названия драгоценных камней, что остались на своем месте: малахит, лунный камень, гранат, розовый кварц, оникс, гранат, горный хрусталь. И все они сулили Саифу жизнь, полную страданий. Говорили потом, что истинное толкование этих камней было еще хуже, чем всем казалось поначалу. Будто бы все они предвещали гибель не только роду Саифов, но и всей Империи, и виной тому стало бы правление Аль-Фадхи. Саиф тогда разгневался и задумал совершить невозможное. Он своими руками вытащил камни из гонга и сложил их в шкатулку для украшений своей нареченной, после чего выехал в Столицу и добился личной аудиенции у Умара. Применив всю силу своего обаяния и искусно обведя императора вокруг пальца, Саиф добился изменения системы свадебного гадания на камнях. По приказу Умара, отныне каждый свадебный гонг должен был украшаться лишь теми камнями, которые имели отношение к божественной чете и императорской власти, которой новобрачные клянутся служить даже в браке: синими сапфирами, зелеными изумрудами, алыми рубинами, желтыми хризолитами и цитринами, крупнейшим морским жемчугом. Увидев, как велико было влияние Саифа, другие наместники переполошились не на шутку — многие из них недолюбливали его, считая ученой гиеной среди воинствующих львов. Но я не оставил моего друга, поскольку я уже тогда начал надеяться на тихую и мирную жизнь моей любимой страны, мечтал о том, что не увижу больше войн и походов на своем веку. Когда стало известно о неудавшемся покушении на Умара, Саиф спросил у меня — согласен ли я с тем, что пора остановить это воинствующее безумие, очевидно, подразумевая гибель Умара. Но я не понял его в тот день и ответил, что всего лишь хочу служить мирному и справедливому императору. Вероятно, именно это заставило Саифа считать, что я разделяю его желание избавиться от Умара, и подтолкнуло его завербовать меня. Когда наместник Саиф пришел ко мне среди ночи и объяснил свой истинный замысел, я ужаснулся тому, как серьезно он воспринимал все, что заговорщики собирались воплотить в жизнь. Ради исполнения своей мечты, ради будущего, в котором Империя перестала бы воевать и жила бы мирно, Саиф решился на невозможное — он планировал совершить переворот. Я был человеком, который влияет на императора сильнее прочих, я влиял на министров и наместников, обладал необходимой Саифу властью, и для успеха их плана я был попросту необходим. Они тоже заметили, что большинство действий Императора продиктованы паранойей, и с моей помощью они планировали ею воспользоваться. Что только не пробовал Саиф, уговаривая меня. Горы золота, угодья и замки, все материальные блага не просто не убеждали меня, они заставляли меня сопротивляться его просьбам все настойчивее. Наконец, убедившись, что меня не соблазнить, Саиф прибегнул к грязному шантажу, который, как я знал благодаря истории и пару раз имел возможность убедиться на собственном опыте, был гораздо реальней мифических благ. Если бы я согласился на что-то материальное, я рисковал бы получить обещанное в меньших количествах, а делая все необходимое под давлением и зная, что у Наместников хватит сил, как физических, так и моральных, выполнить свои угрозы, я буду вынужден им повиноваться хотя бы из соображений собственной безопасности. Человеческая натура такова, что, не имея внутреннего стержня, благодаря которому не страшно умереть за свои убеждения, человек будет готов этими самыми убеждениями поступиться ради защиты собственной жизни. Мой первый грех, взятый на душу, состоит именно в том, что я даже не попытался хотя бы изобразить наличие этого стержня и дойти до конца, тем самым вынудив бы Саифа убить меня как человека, способного раскрыть его и остальных императору.