Не/Зависимость

Это был мой первый рабочий день после декретного отпуска, и я чувствовала себя словно новобранец, впервые оказавшийся на пороге полицейского управления Лос-Анджелеса. Я разрывалась между желанием вернуться домой к дочкам, впервые оставшимся один на один с няней, и радостью от обретенной вновь свободы. Я устала быть домохозяйкой. Устала таскать на каждой руке по ребенку, бесконечно мотаясь между кухней и ванной. Устала вздрагивать от каждого звука из гостиной, стоило лишь мне оставить девочек одних, и еще больше боялась внезапно воцаряющейся тишины. Я рвалась на работу, чтобы отдохнуть. Видимо, я не из той породы матерей, что квохчут над чадами до самого поступления в колледж, хотя и муж, и мама, и даже начальник в один голос уговаривали меня повременить с выходом на работу, и уделить все свое время подрастающим дочерям. Майклсон — мой старый напарник — встретил меня радостно, но деловито. Уделив минимум времени на стандартные приветствия и восхищение моим внешним видом, он сразу перешел к делу. Разместив пятую точку на углу моего рабочего стола, он превратился в саму серьезность, нахмурил брови и сухо кивнул: — Мы остановились на версии, что это какие-то ритуалы. Тринадцать дней. Пять трупов, — от откинулся назад, дотягиваясь до своего стола, и подцепил тоненькую папку, кинув ее передо мной. — Мотивов ноль. Зацепок ноль. Свидетелей ноль. Я открыла дело, быстро пролистывая скудные материалы, цепко выхватывая взглядом самое нужное. Две белых, латиноамериканка, азиатка и парень-афроамериканец. Проститутка, продавщица нижнего белья, учительница истории, малоизвестная актриса и таксист. Возраст от 20 до 52 лет. Ничего общего. Последними в папке шли фотографии, на которых все казались на редкость похожими. Лица были прикрыты волосами, насквозь пропитанными кровью, головы почти отделены от тела, держась лишь на позвоночнике, вокруг — кровавые лужи. На обнаженных телах вырезанные знаки, похожие то ли на древние руны, то ли на иероглифы. Левая нога у каждого отделена от тела, и вместо нее серым скотчем приклеена конечность манекена. Я закрыла папку и глубоко вздохнула, сглатывая поднимающуюся тошноту. Внезапно очень захотелось домой, обнять своих сонных девочек, вдыхая сладких запах детства, исходящий от их макушек. И в этот момент я готова была простить им все: бессонные ночи, вечные крики, их равнодушие ко мне, лишь бы никогда не увидеть их фотографии вот в такой тоненькой папке.  Лукас понимающе вздохнул: — Наши говорят, в живую еще хуже было. Делом уже заинтересовалось ФБР, и если появится еще одна жертва, федералы тут же отберут его у нас. — Что по поводу знаков? Их расшифровали? — Нет. Хань говорит, это не похоже ни на какую систему письменности, и они не повторяются. Возможно, убийца просто развлекался нательной живописью. Циничный юмор Лукаса меня слегка отрезвляет, и я сосредоточенно пытаюсь шевелить мозгами, отвыкшими от напряженной работы. Получается, честно говоря, из рук вон плохо. — Приблизительный психологический портрет гласит, что убийца — мужчина, белый, от тридцати до сорока, левша, скорей всего в разводе или вдовец, — продолжал Майклсон. — Знаки вырезаны еще на живых жертвах строительным ножом. Головы отделены от тел им же. В одной из жертв найден обломок лезвия. Предположительно убийца завлекает своих жертв в барах — Еву Мендоса и Лу Чинь в последний раз видели именно в заведениях — и увозит их на склады у океана. Все жертвы были найдены именно там. Всех владельцев складов проверили, у всех железное алиби. С жертвами их ничего не связывает. Замки там хлипенькие, так что проникнуть внутрь убийце труда не составило. Мы почти синхронно вздохнули. Серийных убийц поймать можно, они обычно выбирают жертв исходя из какого-то признака: женщины до тридцати, мужчины-блондины, девочки-подростки. Был на моей памяти даже маньяк, убивающий женщин в красных плащах, потому что мнил себя волком из «Красной шапочки». Но нынешних жертв не роднит вообще ничего, вот и гадай, чем же они заинтересовали убийцу, и кто будет следующим.  Весь день, за редкими перерывами на кофе, Майклсон вводил меня в курс дела, заставлял читать отчеты коронера, патологоанатома, экспертов всех мастей, сам цитировал их чуть ли не наизусть. Я честно пыталась запомнить все детали, и сосредоточенно кивала, отгоняя видения окровавленных жертв. После года, посвященного исключительно радостям материнства, такие дела вновь приводили меня в ужас, как в первый год работы в полиции.  Лукас, отвлекшийся было на телефонный разговор, снова повернулся ко мне, отставляя свой остывший уже кофе: — Звонил владелец одного из складов недалеко от последнего места преступления, говорит, замок на двери сломан, и изнутри доносятся подозрительные звуки.  — Поехали, — я с готовностью поднялась со стула. — Лина, я не думаю, что тебе стоит ехать. Ты первый день как вышла. Поезжай лучше домой. Я поморщилась и сурово отрезала: — До конца моего рабочего дня еще два часа, детектив Майклсон.  — Ты ведь понимаешь, что мы можем там увидеть? Лужи крови, головы, почти отделенные от тел, часть манекена вместо левой ноги, вырезанные картинки на коже. Я понимала все достаточно ясно, но это моя работа. Я коп, я не могу прятаться каждый раз при виде трупа. Лукас все понял по моему лицу и вздохнул: — Черт с тобой, Грехем, но я за рулем.  Пистолет непривычной уже тяжестью давил на поясницу, когда я усаживалась на пассажирское сидение форда рядом с Майклсоном, и я взволнованно подумала, смогу ли им воспользоваться, если придется. Вообще-то мне уже приходилось использовать его против людей, нарушающих закон, и раньше я не испытывала по этому поводу сильных волнений. Хотя после первого раза, когда я застрелила наркоторговца, взявшего в заложники собственную пожилую мать, мне пришлось пару недель посещать штатного психолога. Когда мы прибыли на место, закат уже окрашивал воды океана в цвет крови, нагоняя еще больше тоски и страха. Стены склада, больше похожего на амбар для скота, терялись в надвигающихся сумерках, лишь передней розовея на фоне заката, но даже солнечные лучи не в силах были разогнать густой мрак за приоткрытой дверью. Проржавевший навесной замок валялся рядом. Мы с Лукасом переглянулись и выудили пистолеты из кобуры, закрепленной на поясе. Постояв еще немного у самой двери, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из амбара, Майклсон едва заметно мне кивнул. Я прикрывала его, пока он просачивался внутрь, стараясь не дать двери скрипнуть. Едва Лукас очутился внутри, как я последовала его примеру. Пистолет приятно холодил ладони и вселял уверенность, пока глаза привыкали к темноте склада, разбавляемой лишь редкими лучами солнца, пробивающимися сквозь щели в стенах. Пахло деревом и ржавчиной, приправленными пылью. Справа раздался негромкий вскрик, заставивший меня обернуться, подобравшись, словно сжатая пружина. За темными очертаниями высоких ящиков ничего не было видно, и приходилось скорей впитывать обстановку кожей, реагируя на малейшее дуновение воздуха. Вскрик повторился, слишком тонкий и звонкий, чтобы принадлежать взрослому человеку, и я закусила губу. Лукас двинулся на звук, по широкой дуге обходя ящики, я напряженно шла за ним, мучительно вглядываясь в сумрак до звенящих звездочках в глазах. Фигура выросла из тени одновременно с очередным вскриком, и я готова была поклясться, что Лукас выстрелил первым, а я лишь машинально надавила на спусковой крючок вслед за ним. Но когда эхо выстрелов утихло, Майклсон грязно выругался, помянув мою мать, и кинулся к упавшему, внезапно оказавшемуся крошечным и совсем не страшным. Я сделала шаг вперед, все еще полностью уверенная в своей правоте, и захлебнулась собственным криком. С грязного пола в широком просвете между рядов ящиков, прямо в слабеющих лучах солнца, врывающихся в узкое окно под самым потолком, на меня смотрело бледное лицо ребенка. Капюшон темной толстовки спал, позволяя светлым волосам облепить покрытый испариной лоб. Одна ладонь прикрывала живот, не в силах сдержать выступающую кровь, окрашивающую пальцы в алый. Вторая рука безжизненно лежала вдоль тела, пропитывая опилки под собой кровяной ржавчиной. Запах крови и пороха бил в ноздри, и я давилась им, не в силах отвести взгляда от вида крошечного тельца, распластанного на полу посреди богом забытого склада. Майклсон дрожащими пальцами нащупал пульс мальчишки и злобно прикрикнул: — Звони в 911! Но ему пришлось отвесить мне звонкую оплеуху прежде, чем я смогла вникнуть в смысл его слов и выудить телефон. Лукас отправился на вскрики, завернув за ящики, а я, вызвав скорую, уселась рядом с мальчишкой и, положив его голову себе на колени, принялась напевать ему детскую песенку, глотая душащие слезы. Я уже знала, что Майклсон и не думал стрелять.

***

Я сглатываю, смягчая соленый вкус слез на языке горечью виски, отпитого прям из бутылки. Шеннон терпеливо молчит. — Его звали Йен. Ему было восемь. Они с другом забрались на склад забавы ради — играли в археологов, — я горько усмехаюсь. — Его друг провалился ногой между ящиков и застрял, а Йен, услышав нас, хотел позвать на помощь, но не успел. Я застрелила беззащитного ребенка, выпустив в него две пули. Гром выстрелов и сейчас стоит у меня в ушах, меня и сейчас тошнит порохом и ржавой кровью, — я медленно набираю в легкие воздух и так же медленно выпускаю его обратно, пытаясь усмирить дрожь голоса. — Он умер в больнице. Врачи боролись за его жизнь как могли, но мои пули оказались сильнее. Шеннон осторожно забирает из моих рук бутылку и сжимает мои ладони. В его больших горячих руках, покрытых грубыми мозолями, мне становится чуточку спокойней. — Меня отстранили от дел и уговаривали родителей Йена — миссис и мистера Монтгомери — не настаивать на суровом наказании, просили меня покаяться, извиниться перед ними и молить их о снисхождении. Но моим крошкам едва исполнился год, и я могла понять, что испытывают родители Йена. Я часто представляла, что сделала бы с убийцей своего ребенка, какой кары бы ему желала, и я знала, что они меня не простят. Да я и не хотела, чтобы меня прощали, я не заслуживала прощения, — я закусываю губу и смаргиваю слезы. — Но суд меня оправдал. Конечно же, это была заслуга моего мужа, потому что всем вокруг было понятно, что я виновата. Родители Йена ждали меня у выхода из здания суда и долго смотрели мне в глаза, не произнося ни звука. Им обоим было уже за пятьдесят, Йен был их поздним и очень желанным ребенком, а я отняла его у них, единственную радость в жизни, которой и так осталось немного. Его мать на прощание плюнула мне под ноги, а я знала, что заслуживаю куда худшего наказания, — я кошусь на бутылку виски, но между ею и теплом Шеннона выбираю последнее. — Из полиции я ушла и осела дома, сосредоточившись на дочерях, как мне и следовало. Но Йен снился мне каждую ночь: крошечное обескровленное тельце, посиневшие губы, шепчущие всего один вопрос: «За что?» Если бы я знала ответ. Я совсем не высыпалась, стала дерганной, срывалась на дочерях, и именно тогда открыла для себя, что если добавить в вечерний чай капельку коньяка, то спать становится легче. Постепенно чай был исключен из рецепта, как ненужное звено, и остался только алкоголь. Затем я сделала вывод, что алкоголь не только улучшает мой сон, но и помогает мириться с капризами детей, — я виновато вздыхаю. — Я тщательно прятала все от мужа, и он даже не догадывался, что я превращаюсь в алкоголичку. Связи с коллегами были утеряны, друзей у меня никогда и не было, и я была предоставлена сама себе целый день, не опасаясь, что могу быть раскрыта. Норму я знала, до потери сознания не напивалась, мужа с работы встречала веселая и без запаха перегара, поэтому все шло хорошо. А через два года я забеременела. Я не выдерживаю и все же тянусь за бутылкой, сгоняя ее холодом тепло мужских ладоней, осевшее на моей коже. Я делаю несколько больших глотков, заставляя саднить горло, обжигая и без того горящий желудок. Я бы хотела, чтобы вместо виски была кислота, чтобы она разъела меня до основания быстрей, чем это делает чувство вины. Лишь позволив боли физической немного ослабить боль от моральных терзаний, я продолжаю: — Конечно, я сразу бросила пить и даже не смотрела на алкоголь. Эти месяцы были счастливейшими в моей жизни. Муж окружал меня заботой, близняшки души не чаяли в будущем братике и ждали его появления едва ли не больше чем мы. Йен родился абсолютно здоровым, и я не устала благодарить за это бога, дав себе обещание, что алкоголя в моей жизни больше не будет, — я горько усмехаюсь и снова отпиваю из бутылки. — Йену было месяца два, когда мы в магазине встретили миссис Монтгомери. Она была совсем одна и словно бы за эти годы постарела на целые десятилетия. Представляю, каково ей было увидеть меня — молодую, цветущую, с чудным младенцем на руках. Подняв на меня горящие ненавистью глаза, она, наконец, выплеснула всю свою боль. Она называла меня убийцей сына и мужа, слегшего от инфаркта вскоре после Йена, она проклинала меня за отобранное у нее счастье, а в бесцветных глазах ее стояли слезы. Я плакала тоже, но знала, что у ее ненависти есть основания, и что я заслуживаю ее проклятий, — я на секунду зажмуриваюсь. — В ту ночь мне впервые за долгое время снова приснился Йен. Тот мальчик, которого я так безжалостно убила. На следующее утро я впервые за долгое время заглушила бессонницу, вину и боль алкоголем. В тот день я повезла девочек в сад, хотя мне точно не следовало садиться за руль после бессонной ночи и двух бокалов коньяка. Йен спал в своем креслице, а близняшки весело щебетали, отвлекая от дороги и так не сосредоточенную меня. — Я прикладываюсь к бутылке и, сквозь срежет металла в ушах и детские крики, продолжаю еле слышно: — Я пыталась объехать мусоровоз и не заметила автобус, выруливающий из-за угла. Удар пришелся на заднюю часть машины, туда, где были мои дети. Йен погиб сразу, Хлоя отделалась переломами и сотрясением мозга, а Зоуи на всю жизнь осталась парализована ниже пояса. Я снова пью, жадно и быстро, заталкивая внутрь свою боль. Убийца твоих детей заслуживает самой страшной кары, но что делать, если этот убийца ты сам? Как научиться жить с непроходящей, неизлечимой, неизбывной к себе ненавистью? Как суметь смотреть на себя в зеркало без презрения? Такие грехи невозможно искупить, такое не прощается. С таким грузом на плечах не живут. Глубоко вздохнув, я снова выдавливаю из себя слова: — Конечно то, что я была за рулем пьяной, скрыть было невозможно, но муж, собрав в кулак остатки чувств ко мне, вновь сделал так, что наказания я избежала. Но простить он меня не смог, да и никто бы не простил. Мы развелись, я без споров уступила ему опеку над детьми, точно зная, что такая мать девочкам не нужна. Шеннон нарушил молчание, хриплым голосом поинтересовавшись: — Это их фотография на твоем комоде? Я кивнула: — Я с ними совсем не вижусь. Не могу набраться смелости, чтобы посмотреть им в глаза, не могу вынуждать их видеть такую мать. Слабую, растоптанную, зависимую. Им лучше с отцом, правда. А мне лучше одной. Я не смогу пережить, если убью еще кого-нибудь. Я закрываю глаза и выстрелы, крики, срежет металла, детский смех — все сливается в сплошную какофонию, раздирая в клочья мое наспех склеенное сердце.