Не/Зависимость

В этот раз пробуждение обходится без холодного пота и кошмаров, выгрызающих путь наружу через мои глаза. Я обещаю себе воспеть за это хвалебную оду алкоголю, как только комната перестанет кружиться у меня перед глазами. С усилием я заставляю двигаться отяжелевшие ресницы, то сосредотачиваясь на потолке в грязных разводах, то погружаясь в спасительную тьму. Тело медленно обретает способность чувствовать, наливаясь свинцовой тяжестью. Вчера я уснула прямо в одежде, и пояс джинсов больно врезался в живот. Ноги гудят, а левая коленка саднит, словно я вчера обо что-то не слабо приложилась. Я пытаюсь повторить вчерашний трюк и перекатиться по кровати, чтобы выудить оттуда бутылку с остатками водки, но от этого становится только хуже. Впрочем, мама наверняка все равно от нее избавилась. Комната начинает вальсировать все быстрее, слепя веки врывающимся в незашторенное окно солнечным светом и вызывая ощутимую тошноту, подступающую к горлу. Приходится откинуться на подушку и тихо застонать сквозь зубы. Это не помогает. Рискуя заблевать всю квартиру своей зависимостью, я опрометью бросаюсь в ванную, краем глаза замечая беспорядок на диване в гостиной. В ванной я долго и с чувством, предельно далеким от чувства собственного достоинства, жалуюсь унитазу на свою никчемную жизнь. Пока тело благоразумно избавляется от токсинов, которыми я его безжалостно пичкаю, ко мне понемногу возвращается память. Мамин визит, встреча с Шенноном, прогул, за который Том будет дуться на меня месяц, и, наконец, попойка в каком-то мрачном ресторанчике. Плечи стыдливо содрогаются и желудок выворачивается наизнанку, демонстрируя, что он обо мне думает. Я с ним согласна. И, если Шеннон не захочет со мной разговаривать после всего, я буду только за. О том, что было после ресторана, даже думать не хочется. Опыт подсказывает, то, что я вспомню, — а я обязательно вспомню — вряд ли мне понравится. — Ты жалкая зависимая шлюха! — когда желудок успокаивается, бледными губами шепчу своему отражению, а потом споласкиваю рот холодной водой. — Конченная алкоголичка! Я забираюсь в душ прямо в одежде, главным образом для того, чтобы избавиться от тошнотворного головокружения. Ледяную воду сложно выдержать даже одетой, но я стойко подставляю голову под холодные струи, стискивая зубы. Может, Бог смилостивится и наградит меня смертельным воспалением легких?.. Когда я разрешаю себе закончить пытку, становится чуточку легче дышать. Одежда облепляет мое тело, словно вторая кожа, и с меня ручьями стекает вода. Босые ноги оставляют на полу мокрые следы. Чтобы не вытираться, я разок встряхиваюсь, словно большая собака. Плохая идея. Когда я, похожая на мокрую крысу, выхожу из ванной, в голове гудят церковные органы. — Доброе утро, — из беспорядка на диване на меня смотрят чьи-то бесстыжие глаза. От неожиданности я ударяюсь локтем о косяк и вою от боли. То, что я приняла за беспорядок, на самом деле оказалось постелью. На выуженных из шкафа, выглаженных мамой простынях бесстыдно развалился Шеннон, закинувший тяжелые руки за голову и глядящий на меня с широкой улыбкой. — Какого черта ты здесь делаешь? — я переступаю с ноги на ногу, стоя в стекающей с меня холодной воде. Шеннон садится, отчего его голый живот собирается мелкими складками кожи. Это делает его чертовски уютным и домашним, даже больше, чем мои пижамные штаны с выцветшим рисунком сердечек и кексов, которые он зачем-то напялил на свои тощие ножки. Он сурово сверлит меня взглядом снизу вверх: — Не мешало бы быть повежливее, юная леди. — Почему на тебе мои штаны? — Потому что мои ты вчера заблевала, — он косится на белую тряпку, развешанную на батарее. — Футболку тоже. Миленько. Даже я уже себя ненавижу, что говорить о нем? С другой стороны, чего он ожидал от алкоголички? Кто его вообще просил со мной связываться и тащить меня в чертов ресторан? — Прости, — я виновато шмыгаю носом. — Ерунда. Меня однажды вырвало в сумочку подружки, — Шеннон хмыкнул. — Ты всегда принимаешь душ таким извращенным способом? — он меняет тему и кивает на натекшую с меня лужу. — Не было сил раздеться. К тому же, у меня нет горячей воды, а мыться в ледяной в одежде не так холодно. — Ясно, тогда я, пожалуй, приму душ дома. Но, думаю, тебе лучше переодеться, если ты не хочешь заболеть. Я киваю и послушно бреду в спальню. Между нами определенно ничего не было, иначе я не проснулась бы одетой, да и он вряд ли стелил бы себе на диване. Вот только я никак не могла решить: радоваться этому или расстраиваться. С мужем мы разошлись три года назад. Расставались долго и очень болезненно, но почти без споров поделили то, что у нас было общего. Думаю, в каждом из нас теплилась надежда, что все можно вернуть. Каждый из нас верил, что я поборю чертову зависимость, и все снова станет как раньше, мы снова станем семьей. Возможно эта вера, сжавшаяся во мне до размеров песчинки, единственное, что не дает мне покончить с этой жизнью, покончить со своим бессмысленным существованием. Вера в то, что у меня все еще есть семья. После развода меня не интересовал ни один мужчина. Меня вообще не интересовали люди, кроме тех, что помогали мне получить алкоголь, а вместе с ним кратковременное забытье. С Шенноном все не так. Дрожа от холода, я с трудом стягиваю с себя мокрую одежду. Бледное, отливающее синевой тело покрывается гусиной кожей, вздыбливая мелкие волоски. Зубы стучат, словно четки, перебираемые усердным монахом. Стараясь не смотреть на себя, я поскорей натягиваю длинную майку, носки и кутаюсь в одеяло. Выходить я не тороплюсь. Даю Шеннону время сбежать, не оставив даже намека на свое существование. Я бы сбежала. Но когда я нехотя выбираюсь в кухню, переодевшийся Шеннон расслабленно сидит за столом, пролистывая свежую газету и грея широкие ладони о мою любимую чашку. Такой не зависимый, что я ему завидую. — У тебя нет кофе, — возмущенно заявляет он мне. — У меня много чего нет. Нет телевизора, компьютера. Нет микроволновки и стиральной машинки. Даже мобильника у меня нет. Знаешь почему? — зависть к нему, к его спокойствию и уверенности прорывается в крике. — Потому что я алкоголик. Я все пропиваю, ясно? — Лина, я… — Ты думал, я хожу на собрания из скуки и праздного любопытства, да? Думал, я не похожа на них — на алкоголиков, сиплым голосом стреляющих сигареты и просящих подаяние? Так мне до них недалеко. Мне недолго осталось, пока моя кожа не покроется морщинами и отеками, пока мои зубы не выпадут, а волосы не сваляются. Не стоит питать иллюзий на мой счет. Я алкоголик, ясно?! Конченный алкоголик! Я думала, ты понял это еще вчера, когда я наблевала тебе на ботинки за десятки тысяч долларов. Не понял? Что ж, надеюсь, теперь до тебя дошло. Вместо того, чтобы уйти, хлопнув дверью, этот чудак терпеливо сносит мою истерику. Дождавшись, когда я замолчу, он подает мне стакан воды и внимательно следит, чтобы я ее выпила. — Успокоилась? Я избегаю смотреть ему в глаза, но киваю, сжимая опустевший стакан дрожащими пальцами. Под раковиной у меня есть остатки бурбона — берегла его на праздник — но отчего-то теперь при Шенноне доставать их особенно неловко. — Вот и отлично. Думаю, мы можем прямо сегодня съездить в супермаркет и купить тебе все необходимое, — он потягивается и по-хозяйски оглядывает кухню. — У меня все равно на вечер нет планов. Я тоже обвожу взглядом комнату. Старые обои выцвели, а ближе к потолку на них осела копоть. Кое-где они отклеились от стены и вспузырились. У стола с потрескавшейся лакировкой стоял лишь один стул, и тот кренился на бок. Огромный двустворчатый холодильник с сенсорным экраном и окошком для льда смотрелся на этой кухне более чем нелепо, словно бравый великан среди сгробившихся от старости гномов. Но кто дал право Шеннону судить меня? Я швыряю стакан в мойку, слыша, как он звенит осколками, и цежу сквозь зубы: — Я не нуждаюсь в твоей жалости, ясно? — Это не жалость, — Шеннон качает головой. — Это… Да какая разница, что это? Я хочу помочь. — Твоя помощь мне не нужна. Мне от тебя вообще ничего не нужно, — я чувствую, как звенят мои нервы, подобно разбитому стакану. — Тебе лучше уйти, Шеннон. — Лина, я просто… — Уходи! — я подталкиваю его к выходу, насколько хватает моих сил. — Но… — Убирайся! — Ладно, ладно! — Шеннон сдается. — Можно, я заберу свои вещи? Приходится уступить ему дорогу. В гостиной он торопливо надевает свои браслеты и долго пытается справиться с застежкой часов. Сунув телефон в карман штанов, он поднимает взгляд и, наткнувшись на фотографию на комоде, предпринимает последнюю попытку: — Милое фото. Это… — Пошел! Вон! — голос срывается на сиплый шепот, боль выбивает весь воздух из моих легких. Черное чудовище, радостно взвыв, рвется на поверхность, клацая острыми зубами по остаткам моего сердца. И уже сползая на пол, тщетно пытаясь сдержать слезы, я одними губами прошу: — Пожалуйста. Уйди… Когда за Шенноном захлопывается дверь, я нахожу в себе силы встать и, дойдя до комода, не глядя смахнуть фото в верхний ящик. Я слишком хорошо знаю, что на нем, знаю до непроходящей боли, поэтому никогда не смотрю. Мама же из злобного садизма каждый раз вынимает снимок из ящика и водружает на комод, зная, что я непременно наткнусь на него. Она думает, это поможет мне бороться. Я слизываю стекающие по губам слезы и, выудив из-под раковины остатки бурбона, прячусь в спальне зализывать раны. Каждый раз, как я закрываю глаза, морщась от обжигающего горло огня, вижу застывших на фотографии двух светлокожих и темноволосых девчушек, похожих друг на друга, как две капли воды.