Не/Зависимость

Я мечусь по темной квартире раненым зверем, запертая в клетке своей боли. Я вою, наплевав на соседей, и бьюсь о стены, не находя выхода из воспоминаний пяти последних лет. Я царапаю двери, сдирая ногти, и швыряю все, что попадется мне под руку. По щекам беспрестанно текут то ли слезы, то ли пот, то ли кровь. На губах они ощущаются солью. Руки, кажется, тоже окрасились в алый после того, как я разбила зеркало в ванной, не в силах смотреть на себя — такую. Гниль внутри меня радостно плещется, содрогая желудок спазмами, и я не могу ее заглушить, смыть алкогольным забвением. Я осталась один на один с собой. Что бы не утверждала мама, худший мой враг — это не алкоголь, это я сама. Растратив все свои силы, я безвольно опускаюсь на пол и подтягиваю колени к подбородку. Я жмусь в угол, где мое правое плечо холодит стена, а позвонки царапают обшивку входной двери. Передо мной разгромленная гостиная, где между перевернутых стульев и растерзанных подушек валяется толстовка с выпавшими из кармана деньгами. Я пытаюсь сосредоточиться на блеске монет в свете уличных фонарей, лишь бы перестать вспоминать. Перестать мыслить и существовать в принципе. По левую руку — разрушенная кухня, по которой почти ровным слоем раскрошены принесенные Шенноном и мамой продукты. До меня доносится аромат безжалостно растоптанных томатов и пыльный запах рассыпанных круп. Сосредоточься на этом мгновении, Лина! Не думай о прошлом! Не вспоминай! Не позволяй мыслям обернуться туда, откуда не будет возврата. Пока это лишь обрывки: размытая темная фигура, холодящий ладони металл, дрожь пальцев, раскат грома и щекочущий ноздри запах пороха. Но стоит лишь позволить этому окрепнуть, ты вспомнишь больше: едва слышный лязг наручников, бессонницу, пожирающую твое сознание, белизну больничной палаты, острый привкус больничных лекарств, стук дерева о дерево, и дерева о землю. Тихий-тихий шелест земли и листьев. Ты ведь помнишь его, Лина? — Нет-нет-нет-нет-нет… — зажимаю уши ладонями и шепчу еле слышно. Выходит так, словно перетираю губами сухую землю. — Нет! Запах пороха просачивается сквозь приоткрытое окно и оседает на ледяных ладонях. — Я не помню! Не помню! Два выстрела, один за одним, повинуясь наэлектризованным нервам и трясущимся пальцам, разрывают ночную тишину. — Пожалуйста! Я уже помню, что будет за выстрелами. Я забираюсь так далеко не часто, но все же знаю, и потому обломанными ногтями впиваюсь в кожу, надеясь отвлечься. Третий выстрел раздается неожиданно. И лишь когда дрожь проносится по позвоночнику, я понимаю, что это стук. Мне требуется нечеловеческое усилие и добрых пять минут, чтобы подняться на ноги и приоткрыть дверь. — Лина? — Шеннон в темноте коридора подслеповато щурится. — Я не забывал у тебя свой телефон? Он нащупывает выключатель сам и, проглотив вопросы, в немом изумлении не сводит с меня взгляда. — О, Господи! Лина, что с тобой… Что ты… Что произошло? На тебя напали? Я смахиваю с лица слезы, и глядя на руку с разводами крови, пытаюсь усмехнуться, но выходит только жалобный всхлип: — Шеннон, пожалуйста, принеси мне выпить. Я вижу, как он подбирает слова для отказа. Как морщится его лоб, сдвигая брови друг к другу. Как зубы стискивают нижнюю губу, окруженную густой бородой. Как напрягаются мышцы шеи, готовясь качать головой. — Мне нужно, — тихо, но твердо говорю я. — Мне это нужно, Шеннон. Пожалуйста! Пожалуйста, Шеннон! — я кричу на пределе своих голосовых связок. И, выплеснув остаток сил в этом крике, одними губами снова повторяю: — пожалуйста! Он мнется на пороге, пытаясь прочесть что-то на моем лице сквозь — теперь я в этом уверена — кровь из разбитой брови. Я знаю наперед, что он приведет десятки доводов, кажущихся до крайности здравыми, сотни железных аргументов и тысячи верных слов, но все они будут для меня пустым звуком, не способным заглушить громогласные выстрелы. А, значит, они не имеют никакого значения. — Забудь, — я негромко сиплю. — Я схожу сама. Нужно лишь собрать раскатившиеся по гостиной деньги и дойти до магазина — только и всего. — Куда ты пойдешь в таком виде, Лина? Ты вся в крови. — Плевать. Мне нужно. Нужно прямо сейчас. Я пойду. Я словно мантру бормочу «мне надо», пока на ватных ногах пытаюсь пробраться сквозь руины гостиной. «Надо» — и я почти не морщусь спотыкаясь о стул. «Надо» — и столкновение с диваном проходит почти незаметно. «Надо» — и под рукой так вовремя оказывается комод, почти не давая мне упасть в сгустившейся перед глазами тьме. Когда меня подхватывают сильные руки, на долю секунды я позволяю себе поверить, что умерла и оказалась в объятиях самого страшного черта. — Господи, да ты еле стоишь. Вдруг у тебя сотрясение? Тебе нужно в больницу, — сосредоточенно шепчет Шеннон мне прямо в ухо, аккуратно укладывая мое безвольное тело на диван. — Все что мне нужно — алкоголь. Мне правда нужно, Шеннон. Пожалуйста. — Черт с тобой! Я схожу в магазин. Только пообещай мне не вставать, ладно? Я едва заметно киваю и прикрываю глаза. Дверь оглушительно захлопывается и в наступившей тишине отчетливо слышится мое дыхание и тиканье часов. Странно, разве я их не разбила? Я мысленно пытаюсь ускорить их ход, перемотать время до того момента, когда возвращается Шеннон с отравой, которая является моим спасением. Моим лекарством от зубодробительной боли, от полного сумасшествия, от тотальной ненависти к себе. Мне становится легче после третьего бокала. Первый почти не приносит желаемого. Второй дарит тепло, растекающееся по венам и способность держать себя на ногах. После третьего замедляются мысли, водоворот памяти перестает тянуть меня в свой омут, и я заново учусь дышать. Шеннон, устроившийся у меня в ногах с бутылкой старины Джека, безошибочно улавливает проблеск осознанности в моих глазах. Он приносит мне мокрое полотенце, и я послушно стираю с лица и рук подсохшую кровь. Бровь действительно саднит, как и костяшки, как и кончики пальцев с ободранными ногтями, как и все тело, и я сдавленно шиплю. Мы сидим в полумраке разрушенной комнаты, освещенные лишь маленькой настольной лампой и светом фонарей с улицы. Мои босые ноги упираются в горячее мужское бедро, и стоит мне сдвинуть их чуть правее, я коснусь ребер под тонкой футболкой. — Тебе легче? В ответ я пожимаю плечами. Сомневаюсь, что мне вообще когда-нибудь будет легко. Этой мой выбор, мой крест и мой способ выжить. — Что здесь произошло, Лина? — Шеннон выразительно косится на разрушительные последствия урагана. — Я, — сажусь по-турецки и протягиваю ему пустой бокал. — Здесь произошла я. Он, оставив свою, еще почти полную порцию, без возражений наливает мне еще виски, но вздергивает брови так, что становится ясно — таким ответом не удовлетворится. — Я продала твой телефон, — захожу сразу с козырей, чтобы без излишних прелюдий дать Шеннону выплеснуть мне в лицо презрение и ненависть и исчезнуть из моей жизни навсегда. Но он, вопреки ожиданиям, молчит, потягивая крепкий алкоголь. — Мне дали за него двести баксов. — Всего двести? Тебя надули. Это был новехонький айфон, — он усмехается. — Это все, что можешь мне сказать? — А чего ты ждала, лекции под названием «Воровство — это плохо»? Думаю, как бывший коп ты и так в курсе. — Я продала твой телефон за бесценок, чтобы купить себе выпивку. Ради этого я пешком шла через весь город. Ради двухсот долларов, разменянных на несколько бутылок дешевой водки. Ты единственный человек за последние пять лет, к которому я чувствую симпатию, и я украла твой телефон ради алкоголя. Я прокляла свою мать, потому что из-за нее разбилась купленная водка. Я разгромила свою квартиру, потому что выйти за новой у меня просто не было сил, — замолкнув, я глотаю холодный обжигающий виски, а потом набираюсь смелости посмотреть Шеннону в глаза. — Ты понимаешь, какой я человек?! Он кивает: — Отчаявшийся. — Зависимый, — поправляю я. — Думаю, для такой зависимости у тебя должны быть веские причины. Он говорит в темноту, не требуя от меня ответа. Свет рассеивается по его лицу, очерчивая профиль, тает в глазных впадинах и густой бороде, стелется по высоким скулам и крыльям носа. Я же кажусь одной большой черной дырой, в которой пропадает все, что к ней приближается. Боюсь, что рано или поздно пострадает и Шеннон. Я допиваю очередной бокал, мучительно долго смакуя на языке последний глоток, а потом неожиданно для себя самой выдыхаю: — Ты ведь хочешь узнать мою причину, да, Шеннон? Он молчит, только внимательно смотрит на меня, словно мудрый всепрощающий бог, на мгновенье спустившийся со своего золотого облака к простым смертным. — Я убила двоих детей. Пустой бокал со звоном врезается стену и стекает с нее брызгами осколков, добавляя хаосу последний, завершающий штрих.