Не/Зависимость

Снова этот проклятый сон!.. Распахнув глаза, я, просыпаясь, до рези всматриваюсь в голые стены родной комнаты. Сердце колотится раненой синицей, застряв посреди горла, как я не стараюсь сглотнуть его обратно. Простыни мокрым саваном облепляют тело, несмотря на распахнутое настежь окно. Хриплое, надсадное дыхание невыплаканными слезами клокочет в грудной клетке. Перегнувшись через кровать, я на ощупь выуживаю из-за тумбы ополовиненную бутылку водки, с трудом откручиваю крышку дрожащими непослушными пальцами и сразу прикладываюсь к горлышку. Один, два, три… После пяти больших глотков я даю себе сделать глубокий вдох. Становится легче. Только сейчас, расслабившись, замечаю, что была напряжена, словно натянутая струна. Мышцы стонут от облегчения. На всякий случай выпиваю еще два глотка, подтягиваю колени к подбородку и позволяю себе расплакаться. Рыдаю громко, навзрыд, пока слез не остается совсем, пока расслабленное тело снова не начинает клонить в сон, пока за окном не зачинается рассвет, алыми мазками расцвечивающий темное небо. Тогда откидываюсь на подушку, кутаюсь в мокрую простыню и позволяю себе закрыть глаза, забыв вернуть бутылку на место. Эта забывчивость аукается мне через несколько часов, когда кто-то ворчливый стаскивает с меня простыню, и полупустая бутылка, грохоча и позванивая, катится с кровати в угол. — Вот же наказание мое! Лина! Ты опять за свое? — громкий, тонкий голос не знает жалости. — Напилась опять? Все папашкины гены! Черт. Совсем забыла, что сегодня день маминого визита. Пару раз в неделю она заботливо наведывается ко мне проверить, не допилась ли я до белой горячки и не померла ли с голоду. Даже не знаю, радуется она, когда застает меня целой и невредимой, или разочарованно жалуется соседям в русском квартале на непутевую, не желающую помирать дочь. — Да вставай ты уже! — мокрая простынь больно хлещет меня по лицу. — На дворе обед уже давно, чай, ты не барыня разлеживаться. Я стойко притворяюсь мертвецки пьяной. Через пару минут маме надоест меня унижать, и она отправится на кухню, где долго будет смаковать сладкий чай с тонущей в нем долькой лимона, курить дешевые папиросы и тайком утирать слезы морщинистой рукой, а после, пробормотав то ли молитву, то ли проклятие, примется готовить мне еду на ближайшие пару дней. Мама на самом деле мне даже не мама. История моего появления у старой цыганки из России меняется год от года, так, что ни я, ни, наверное, даже она сама уже не знает правды. Я не уверена ни в своем имени, ни в своей национальности, ни в своем возрасте. Маме уже за восемьдесят, но она вполне бодра духом, когда не пытается меня разжалобить. Она терпеть не может спиртное, не пьет даже по праздникам, и потому ее особенно оскорбляет моя зависимость. Зато мама смолит как паровоз, и у нее всегда можно стрельнуть сигаретку-другую. Сон безвозвратно прогнан мокрой простыней, и, как я не ворочаюсь с бока на бок, он не возвращается. Приходится вставать. Стараясь не шлепать босыми ногами по полу, я как шпион крадусь в собственную ванную. — Доброе утречко, барышня, — завидев мою всклокоченную макушку, мама театрально расшаркивается. — Привет, мам. — Как спалось? Белочка не приходила? Я стискиваю зубы и пытаюсь держать себя в руках: — Я выпила всего несколько глотков, мам, и то уже утром. Мне приснился кошмар. — Кошмар, Лина, это то, как ты живешь, — мама вздыхает и выуживает из кармана цветастого платья сигареты. Ее лицо кривится, отчего морщин становится больше, будто само время пожевало его, а потом выплюнуло и попыталось разгладить заломы и складки. В волосах уже давно больше лунной седины, чем черноты ночи, и отчасти это моя вина. — Ты права, — я смиренно киваю, прислонившись спиной к двери ванной комнаты, в которую мне не суждено было попасть. Мамины нравоучения — часть нашего ритуала встреч. Она пытается меня вразумить, встречи анонимных алкоголиков пытаются меня вразумить, бывший муж пытался меня вразумить, бывшие коллеги пытались меня вразумить, и никто никогда не пытался просто меня понять. Мама права в одном: моя жизнь — кошмар, и чтобы найти в себе силы просыпаться, мне необходим алкоголь. — Ты все еще посещаешь встречи? — Да, мам. Как раз сегодня очередная. — Что-то они не особенно тебе помогают. — Да, мам. Но это решение суда, ты же знаешь. — И сколько ты еще будешь туда ходить? — Пока не поборю зависимость. — Ты хоть пытаешься с ней бороться? Или сдалась и предпочла засыпать в обнимку с бутылкой, а не с мужем? — Да, мам. Я пытаюсь. — Плохо пытаешься, Лина, — мама тушит сигарету в блюдце, допивает чай одним глотком и выбирается из-за стола, повернувшись ко мне спиной. Это значит, что разговор окончен, и я могу, наконец, привести себя в порядок. Я с облегчением запираюсь в ванной. Здесь у меня тоже припрятана небольшая бутылка, и я не могу отказать себе в удовольствии глотнуть водки после выматывающего разговора с матерью. Свет тусклой лампочки не разгоняет тьму полностью и она копится по углам, словно старая паутина. Она крадется по трещинам краски на старых стенах, усмехается моим отражением в треснутом зеркале. Даже в таком свете видно, насколько я бледная. Здесь, в Лос-Анджелесе, заполненном до отказа загорелыми куклами и бронзовыми красавцами, бледность кожи сродни вызову обществу. Сквозь мою кожу можно рассмотреть тонкие жилки вен, что вместе с черными волосами и темно-карими глазами делает меня похожей на вампиршу из дешевого ужастика. За годы алкогольной диеты мое тело приобрело стройность, которой я не могла добиться месяцами занятий в спортзале. Хрупкую, болезненную худобу, с выпирающими ребрами и позвонками, тонкими ногами и почти полным отсутствием груди. И все же до анорексички мне далеко, спасибо стараниям мамы. Открыв кран, я плещу в лицо ледяную воду. Горячей у меня давно уже нет, отключили за неуплату. Отключили бы и холодную, и свет, и газ, если бы не старания мамы и бывшего мужа. Они оплачивают мои счета и время от времени забивают холодильник продуктами. Конечно, они догадываются, что почти все продукты я продаю за бесценок, чтобы купить выпивку, поэтому иногда, после ухода мамы, я нахожу в кармане пару смятых купюр. Я особенно тщательно чищу зубы, избавляясь от привкуса водки, и впервые за долгое время обдумываю, что надену. Жаль, что все более менее приличное я давно продала. Не хочется признаваться, но среди сотен безразличных мне людей, все-таки нашелся один, который сумел привлечь мое внимание. — Шеннон, — бормочу я с усмешкой и сплевываю пасту вместе с его именем. Выключив воду, я еще долго стою перед зеркалом, приглаживая длинные волосы и рассматривая свое отражение. Я не похожа на алкоголичку в привычном понимании этого слова: ни опухших век, ни синяков под глазами, ни мятого морщинистого лица, ни выбитых зубов. Даже мама остается удовлетворенной моим внешним видом, когда я выхожу из ванной, задумчиво улыбаясь. Потертые кеды, старые порванные джинсы, футболка на пару размеров больше, забытая мужем, и румянец смущения от предвкушения встречи с Шенноном, покорившим мое воображение. Я выгляжу не алкоголичкой тридцати трех лет, а влюбленной девицей лет на десять младше. Я подавляю желание сделать спасительный глоток из одной из бутылок, спрятанных по всей квартире, и улыбаюсь хмурой маме, не отрывавшей от меня взгляда. — Хорошо выглядишь, — вопреки своим словам, мама презрительно сплевывает в мусорное ведро. Я киваю и выбегаю из дома, жалея, что из-за домашнего цербера не могла прихватить фляжку, так удобно помещающуюся в задний карман джинсов. Я так занята этими мыслями и завязыванием футболки узлом на животе, что едва не налетаю на фигуру, устроившуюся прямо на нашем крыльце. — Привет, Лина, — Шеннон собственной персоной изображает вялые аплодисменты, пародируя встречи анонимных алкоголиков, какими их показывают в рейтинговых сериалах. Я могу только удивленно хлопать ресницами и вытирать вспотевшие ладони о светлые джинсы. Все-таки жаль, что я не взяла с собой фляжку...