Не/Зависимость

Мне понадобилось несколько недель, чтобы открыться на групповой терапии. Точней, мне понадобилось три года до Шеннона и почти месяц после. Мне пришлось выползти из надежного укрытия капюшона толстовки, пришлось учиться говорить сквозь боль расползающегося по швам сердца. Я никогда бы не решилась на это, если не Шеннон. Его влияние на меня было столь велико, что я выворачивала наружу изломанные несросшиеся ребра, размазывала душу тонким слоем на полу перед алкоголиками и позволяла рассматривать ее под радостное улюлюканье моих внутренних чудовищ. Я пропустила момент, когда недоверчивые взгляды алкоголиков, прикованные к моей персоне, теплеют. Наверное потому, что избегала смотреть на любого из них за исключением Шеннона. Меня не интересовала их реакция, меня не волновало, что они теперь будут думать обо мне, как меня не заботило их мнение и раньше. Для меня они были лишь необходимой частью декораций, такой же, как скрипучие стулья, решетки на окнах, волосатый Том и въевшийся запах алкоголя. Поэтому я вздрагиваю, когда кто-то из них касается меня впервые. — Останься, — тихо просит меня Дженни, чье лицо похоже на испещренную кратерами лунную поверхность. Из-за шрамов от ожогов на меня доверчиво смотрят прозрачно-голубые глаза, полные жалости. От нее все еще пахнет паленым мясом. Во всяком случае, мне так кажется, и я силюсь сдержать тошноту. Вокруг суетятся алкоголики, шипят бутылки с газировкой, шуршат салфетки, кто-то громко хрустит печеньем. Я не произношу ни слова. Отстраняюсь от Дженни, вырываю свою руку из ее скрюченных пальцев, отчего ее глаза наполняются слезами, и бегу. Шеннон догоняет меня на каменных ступенях: — Лина! Лина, ты в порядке? Он обнимает меня за плечи, убирает прядь волос со лица, царапая лоб шершавыми пальцами, но его прикосновения не вызывают у меня отторжения. Почему-то кажется, что у него есть на это право. — Поехали домой. Домой… Больше всего существование с Шенноном похоже на игру в прятки. Я изо всех сил стараюсь быть как можно незаметней, он отчаянно пытается делать вид, что этого не замечает. Он тепло приветствует меня по утрам, колдуя по настроению то над кофемашиной, то над туркой, то над френч-прессом. Иногда мне кажется, что в кофе мы пытаемся потопить свою зависимость, но вместо этого обзаводимся новой. Шеннон зовет это место домом. Я все еще не понимаю, что там делаю. — Что случилось, Лина? — интересуется он, когда желтобрюхое такси выплевывает нас у забора. — Я не знаю, — я бы и рада ему рассказать, но не понимаю, что творится внутри меня. Не понимаю почему меня тошнит от людей, от жизни, от себя самой. Я не знаю, почему мне не становится легче, почему я все еще не сплю ночами и задыхаюсь от кошмара, надвигающегося на меня из темноты. Но знаю, что может мне помочь. В кухне, с трудом дотянувшись до верхнего шкафчика, я достаю бутылку, к которой уже несколько недель никто не прикасался. Первый глоток я делаю сразу из горлышка и жмурюсь, чувствуя, как обжигающий бренди прокладывает себе дорогу прямо по натянутым до предела нервам. — Что ты делаешь? — Шеннон появляется в проеме двери негодующим богом правосудия. — Пью, — я делаю новый глоток. — Странно, что ты сам не догадался. — Лина, тебе это не нужно! — Ты ошибаешься! Мне не нужен ты, не нужны встречи алкоголиков, мне не нужно ваше сочувствие и ваши гребаные прикосновения. Это — единственное, что мне по-настоящему нужно! — я снова прикладываюсь к бутылке. Горло, содранное криком, отзывается болью. — Прекрати! Отдай мне бутылку. Мне становится весело. Тепло бренди, разнесшееся по венам, успокаивает и расслабляет. Я бросаю на Шеннона насмешливый взгляд: — А если нет? Воздух наэлектризовался до такого предела, что на секунду мне кажется, будто он меня ударит. Лицо зарделось предощущением звонкой пощечины. Я жмурюсь, послушно подставляя щеку его тяжелой ладони, но вместо этого он лишь вырывает из моих рук бутылку и отправляет ее в раковину точным броском, раскалывающим стекло на осколки. Мне кажется, что вместе с бутылкой разбивается и что-то еще. — Тебе лучше пойти наверх и принять душ, — Шеннон говорит подчеркнуто спокойным тоном, хотя пульсирующая вена на шее и напряженные мышцы рук свидетельствуют о клокочущем внутри гневе. Я не смотрю ему в лицо, сфокусировавшись на волнами ходящем под кожей кадыке. — Тебе нет нужды делать это, Шеннон. Ты мне ничего не должен. Просто отвези меня домой. — Иди в душ, Лина. Я не знаю, что еще ему сказать, потому послушно поднимаюсь в свою спальню, но вместо душа просто растекаюсь на кровати под силой бренди. Почему он не сдается? Почему все еще продолжает тянуть меня оттуда, откуда я не хочу быть вытянутой? Почему думает, что сумеет мне помочь, хотя я не нуждаюсь в его помощи? Почему я позволяю это ему?.. Я просыпаюсь от запаха гари и дыма, застилающего комнату. На улице уже стемнело, но в окно льется приглушенный свет садовых фонарей. Расплывающиеся тени по-хозяйски ходят по стенам, цепляются за потолок, прячутся под кроватью, и в хранящем тишину доме они особенно пугают. Шеннон обнаруживается на заднем дворе возле большой железной бочки, изрыгающей пламя. Его голый торс отражает бешеную пляску огня. Капельки пота наперегонки стекают по мощной груди и мускулистым плечам. Заметив меня, он отправляет в костер очередную бутылку, отчего пламя взвихривается еще выше, осыпав все вокруг брызгами лопнувшего стекла. — Что ты творишь, Шеннон? Ты сошел с ума? — Я избавляюсь от запасов алкоголя. Странно, что ты сама не догадалась, — он корчит мне рожу сквозь пелену дыма. — А нельзя было просто вылить их в унитаз? Обязательно нужно подвергать опасности себя и все сухие леса Лос-Анджелеса? — Да брось, Лина, это весело! Там в кухне осталась еще пара бутылок, ты не могла бы принести их? Я не знаю, вправду он доверяет мне или это проверка моей зависимости, но мне очень не хочется его подвести, поэтому я честно выгребаю все оставшиеся бутылки и намереваюсь уничтожить их. Я проверяю все полки шкафчиков, хлопаю ящиками, даже зачем-то заглядываю в холодильник, и моими усилиями к трем бутылкам на столе прибавляется еще одна, найденная в дальнем углу кухни за рулонами мусорных пакетов. Этикетка на ней изрядно потерта, содержимого не хватает примерно наполовину, и я уверена что Шеннон про нее забыл много лет назад. Я облизываю пересохшие губы, глядя на нее, но руки сами прячут бутылку туда же, где нашли пять минут назад: в дальний ящик за гору пакетов. Я не могу… — Я не буду ее пить. Честное слово не буду, — оправдываюсь сама перед собой, сгребая оставшиеся бутылки в охапку. — Просто приятно знать, что она есть. Мне необходимо знать, что она есть. Бросив прощальный взгляд на плотно задвинутый ящик, я возвращаюсь к Шеннону, чувствуя себя гораздо хуже, чем утром. Я знаю, что предала не только его доверие, я предала саму себя, малодушно оставив якорь, способный в любое мгновение утянуть меня обратно на дно. — Это все? — Шеннон обращает ко мне лицо, с одной стороны подсвеченное огнем, с другой поглощенное тенями. Мне хочется закричать, вернуться в кухню и приволочь ту бутылку, бросить ее в огонь с остальными, уничтожить само знание о ней, дать себе шанс стать независимой, но я знаю, что уже поздно. Я не могу… — Это все, — отвечаю я, отправляя в огонь первую бутылку, и фальшиво смеюсь. Ночью, в кровати, отплевываясь от пахнущих дымом волос, я пытаюсь унять бьющуюся в виски совесть. Она клокочет во мне вулканом, выворачивая внутренности, кромсая грудную клетку, вырывается изо рта протяжным стоном. Она напоминает мне, для чего я это делаю. Я выбираюсь из кровати и на цыпочках крадусь в кухню. Бутылка все еще лежит среди пакетов, и мне кажется, я перебудила весь квартал, пока пыталась ее достать. — Я знаю, для чего это делаю, — шепчу я в темноту, опустошая бутылку в раковину. С первым бульком до меня доносится запах уксуса, но это уже не имеет значения — я победила саму себя. — Что ты здесь делаешь? Я оборачиваюсь на голос и вижу наморщенный лоб Шеннона и его сощуренные от яркого света глаза. Бутылка выскальзывает из моих пальцев, рассыпаясь на части у наших ног. Слишком много осколков для одного дня.