Во славу Империи!

— Ибрагим, я все объясню тебе позже, — тихо прошипел он. — Отведи меня в свою келью и, убедившись, что нас никто не подслушает, запри хотя бы часть дверей, что к ней ведут. Все, о чем я тебя попрошу, невероятно важно, посему не задавай никаких вопросов — от этого зависят наши с тобой жизни, а его, — кивнул он на младенца, — и подавно. Озадаченный его просьбой, я, тем не менее, исполнил ее. Проведя его по Галерее Легенд к лестнице, я, убедившись, что никто не слышал и не видел нас вместе, вместе с ним поднялся на самый верх небольшой башенки, на последнем этаже которой, почти под самым чердаком, находится моя келья, и, заперев, как он и просил, все двери, жестом пригласил его располагаться где ему будет удобно. Келья моя была обставлена, пожалуй, гораздо скромнее, чем кельи всех остальных братьев по вере вместе взятых — грубая кровать с тонким матрасом и ветхим бельем, деревянный стол у окна, при каждом прикосновении к которому я постоянно рисковал появлением заноз в руках, шатающийся трехногий табурет, да маленькая тумбочка с запирающимся ящичком, где я храню свои скромные сбережения и дневники. Единственным выбивающимся из общей картины предметом мебели была крепкая кроватка для маленького наследника, которую мы еще не успели перенести с чердака вниз, в комнатку, которую собирались предложить Императрице для отдыха и уединения с малышом. Туда он уложил принесенного им младенца, который продолжал крепко спать, а после уселся на мою кровать. Я, взволнованный всем происходящим, уселся на свой табурет, ожидая его объяснений. — Ибрагим, я хочу, чтобы ты кое-что понимал, — сказал он. — Я не имею права рассказать тебе о том, что уже произошло, еще происходит и произойдет этой ночью. Я доверяю тебе как собственному брату, однако, ради безопасности — твоей, твоих братьев по вере и этого младенца, что я принес к тебе в попытке спасти его жизнь, — я лишь попрошу тебя позаботиться об этом крохе. Он… ничей, у него никого и ничего больше не осталось, кроме его хрупкой жизни. Однако, ему не место ни в приюте, ни где бы то ни было еще, его домом должно стать пристанище тех, где никто и никогда не посмеет причинить ему вред, где его смогут воспитать мудрым человеком и сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, Ибрагим? — Не совсем, — честно отвечал я, с некоторым смущением поглядывая на колыбельку, где сладко спал младенец. — Я понимаю, что ты просишь меня воспитывать этого мальчика как нашего брата по вере, но… ведь он такой маленький! Ему ведь и полугода-то нет! Ты же знаешь, в нашем храме нет женщин, и наши уставы не позволяют нам их пускать внутрь! Как я по-твоему должен… — С этим проблем не возникнет, — осадил он меня, призывая меня к молчанию движением руки. — Я выкуплю дом по соседству с храмом и поселю туда тех, кто позаботится о нем первые несколько лет. А после он станет твоим воспитанником. — И… как долго я буду укрывать его здесь? — спрашивал я, стараясь не запинаться. Да, мы достаточно давно были знакомы, вместе учились у одного богатого столичного банкира финансам и истории, доверяли друг другу так, как порой не доверяют друг другу братья. Но вся эта история — появление человека, которого я давно не встречал, с младенцем на руках, которого требуется от чего-то спасти, да еще и накануне Церемонии Наречения… Все это по меньшей мере настораживало, если не сказать, пугало. Однако, если он обратился с подобной просьбой ко мне, значит, у него действительно были на то веские причины. Я слышал, что у мирян подобное было в порядке вещей — пристраивать своих бастрюков в храмы, чтобы у малышей, рожденных вне брака, была хоть какая-то судьба. Решив, что это, видимо, такой случай, я не решался спросить у него, кто же была та несчастная женщина, которую разлучили с сыном. — Хотя бы до пяти или шести лет, — он поджал губы, что-то обдумывая. — В этом возрасте уже принимают на обучение в Императорскую Военную академию, и, думаю, для нас это станет идеальным вариантом. Я не рискнул уточнять, идеальным вариантом чего этот, без сомнения, безумный и противозаконный план должен стать, да и не влекло меня к тому. Младенец завозился в колыбельке, но не проснулся. Мы оба синхронно повернулись к нему и, убедившись, что он по-прежнему крепко спит, вернулись к своему разговору. — Допустим, но как я объясню братьям его появление? — я действительно был растерян, с трудом представляя, как я объясню братьям появление в храме бастрюйка моего старого друга, живущего мирской жизнью. — О, это будет на удивление просто, — равнодушно пожал плечами друг. — Ты обходил храм перед сном и услышал во дворе, у двери, в которую приходят гонцы, чей-то плач, отпер дверь и обнаружил малыша. Решил приютить его до утра, а там поискать тех, кто его принес, или тех, кто сможет временно о нем позаботиться. Зная о твоей праведной репутации, никто в тебе не станет сомневаться, никто даже не подумает задавать вопросов. Его слова показались мне разумными, и, каюсь, в какой-то момент я даже понадеялся на вознаграждение за помощь с его стороны. Видя на нем столь дорогую и качественную одежду и бросая взгляды на многочисленные перстни на его побледневших от долгой работы в темных залах руках, я не смог сдержать грубых и низменных порывов моего духа, возжелавшего хотя бы части от этого богатства. Все говорило о том, как у него много денег. Видимо, он уловил странный блеск в моих глазах или отметил движение моих рук, нервно сжимавших ткань моего халата, поскольку затем он понимающе улыбнулся.