Не/Зависимость

Этой ночью мне снятся не мои сны. Я блуждаю в чужом кошмаре без ориентиров и маяков. Тону в водовороте клубящегося тумана, густого и плотного. Он поглощает все звуки и цвета, оставляя меня метаться в бесконечной белой пелене. Ему нет ни конца ни края, но я все бегу, не слыша ни собственных шагов, ни срывающегося дыхания, бегу в попытке догнать что-то важное. Кого-то важного. На миг мне кажется, что в тумане вырисовывается тонкий силуэт, и, хотя через миг все вновь теряется в слепящей белизне, я ускоряюсь. Срываю горло в беззвучном крике, тщетно хватаю пальцами бесплотную мглу. Споткнувшись, я лечу в белую бездну, и нет ничего страшнее ощущения ее бездонности. Я точно знаю, что падать мне придется целую вечность, и возможности выбраться уже никогда не будет. Я просыпаюсь, так и не успев достичь дна пропасти. Сердце бешено стучит в грудной клетке, в ушах, даже в кончиках пальцев, срывая дыхание на хрип. Я отбрасываю мокрые простыни и распахиваю настежь окно, с благодарностью ощущая твердый пол под босыми ногами. В голове, словно отросток ядовитого тумана из сна, расползается щупальцами тупая боль. Зарождающийся над зеленью рассвет прорезает ночь первыми робкими лучами воскрешения, постепенно выворачивая свое розовое нутро. Шеннон, застав меня в кухне с бутылкой в руках, не выказал ни капли удивления. Не дернулась прямая бровь, не сморщился нос, не скривились в горькой усмешке губы. Он беззвучно налил себе воды и вернулся в спальню, оставив меня переминаться с ноги на ногу посреди уксусных осколков и вытирать выступившие слезы. Мы так и не проронили ни слова. И теперь я пытаюсь унять головную боль и приступы тошноты, стараясь не думать о том, что ждет меня дальше. Стоит ли мне пытаться что-то объяснять или в этом нет никакой нужды. Может быть, мне лучше вернуться к себе, в свой проспиртованный маленький мирок и забыть о своем секундном желании бороться. Продолжить падение в бездну отчаяния и алкоголизма. Сбежать от Шеннона с его навязчивой заботой и напускной независимостью. Теперь я знаю... Мне открылась страшная тайна Шеннона Лето: он тоже был зависимым. Он нуждался в своих воспоминаниях так же сильно, как я в алкоголе. Он был в точности, как я... Задумавшись, я не справляюсь с очередным приступом тошноты и избавляюсь от содержимого желудка прямо в окно. Легче мне не становится. Должно бы, но нет. Наоборот, туман из головы растекается по всему телу, превращаясь в тупую непроходящую боль. Теплый ветер из открытого окна качает меня так же, как ветви деревьев, пробирает меня мелкой дрожью, путается в пальцах. Я протираю дрожащей рукой лицо и едва успеваю отдернуть ее прежде, чем меня скручивает новый приступ рвоты. Отдышавшись, я всматриваюсь в розовеющий край неба, любуюсь кровавыми разводами. Как бы мне хотелось, чтобы это была моя кровь. Алые разводы на прозрачно-голубой поверхности воды. Солнечное лезвие, пускающее зайчики по полупрозрачной глади. Вздох-стон ветра. Тихий шелест волос. Насколько бы все проще стало тогда… В третий раз я успеваю добежать до ванной, и мое тело, словно чувствуя это, стремится избавиться от всех внутренностей разом. Я мучительно долго выплевываю себя по частям, а перед глазами все еще стоят красные всполохи рассвета. — Лина, тебе плохо? — нервно интересуется неслышно появившийся Шеннон и сонно потирает лицо, словно стремясь стереть увиденное из памяти. Стереть меня. Я бы ему ответила, но кратких передышек мне хватает лишь перевести дыхание. Я продолжаю выворачивать себя наружу, пока Шеннон неловко мнется с ноги на ногу. В унитазе оказывается мое оскольчатое сердце, острые ребра, печень, кишки, все мое счастливое и ужасное прошлое, мои воспоминания, мысли — вся я. И, глядя на этот мерзкий натюрморт, я думаю, что там мне самое место. — Лина… — Все в порядке, — я сплевываю в последний раз и нажимаю слив, спуская себя еще глубже в недра канализации. — В дерьмовом, правда, но порядке. Я даже нахожу силы усмехнуться, но Шеннон мой юмор явно не оценил. Тревога прогоняет из его взгляда остатки сна. Ополоснув лицо холодной водой, я ловлю этот взгляд в зеркале. — Выглядишь паршиво. — Я только что выблевала себя в унитаз. Прости, что не при параде. Я пытаюсь огрызаться, хотя не могу не признать его правоту. Покрасневшие глаза, пересохшие губы, спутанные волосы и танцующие в припадке дрожи пальцы — я наконец-то выгляжу той, кто я есть. Конченной алкоголичкой. Зрелище настолько отвратительное, что мой желудок снова сжимает скользкая холодная рука. Хорошо, что тошнить больше нечем. Но на всякий случай я жадно глотаю воду из-под крана, заталкивая себя обратно. — Ложись в постель. Я заварю тебе крепкий чай. Я бы послала Лето куда подальше с его заботой, но сил не хватает даже на то, чтобы донести свое опустевшее тело до кровати. Приходится хвататься за то, что попадается под руку. И уж точно мне не хотелось, чтобы под руку попался Шеннон. Его мощное, еще хранящее тепло сна плечо. Он обжигает мне пальцы, подчиняет своему спокойствию их беспорядочную дрожь, окутывает едва уловимым запахом. И мне хочется, чтобы вместо пальцев на его коже были мои губы. Вот он заботливо укладывает меня в кровать, а вот ставит на столик чашку чая, и я готова поклясться, что между этими действиями не прошло и доли секунды. Но почему тогда склеились ресницы? Почему тело стало таким тяжелым, ведь я только что избавилась от большей его части? Шеннон касается моего лба шершавой ладонью и сквозь зубы выдыхает: — Господи, да ты вся горишь. — Это ты так меня возбуждаешь, — я облизываю пересохшие губы. — И бредишь… Он помогает мне сесть и вручает чашку, убедившись, что я могу удержать ее. Напрасная забота. Я расплескиваю чай, едва он убирает свои ладони от моих. Зубы выбивают дробь о золоченый край бокала. — Тебе нужен врач, Лина. — Чушь. Ты знаешь, что мне нужно. Его глаза мгновенно превращаются в горящие гневом щелочки, и он цедит: — Даже не думай. Я лишь пожимаю плечами. Неважно, что думаю я. Или он. Или врачи. Я либо переживу это, либо нет. Либо сорвусь в бездну, либо удержусь на самом ее излете. Но одна я точно не справлюсь. Мне нужен Шеннон. Нужна его независимость, пусть и мнимая. Мне нужен он. И он это знает. Доктор приезжает через пару часов. Большой и шумный, он заполняет собой всю комнату, весь дом, выталкивая из него солнце. Он заменяет воздух запахом медикаментов и безысходности. Я не могу сфокусироваться на нем, его фигура расплывается, и на фоне этого размытого пятна я вижу лишь глаза. На Шеннона он бросает взгляды недоумения, мне же достается презрение, которое доктор быстро маскирует профессионализмом. — Сколько она уже пьет? — он обращается только к Шеннону, исключая из разговора меня. Впрочем, у меня все равно нет сил говорить. — Года три-четыре. — Последний запой? — не дождавшись ответа, он продолжает: — А сколько в завязке? Шеннон морщит лоб: — Дня четыре... Около недели... Не знаю… Врач негромко вздыхает, и в его выдохе читается, что Лето мог бы и получше изучить женщину, прежде чем тащить ее в дом. Я не могу с ним не согласиться. Руки доктора блуждают по мне, то приподнимая веки, то прикладывая холод к сердцу, то тисками сжимая плечо. Мне сложно следить за ним, я улавливаю лишь отголоски его движений после того, как он отстраняется. Ощущение, что я запуталась в огромной клейкой паутине, замедляющей бег времени. Она приглушает звуки, гасит цвета, не дает в полной мере ощутить касания. —…в больницу… — долетает сквозь звукопоглощающий кокон. — Здесь я мало что могу, мистер Лето. Алкогольный абстинентный синдром — это не банальное похмелье. Рвота, заторможенность, тремор, покраснение глаз — только начало, самые безобидные симптомы. Все гораздо серьезней, чем вам кажется. Психические нарушения гораздо опасней: расстройства сна, кошмары, тревожность, депрессия… Мне продолжать?  — Мы справимся, доктор. Лина… —…галлюцинации. — перебивает врач. — Мысли о самоубийстве и попытки суицида. «Белочка», в конце-концов… Вы готовы взять на себя ответственность? — Я не хочу в больницу, — шепчу так тихо, что не слышу сама себя, но Шеннон согласно кивает. — Просто поставьте ей капельницу. Я о ней позабочусь, и если вдруг станет хуже, я сам привезу ее в клинику. Игла впивается в руку в тот момент, когда ко мне внезапно возвращаются все чувства. Доктор, склонившийся надо мной, обретает человеческие черты. Дыхание Шеннона, сливающееся с моим, становится оглушающим. Хорошо, что доктор дышит не в такт. — Только потому, что мы давно друг друга знаем, мистер Лето, — бормочут тонкие губы, окруженные короткими пеньками щетины. — Спасибо, Чак. Правда. Спасибо. Шеннон смущенно улыбается доктору и трясет его узкую ладонь. Еще до того, как лекарство растекается по телу, я уже чувствую себя лучше. Может потому, что доктор унес с собой больничный запах и перестал загораживать расцветшее солнце. А возможно потому, что Шеннон продавливает кровать рядом со мной, прижимая меня к матрасу тяжелой рукой. Его независимость питает не хуже капельницы. Я становлюсь такой сильной, что даже могу отпить остывший чай. — Шеннон… прости меня, — я поворачиваю к нему лицо. Он морщится, сгоняя с носа солнечных зайчиков, и удивленно шепчет: — За что? — Я слабая. Я зависимая. Я должна была принести тебе все бутылки. Позволить уничтожить всё. Но я не смогла. Неважно, что там оказался уксус, надо было и ее тоже… Тревога в его взгляде сменяется почти-испугом: — Лина, что ты говоришь? — Та бутылка, с которой ты застукал меня ночью… Знаю, ты презираешь меня за это, но я собиралась ее вылить. Честное слово. Я пришла в кухню за этим. Избавиться… Прости, что спрятала ее. — Лина, я не спускался ночью на кухню. И ты тоже. Это был лишь сон. Только сон. Тебе все это приснилось. Обычный кошмар, — тараторит Шеннон, успокаивая скорей себя, чем меня, пряча свой страх. «Кошмары, депрессия, галлюцинации, суицид…» — звучит в моей голове голос доктора, а по потолку ползут острые, бритвенно-солнечные зайчики.