Не/Зависимость

Пронзительный визг гитары разрывает сумеречный полумрак. И, хотя Шеннон тут же прижимает струны ладонью, отзвуки боли расползаются по всем углам шикарного дома, который, впрочем, в последнее время сжался до размеров одной-единственной комнаты, моей комнаты. Музыкант шепотом выругивается на непослушный инструмент и украдкой оглядывается через плечо. — Я не сплю, — поспешно заверяю я его. Я не сплю последние несколько минут, часов, дней… балансируя на самом острие жутких кошмаров и еще более отвратительной яви. Последние несколько минут, часов, дней, в очередной раз с трудом разлепляя свинцовые веки, я украдкой наблюдаю за Шенноном. За волнением татуировок на бронзовой коже, когда он сидит ко мне полубоком и задумчиво глядит в окно. За подрагивающими ресницами, когда он наконец срывается в поверхностный сон, устало расползаясь по креслу. За тревожно прорезающими лоб морщинами, когда он в очередной раз выслушивает указания доктора, решившего с помощью бесконечных капельниц превратить меня в обдолбанного ежика. За солнечными зайчиками, снующими по гитаре, когда он гладит ее струны, сроднясь с ними шершавыми отпечатками пальцев. В последние несколько минут, часов, дней, Шеннон все чаще приваливается спиной к кровати, отворачиваясь от меня, и с головой погружается в музыку. В полубреду мне кажется, что если бы Лето верил в Бога — шептал бы молитвы Ему, но он верит в музыку — и молится как умеет. — Как ты? — Пока жива. Этот нехитрый диалог повторяется в последние несколько минут, часов, дней, словно заевшая пластинка. До того часто, что иногда я предугадываю вопрос и отвечаю на него раньше, чем Шеннон спросит. — Прости, — выдавливает Лето, откладывая гитару. Я переваливаю тяжелое тело на бок и прошу: — Сыграй мне еще. Шеннон не спешит выполнять мою просьбу. Силится рассмотреть мое лицо в вечерней полутьме, лишь изредка прорезывающейся тонкими лучами фонарей со двора. Ветер раздвигает густую листву, склоняет непослушные ветви, и тогда свет крадется по стенам маленькими светлячками, пока деревья снова не погасят их мерцающее свечение. Наверное, в этом тусклом свете Лето успевает поймать мольбу в моих глазах, потому что вздыхает, отворачивается и трогает струны. Музыка, сначала неявная и сомневающаяся, затем все более уверенная, льется из-под его пальцев. На этот раз он не сбивается в аккордах и проходит мелодию от начала и до конца. Неспешная и тягучая, она кажется обещанием, что все будет хорошо. Тихая и сдержанная, она успокаивает и вселяет надежду. Вибрирующая и стонущая, она словно вбирает в себя мою боль и усталость. Мне хочется верить ей. И ему. — Я думала, ты барабанщик, — улыбаюсь теряющемуся в сгустившейся тьме профилю, когда мелодия стихает. — А мне казалось, ты думала, что я алкоголик, — смеется Шеннон в ответ. — Никогда. — Никогда?  — Еще когда ты появился на нашем собрании впервые, я сразу поняла, насколько ты не вписываешься в наш мир. Я — алкоголик, Абрахам — алкоголик, Дженни — алкоголик, даже Том — алкоголик, хоть и бывший. Но не ты. Ты самый независимый человек из всех, что я знаю, Шеннон, и не позволяй себе думать иначе. Он молчит, не зная, что ответить на мои слова, и лишь его пальцы то сжимают, то разжимают гриф гитары, заставив струны жалобно вздохнуть. — У тебя отлично получается играть на гитаре, — говорю я, когда пауза затягивается. — Я писал эту мелодию для брата. Он научил меня взывать к музыке в тяжелые времена, и когда тяжелые времена наступили для него, я не мог молчать. Я люблю барабаны, но они не в силах выразить всего, весь спектр эмоций, терзающих сердце. Тогда я взял гитару… Он был болен. Очень серьезно болен. Почти ничего не ел, не спал ночами и редко вставал с кровати. Немного унять боль помогали лишь таблетки и музыка… Шеннон замолкает. Я с трудом борюсь с желанием коснуться его: провести ладонью по волосам, согреть пальцы смуглым плечом, задеть дрожью беззащитную шею. Но это разрушит тонкое очарование момента, выдернув его из раздумий, и я тихо жду, когда он вернется ко мне сам. — Наверное, пора поужинать? — откладывая гитару, улыбается Шеннон. Я в ответ мотаю головой, от чего в черепе разливается звон похлеще гитарных стонов. Вместе с этим накатывает тошнота. Не та, после которой выплевываешь себя частями, а та, что стоит в горле мерзким кислотным комом, разъедая все изнутри. — Лучше сыграй мне еще. Твоя музыка действует на меня лучше лекарств доктора Чака. — Я… — Пожалуйста, Шеннон. — Ладно, хорошо. Но только если ты пообещаешь мне как следует поужинать, — Лето вновь устраивает инструмент на коленях. — Пообещай! — Обещаю, мам! Мы смеемся, и, пожалуй, это самый легкий и счастливый момент за пять лет моей зависимости. Все неприятные симптомы стихают, прячутся глубинах организма, чтобы, может быть, выстрелить позже, в самый неподходящий момент. Но сейчас, в это мгновение между сумерками и настоящей ночью, я позволяю себе побыть почти счастливой. Моя боль теряется в его боли, горечь моих воспоминаний сливается с его горем. Мои потери уравниваются его шрамами, мой страх искореняется его силой, моя слабость исцеляется его независимостью. Его музыка опутывает нас невидимыми нитями, его молитва залечивает мои раны, его вибрация отзывается в моем сердце. — Хорошо, — едва слышно шепчет Шеннон, — хорошо. Слышишь, что я говорю? Слышишь, что я тебе говорю? Я ищу лекарство… — Его голос немного набирает силу и звучит как обещание, написанное собственной кровью. — Хорошо, хорошо. Ты слышишь, что я говорю? Слышишь, что я тебе говорю? Я ищу лекарство… Эй, чувак, ты бежишь отовсюду, Окружив тебя, демоны ходят по кругу, Но ты не в один в этой смертной тоске… Эй, чувак, ты висишь на волоске, Ты едва стоишь на самом краю, И это шанс крепко сжать руку мою. Он обрывает мелодию так резко, что я едва не перестаю дышать от неожиданности. И когда я провожу ладонью по лицу, оно все мокрое от слез. — Это тоже песня про твоего брата? — спрашиваю я дрожащим голосом. Шеннон неопределенно пожимает плечами: — Про него. И про нее. И про меня. И про тебя тоже. Мой способ сказать, что мы справимся с чем угодно. Но, в общем-то, это пока только наброски. Мы храним молчание, пока спускаемся на кухню, но отзвуками в нас продолжает звучать музыка Шеннона. Я чувствую это по тому, как вибрирует его плечо, на которое я опираюсь; по тому, как хмурится его лоб в то время, как губы продолжают что-то нашептывать; по тому, как бьется его сердце, к которому я прижимаюсь, споткнувшись на последней ступени. Шеннон оживает только когда запускает кофемашину и по кухне ползет аромат кофе. Мне он эспрессо не предлагает даже когда я тяну ноздрями воздух, словно гончая, почуявшая след. Отодвигается подальше вместе с ароматом и выразительно кивает на куриный бульон в глубокой пиале. — Жадина, — бросаю я, болтая ложкой в тарелке. — Ты обещала нормально поесть, а не отобрать мой кофе, — Шеннон усмехается. — Ешь давай, ты и так отощала до такого состояния, что тебя можно на уроках биологии в школе вместо скелета показывать. Я театрально закатываю глаза: — Что бы вы понимали в женской красоте, мистер Лето! Шеннон аппетитно пьет кофе. Я послушно глотаю бульон, проталкивая его кусочком хлеба. Мы комфортно молчим вдвоем, за эти мучительные дни попривыкнув друг к другу. Так по-домашнему уютно… Но я едва не давлюсь едой, когда отчетливо хлопает входная дверь. — Ты что, совсем не пользуешься замками? — шепчу я то ли возмущенно, то ли испуганно. — Расслабься. Это всего лишь Джаред. Шеннон аккуратно ставит чашку в мойку и с широкой улыбкой оборачивается к двери, где уже маячит его родственник. — Привет, братишка! — доносится до меня сразу с двух сторон. Пока они здороваются, не замечая меня, я перевожу взгляд с одного на другого. Джаред выше, но Шеннон шире в плечах. Зато ножки у обоих одинаково тонкие, что видно даже за широкими штанами. Волосы Джареда чуть длиннее, а вот щетина у обоих почти одинаково переросла в бороду. Младший одевается куда небрежнее и не сверкает дорогими украшениями, а на старых, стоптанных кедах и вовсе скоро появятся дырки. — Лина, это мой младший брат Джаред. Джей — Лина, — Шеннон не дает мне долго оставаться незамеченной. Одно взгляда младшего Лето на меня хватает, чтобы понять, что я ему не нравлюсь. Глаза стекленеют льдом, улыбка превращается в натянутый оскал, тело напрягается и деревенеет. — Лина, — цедит Джаред и кивает так, будто ему защемило шею. Я чувствую себя так, словно он в меня плюнул. И это он еще всего обо мне не знает… Что ж, глупо его винить в подобном отношении. Мне бы тоже не понравилось, если б мой брат притащил домой конченную алкоголичку, воровку и убийцу детей. Несмотря на душащие меня слезы, я нахожу в себе силы улыбнуться: — Приятно познакомиться, мистер Лето. — И сразу отворачиваюсь от него, не в состоянии прошибить эту ледяную стену. — Спасибо за ужин, Шеннон, но, если ты не против, я прилягу. Голова немного кружится. — Конечно, Лина. Я тебя отнесу. Прежде, чем я успеваю спросить, что значит «отнесу», Шеннон уже подхватывает меня на руки так легко, словно я вешу меньше его чашки кофе. Такая нарочитая забота явно адресована не мне, а Джареду, значит Шеннон тоже почувствовал исходящий от него холод. Он не носил меня на руках даже когда я чувствовала себя гораздо хуже, а потом и подавно ограничивался тем, что подставлял крепкое плечо, когда оно было нужно. Но сейчас я чувствовала себя так, словно это самая естественная вещь на свете — полулежать на мускулистых руках барабанщика, прижавшись щекой к его плечу и обвив руками его шею. — Шеннон, спасибо, — шепчу я, когда он бережно укладывает меня в кровать. — За что? — За все. — Отдыхай, Лина, я загляну позже. Когда за ним закрывается дверь и шаги стихают, я закрываю глаза и изо всех сил стараюсь не думать, о чем в полголоса говорят на кухне братья.