Не/Зависимость

Запахи еды, доносящиеся с кухни, дразнят обоняние и заполняют собой всю комнату. Кажется, я даже вижу, как тонкая дымка аромата рассеивается в воздухе, оседая на немногочисленной мебели и разбросанных вещах. Я не сплю уже давно, но не могу найти в себе сил, чтобы выйти к маме. Знаю, что не стерплю ее громкого голоса и нудных, ненужных нотаций. Я алкоголик, и этим все сказано. Все, что говорит мне мама легко укладывается в простую формулу: я + алкоголь, где алкоголя уже больше, чем меня самой. И сейчас мне плохо как никогда, потому запасы спиртного в квартире подошли к концу. Вчера я излазила все потайные места, вытряхнула из углов кучу пустых бутылок, перевернула шкафы и даже отодвинула диваны. Воя от бессилия и жалости к себе, я даже опустошила коробки, не разобранные после переезда, будто муж мог спрятать там выпивку для меня. Я не нашла ничего, ни одной хотя бы полупустой бутылки. В полном отчаянии я собрала капли из всей пустой тары в один стакан, чего мне не хватило даже на крошечный глоток, и, трясясь от холода, зарылась в одеяло. Я не могла даже уснуть нормально и в бесконечной полудреме слышала, как гремят кастрюлями соседи, как сигналят машины на улице, как кто-то с наглостью носорога ломится мне в дверь. В полубреду мне даже показалось, что я открыла дверь нахально улыбающемуся Шеннону, чьи руки были заняты бумажными пакетами из супермаркета. А вот прихода мамы я не помню, наверное, в тот момент я все-таки задремала. Слава богам, без привычных сновидений, окрашенных в траурные черно-красные тона. Как бы сильно мне не хотелось проваляться в постели остаток жизни, встать все равно пришлось. Опасаясь, как бы мама не ввалилась ко мне в спальню и не споткнулась о батарею пустых бутылок, я нехотя скатываюсь с кровати и, закутавшись в одеяло, словно в мантию, выплываю на кухню. Все немного плывет перед глазами, и пол норовит выскользнуть из-под босых ног, так что мне то и дело приходится цепляться за холодные стены, чтобы сохранить относительное равновесие. От запаха еды меня подташнивает, и я чувствую себя хлюпиком-юнгой на утлом суденышке посреди бушующего штормом моря. Я с облегчением замираю на пороге кухни, прислонившись плечом к косяку. — Привет, мам, — сухие губы с трудом отдираются друг от друга, заставив меня поморщиться. Мама неожиданно отвечает насмешливым басом с прокуренной хрипотцой: — «Мам»? Неужели я в этом фартуке так похож на девчонку? — Вот черт… — мне приходится сосредоточиться на фигуре, чтобы она перестала расплываться перед глазами. — Шеннон? Какого черта… Как ты сюда попал? — Ты сама меня впустила. И если ты выругаешься еще раз, я дам тебе по губам половником. Мой бредовый сон вдруг оказывается реальностью, подмигивая мне закатными солнечными зайчиками на поварешке в руках Шеннона. Я смутно припоминаю, как впустила его в квартиру, пробурчав, чтобы он чувствовал себя как дома, но не распускал свои шаловливые ручонки. Похоже, Шеннон воспринял мое приглашение уж слишком буквально, напялив мамин фартук в голубой цветочек и засунув свою бороду в мой холодильник и мои кастрюли. Такой не зависимый. Бесит. — Что ты здесь делаешь? — Готовлю обед, — он бросает быстрый взгляд на часы, — точнее, уже почти ужин. — Зачем ты пришел? Шеннон, наконец, оборачивается ко мне и хмурит лоб, глядя мне в глаза: — Ты пропустила сходку алкоголиков, и я решил тебя проведать, убедиться, что у тебя все в порядке. — Я в порядке. — Да ну? — вздернув брови, он пинает валяющуюся у стола пустую бутылку, которая со звоном катится к моим ногам и замирает, ткнувшись в край одеяла. Я со злобой толкаю бутылку обратно и цежу сквозь зубы: — Какое тебе до меня дело? Я ведь уже говорила, чтобы ты убирался из моей жизни! — Говорила. Но я редко делаю то, что мне говорят, можешь спросить моего братца, — он с хитрой усмешкой пожимает плечами и облизывает губы. В чересчур большом для него нелепом фартуке, со своей бомжеватой бородой и с половником в руках он похож на милого хозяйственного гнома. Слишком настоящий для моей квартиры. Слишком уютный для моей жизни. Разворачиваясь к плите, он бросает мне через плечо: — Я бы предпочел, чтобы ты умылась прежде, чем сядешь за стол. У меня не остается сил для споров, и я послушно бреду в ванную, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Вот сейчас я действительно похожа на алкоголичку: темные круги и огромные мешки под глазами; впалые щеки и выступающие скулы, о которые, кажется, можно порезаться; сухие бледные губы и тонкий нос, выдающийся на лице больше обычного; спутанные волосы походят на гнездо не очень чистоплотной птицы, и я опасаюсь вертеть головой, чтобы не растерять наверняка вылупившихся там птенцов. Из-под растянутой майки выпирают острые ключицы и абсолютно не выпирает грудь. По сравнению с тонкими руками суставы кажутся очень большими, и я похожа на безжизненную шарнирную куклу. Ни о какой красоте и сексуальности не может идти речи, так что версию о том, что я привлекаю Шеннона как женщина можно смело отбросить. Отчего же он так возится со мной? Жалость. Чувство, которое я ненавижу всем сердцем, и которое неизменно вызываю у людей уже пять лет. Меня жалеют. Что может быть унизительней? Сочувственные взгляды на работе, сочувственные объятия мужа, сочувственные мамины разговоры. А хуже всего, что мне себя тоже было жалко. От всего этого помогал только алкоголь. Алкоголь и встречи с такими же пьяницами, как я. После моего первого монолога на встречах им и в голову не приходило меня жалеть. Они меня не любили, немного побаивались, чуточку презирали, но, самое главное, им не было меня жалко. — Лина, ты еще долго? — стук в дверь ворвался в мои мысли легким испугом. — Я приготовил тебе бульон. — Зачем? — я распахнула дверь и оказалась лицом к лицу с Шенноном. Его каре-зеленые глаза, пожалуй, впервые не спрятанные за очками, полыхнули темными гранями: — Судя по твоему виду, ты ничего не ела с нашей прошлой встречи, так и до проблем с желудком недалеко. — С желудком? — я невольно фыркаю. — Ты действительно думаешь, что гастрит — моя самая большая проблема? Я полагаю, что цирроз прикончит меня быстрее. Оставив одеяло на полу, я мимо Шеннона протискиваюсь в кухню на запах свежего мясного бульона. Забравшись на стул прямо с ногами, я вяло болтаю ложкой в тарелке, разгоняя ярко-желтые бляшки жира на поверхности. Словно капли в лава-лампе, они перетекают одна в другую, пожирают друг друга и снова делятся на мелкие кружки. — Ешь! — коротко приказывает Шеннон, усаживаясь напротив, и я в очередной раз не нахожу в себе сил с ним спорить. — Хлеб на подоконнике, — кивает он заметив отсутствие во мне энтузиазма. — Я забил тебе холодильник едой, так что постарайся больше не доводить себя до состояния узника Гуантанамо. — Лучше бы ты принес мне выпить. Тогда бы я точно тебе дала. Шеннон укоризненно качает головой, но я готова поклясться, что под бородой его губы расплываются в улыбке. Выразительно кивнув на мою тарелку, в которой бульона не убавилось даже на дюйм, он спрашивает: — Что ты ела за эту неделю? Вместо того, чтобы ответить, я, наконец, принимаюсь за еду. Надо признать, для мужчины, носящего дорогущие аксессуары, этот гном подозрительно хорошо готовит. Я усердно вливаю в себя горячий бульон, не поднимая глаз выше расслабленно лежащей на столе руки. Его ладонь широкая и крепкая даже на вид. От запястья к пальцам темные волоски редеют, позволяя рассмотреть прожилки вен и сбитые костяшки. Руки воина, а не кухарки. Пока я ем, опасаясь поднять взгляд, Шеннон терпеливо, но ощутимо физически меня рассматривает. Только когда моя ложка скребет по дну тарелки, он задает интересующий его вопрос: — Как давно ты пьешь, Лина? Сколько ты уже зависима? Я осмеливаюсь взглянуть ему в лицо и понимаю, что он не отстанет. Он ждет ответа, пристально изучая меня колючим взглядом, и в свете заката его глаза блестят кровавой краснотой. Я не знаю причин, по которым он мной интересуется, но уверена, что он не успокоится, пока не утолит свое любопытство. Медленно и тихо, стараясь не будить чудовищ на дне своей души, я отвечаю: — Пять лет. — Ого. Это долго. — Ты даже не представляешь насколько это долго, Шеннон. Насколько это долго, мучительно и больно. — Болтовня в группе тебе явно не помогает. Может, тебе стоит по-настоящему лечиться? Его вопросы бестактны, но злиться на него у меня тоже нет сил. Я выжата, словно тюбик пасты, принадлежащий скряге. Выжата, разрезана пополам и вычищена пальцем до блеска. Кажется, у меня вовсе не осталось эмоций. Даже мой голос сухой и надтреснутый. — Дисульфирам, налтрексон, акампросат — мои ящики забиты рецептами. Я не обналичила ни один. Моя зависимость это не болезнь, Шеннон. Это мой способ выжить.