Miroir, miroir, dis-moi...

Дракула быстро шагал по коридору, не слишком понимая, куда и зачем он идет. «А как же Мина?»… Девчонка, что она может знать о его чувствах? «А как же Мина?»… Вопрос Люси эхом раздавался у него в голове. Мина, Мина… Эльмина. Что ж, в ней, видимо, тоже придется разочароваться. А как иначе? Как верить в нее? В их любовь? Если она… Граф остановился, обнаружив себя возле лестницы на второй этаж. Ноги сами несли его туда, в ее комнату. К ней. Зачем? Он поднимался наверх медленно, держась за перила, чувствуя себя дряхлым стариком. Зачем ему все это? Одни и те же вопросы. Глупые, бессмысленные. Одни и те же варианты ответов. Никчемные, неверные. Что делать? Снова ждать? Чего? Что она очнется, вспомнит, узнает, полюбит? Он ждал ее саму. И вот, она здесь. И в то же время — ее здесь нет. Он может прикоснуться к ней, и не почувствует ответа. Но прикоснуться — может. Так почему он сдерживает себя? К дьяволу все! Дракула по-хозяйски открыл дверь, ведущую в комнату Мины, вошел туда и замер на пороге. Она спала. Спала, свернувшись калачиком, с силой обняв маленькую подушку. Лицо ее было напряжено, словно во сне она решала какие-то сложные задачи. Покрывало валялось на полу, одеяло и остальные подушки тоже. Видимо, она раскидала их в порыве злости от собственного бессилия… Граф осторожно прикрыл дверь, поднял с пола одеяло и сел в кресло напротив кровати. Так, чтобы было видно лицо Эльмины. Он смотрел и… не узнавал ее. Да, это было ее лицо, но оно было другим. Он даже не смог бы объяснить, в чем разница. Но не только ее облик отличался от того, что он знал. Она вся была… другой. Дракула так внезапно остро это ощутил, что ему стало больно в груди и почему-то заныли пальцы рук, словно там сосредоточилась его душа, которая рвалась наружу, прочь, лишь бы не чувствовать… Он закрыл глаза, комкая пальцами одеяло. Эльмина… Это была любовь с первого взгляда. Coupe de foudre, как говорят французы. В нынешний век эти слова могут прозвучать банально, нелепо или даже пошло, слишком затаскано понятие любви вообще, слишком обесценились и слова и чувства. Если вы скажете что-то подобное, вас могут обвинить в пафосе, или просто не поверят вам. Какая любовь с первого взгляда, о чем вы? Сказок в детстве перечитали? А у Дракулы она была. Как забавно… Он усмехнулся, оставив одеяло в покое, но глаза не открыл, продолжая вспоминать. Невозможно описать это чувство. Ты впервые видишь человека и понимаешь: ты его знаешь. И знал миллионы лет, с сотворения мира. Этот человек сам — мир. Этот человек — ты. И он понимает то же самое. И вы друг о друге знаете сразу все и ничего, так же, как вы знаете все и ничего о себе самом. Что он успел узнать об Эльмине за то короткое время, что отвели им? Только то, что она — его жизнь. Это очень много и слишком мало. Никаких милых бытовых подробностей, никаких повседневных проявлений характера. Он не знал, какие цветы ей нравятся, о чем она думает, глядя на огонь, что чувствует, когда читает любимые стихи, и какие стихи ее любимые… Он просто не успел узнать всего этого. Да и тогда это казалось неважным. А потом — тем более. Потом он не думал о таких вещах, он только знал, что его лишили счастья. И люди стали врагами, а весь мир — адом. Влад Цепеш погряз в войнах, жестокости и крови. Он мстил, не видя в этом особого смысла, просто для того, чтобы они узнали, как ему было больно, чтобы они лишились того же, чего лишился он. Он карал виновных, а виновен был весь род человеческий. Он был злом, пожирающим самое себя: неизбежность, закономерность бытия. Влад Цепеш превратился в Дракулу, кровавое чудовище, зеркало мира. Зеркало, которое ему хотелось разбить. Но он не мог, потому что ждал. Он существовал между любовью и смертью, и был лишен и того и другого. Он жил надеждой на любовь, и эта надежда пожирала его изнутри хуже жажды, на которую обрекла его Эльмина. Он жил надеждой, поэтому был лишен избавления. Его смерть была только в его руках, и никто не мог бы подарить ему свободу. И он ждал. Но вот, дождавшись, он не знал, что делать дальше. Потому что никакого «дальше» он не видел. Когда все, чем он жил, оказалось отражением кривого зеркала, Дракула почувствовал ненависть к Эльмине. Той, что бросила его, той, что стояла рядом и непонимающе смотрела на него. За то, что обрекла его на муки — гореть, не сгорая. За то, что не понимала, не видела, не чувствовала… Дракула открыл глаза и посмотрел на Мину. Она так и спала, сжавшись в комок. Она рядом, а он не знает, что теперь делать. Все пошло наперекосяк и с этим нужно было учиться жить. Но он не отпустит ее, нет. Ни за что. Черт, как же он запутался! Как хочется расслабиться, обнять ее, почувствовать ответное объятие и уснуть… Дракула встал с кресла и осторожно укрыл Мину одеялом. Она шумно вздохнула, и ему показалось, что лицо ее стало менее напряженным. Ему стало тепло от этой перемены. И больно одновременно. Он снова сел в кресло, и стал смотреть на девушку. В голове было пусто. Через некоторое время Дракула задремал, так и не вспомнив ни о Люси, ни о Ренфилде… * * * На полу валялись книги, осколки большой вазы, скинутой с подоконника, и все, что лежало раньше на маленьком столике — какие-то безделушки, блокноты, ручки, ножницы. Сам столик тоже был повален, и теперь указывал изогнутыми ножками в потолок. Ренфилд оглядел все это безобразие и не испытал никакого удовлетворения от разрушения. Еще больше разозлившись, он со всей силой ударил кулаком в оконное стекло. Оно разбилось, засыпая кисть Ренфилда осколками. Он почувствовал, как засаднило кожу и заныли костяшки пальцев, и на мгновение прикрыл глаза, растянув губы в полубезумной улыбке. Это было почти удовольствием… Он прошел к дивану, наступая на разбросанные вещи, сел на пол, согнув одну ногу, и положил руку на колено так, чтобы кисть свободно свисала. Пара мелких осколков впилась в кожу, но Ренфилд даже и не думал их вытаскивать. Он сидел и смотрел, как кровь струилась по тыльной стороне ладони, стекала по пальцам и капала на пол. Зрелище было завораживающим. Голова стала приятно пустой, ни о чем не думалось, ничего не хотелось… Он даже не заметил, как дверь в комнату открылась. Просто вдруг почувствовал, что спокойствие относительного небытия улетучивается, потому что кто-то смотрит на него и видит, что он — Ренфилд — существует. Это была Люси. Она стояла, вцепившись в ручку двери, и тяжело дышала. Растрепанная, растерянная, испуганная, она смотрела на него так, что Ренфилду показалось, будто она была рада ему. А она действительно была рада. Теперь она не останется одна в этом ночном кошмаре! Рядом будет человек. Настоящий, живой человек. Ренфилд вскочил на ноги. Но подойти к Люси и спросить, что ее так напугало, он не осмелился. Она сейчас уйдет, сейчас уйдет, и он снова попытается провалиться в небытие. Черт, как жаль, что у него нет дозы… Они стояли и смотрели друг на друга не больше двух секунд, а Ренфилду казалось, что прошла вечность, и выдерживать дольше ее взгляд он не мог. Люси чуть было не бросилась к нему, чтобы обнять, как в прошлый раз, но осеклась. Казалось — он не видел ее, не чувствовал. Он отстранился, рухнув на диван и закрыв глаза. Да, Ренфилд прятался, как в детстве, когда кажется, что если ты никого не видишь, значит и сам незаметен для окружающих. Он понимал, что повторяет свою ошибку: ему бы сейчас попытаться как-то успокоить Люси, сказать, что ничего страшного здесь нет, и вообще — все будет хорошо. Но он не мог. Он боялся, опять боялся, что она оттолкнет его. А ведь так и будет. Потому что все уже кончилось, даже не начавшись. Пусть она уйдет, пусть уйдет… Уходи, уходи, уходи… — Я останусь здесь. Кажется, последние слова он произнес вслух… Ренфилд посмотрел на Люси. Медленно закрыв дверь, она подошла к дивану и присела на подлокотник. Она молчала, глядя в пустоту перед собой. Ему захотелось сбежать, выпрыгнуть из окна, испариться... Слишком невыносимо было это молчание. Он поднялся с дивана и пошел к двери. Рука начала опухать и болела все сильней, но это было даже хорошо, потому что отвлекало от мыслей. — Там темно, страшно и нет выхода, — не глядя на него, сказала Люси. Она боялась, что он уйдет. То, что именно Ренфилд был причиной ее сегодняшних злоключений, не имело значения посреди окружающего кошмара. Страх, который она испытала в коридоре, этот потусторонний страх, который преследовал ее весь вечер, был сильнее любой обиды. Люси была готова вцепиться в Ренфилда, только бы он не исчез, только бы не оставил ее тут одну. Сейчас он был соломинкой, удерживающей ее на плаву в этом море безумия. И вот она говорит ему — «там темно, страшно, и нет выхода», вместо простого «останься». — Ну и что, — Ренфилд пожал плечами. Он совсем не думает о ней. Ему все равно, ему наплевать, он бежит. — Тебе надо обработать рану. — Еще одно «останься». — Не надо. — Ты истечешь кровью. — Последняя попытка удержать его. — Ну и что. Он не слышит. Он не понимает, что она просит, почти умоляет не бросать ее. — Черт побери, Ренфилд, прекрати строить из себя жертву! — Люси сорвалась на крик. Он прислонился лбом к двери, не совсем понимая смысла прозвучавших слов. Услышав, что Люси встала с дивана и направляется к нему, Ренфилд коснулся окровавленными пальцами дверной ручки. — Мне лучше уйти. Прости. — Прости?! — Люси подбежала к двери и хлопнула по ней ладонью. — Прости?! Это все, что ты можешь мне сказать? Она схватила его за плечо и потрясла, словно пытаясь расшевелить. — Посмотри на меня! Ренфилд повернулся к Люси, не решаясь взглянуть ей в глаза. — Ты стоишь… весь такой несчастный… Хочешь уйти и говоришь «прости»? Здесь я жертва, а не ты, Ренфилд. Меня купили, меня обменяли! Как вещь! Меня вываляли в грязи. «Прости» — ах, какое замечательное легкое слово, как свободно ты им разбрасываешься! А что за ним стоит? Сказать «прости» и уйти — прекрасное решение! Просто гениальное! Уйти и оставить меня… тут… одну… Люси захлебнулась потоком слов и всхлипнула. Ренфилд смотрел на ее светлые волосы (только бы не в глаза) и молчал. — Скажи же хоть что-нибудь! — она обессиленно ткнула его кулаком в грудь, сдерживая слезы. Ренфилду отчаянно хотелось провалиться сквозь землю. Пусть сразу в ад, все равно, ему не страшно. Что может быть хуже всего этого? Люси прислонилась спиной к двери, и закрыла лицо ладонями. Внутри вдруг стало так пусто, и все вокруг ощущалось кошмарно неправильным. Она выплеснула на Ренфилда свой гнев и страх, и теперь не чувствовала ничего, кроме слабости. Ренфилд же, сосредоточившись на боли в руке, старался ни о чем не думать. Он снова сел на диван, откинулся на спинку, запрокинув голову, и стал разглядывать потолок. Очень хотелось курить, не говоря уже о дозе. Кстати, у него же где-то должна быть почти полная пачка сигарет… — Гостеприимный граф обещал приготовить для нас комнату, — голос Люси прервал его мысли. — Но о нас, похоже, забыли, так что придется ночевать здесь. — Для нас? — не отрывая взгляда от потолка, переспросил Ренфилд. — Все как ты хотел, разве нет? — проговорила Люси, подойдя к нему. — Будем жить с тобой в одной комнате и любить друг друга до потери сознания. Ренфилд вскочил, и, схватив Люси за локти, прохрипел ей в лицо. — Все не так, не так! Я этого не хотел! Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь! — Ну так объясни мне, — она устало посмотрела ему в глаза. — Я этого не хотел! Ты не понимаешь! Я не хотел всего этого, — он махнул одной рукой, описав полукруг, и снова вцепился в локоть Люси. — Не хотел! Ты была для меня… Я сходил с ума… Но я не хотел так! Я… Ты не понимаешь! — ничего более вразумительного он не мог сказать, и всё выкрикивал одно и то же, а потом вдруг прижал девушку к себе, и зашептал в ее волосы: — Люси, Люси, Люси… Моя Люси, малышка Люси… Ты не понимаешь, не понимаешь… Люси, моя Люси… Моя не моя Люси… Люси судорожно вздохнула. Ренфилд так неловко, но крепко обнял ее, что находиться в его руках было больно. Но не страшно. Сначала она растерялась. А потом поняла, что его объятия — это именно то, что ей сейчас было необходимо. Вот так — неловко, порывисто, искренне, лихорадочно. И можно забыть, кто он, и кто она, и где они. И стоять так долго-долго, пока не наступит рассвет. А с рассветом исчезнут страхи, и можно будет думать о том, как уйти отсюда, можно будет что-то делать. А сейчас… Только бы не отпускал… Но Ренфилд, словно очнувшись, вдруг оттолкнул ее, сел на диван и обнял себя за плечи, так, будто ему было холодно, и, покачиваясь, просипел: — Уходи, я прошу тебя, уходи. Уйди, оставь меня, уйди… Люси стояла напротив него, едва держась на ногах. Вот и все, вот и сломалась соломинка. Ну зачем он ее отпустил?! — Нет. Я останусь здесь. — Проваливай, я тебе сказал!! — заорал Ренфилд, снова вскакивая. Глаза у него были совершенно бешеные. Люси влепила ему пощечину, ощущая себя сторонним наблюдателем, а не участником действия. Руки дрожали, зато в голове было ясно, и она совершенно ничего не чувствовала. Ренфилд прижал ладонь к щеке, и посмотрел на Люси так, словно впервые ее видел. — Мне нужно осмотреть твою руку, — холодно сказала она. — Сядь. Он послушно сел. Люси присела рядом, взяв его ладонь в свою. — Я вытащу осколки. Будет больно и снова пойдет кровь, — продолжала она говорить, достав из кармана джинсов белый носовой платок. — Я не знаю, где здесь ванная комната. Неплохо бы найти аптечку. Есть риск заражения. — Зачем ты это делаешь? — спросил Ренфилд, не глядя на Люси. Она не ответила и аккуратно вытащила маленький осколок из ранки. — Мы можем пойти и поискать какие-нибудь другие жилые комнаты вместе. Вместе, наверное, там не так страшно. Может, тебе удастся найти выход отсюда, — Люси вытащила второй осколок и перевязала Ренфилду ладонь платком. — Срочно нужна аптечка. А если ты сейчас скажешь что-нибудь в духе «оставь меня, я хочу умереть», — резко произнесла она, — я сама тебя убью. Люси встала и подошла к разбитому окну. Как все нелепо. Она и правда ничего не чувствовала. Она бы сейчас могла уйти и бродить по коридору, и ей бы не было страшно. Она ничего не чувствовала и ничего не хотела. Она была опустошена. Люси посмотрела на свои пальцы: они были испачканы кровью. Подумала, что нужно бы вытереть, но платок она отдала Ренфилду, и вытирать было нечем. Разве что собственной блузкой. Какие идиотские мысли лезут в голову… Люси обернулась. Ренфилд сидел на диване и пытался закурить сигарету. Руки у него дрожали, поэтому получилось только с третьей попытки. Он с заметным удовольствием затянулся, прикрыл глаза, а потом выпустил дым себе под ноги. Пепел с сигареты падал прямо на пол. Люси посмотрела в окно. Горизонт светлел. Вот и ночь прошла… Самая сумасшедшая ночь в ее жизни. Напряжение исчезало, организм немного расслабился, и Люси поняла, что очень, очень, очень сильно хочет спать. Спать, и больше ничего. Она подошла к дивану и села, подтянув колени к груди. Обняв их руками, она посмотрела на Ренфилда. Он затушил окурок о ковер и там его и оставил. Оставил, казалось, только для того, чтобы смотреть на него, не отрываясь. — Я хочу пить, — пробормотала Люси. А вот и второе желание. Да, пить и спать. Долго-долго спать. — Я пойду, поищу… — начал Ренфилд, вставая. — Нет! — Люси открыла глаза, ощутив слабое беспокойство. — Нет! Я не буду тут одна… Мы сейчас вместе пойдем. Сейчас… — Она зевнула, легла набок, не вытягивая ног, и закрыла глаза. — Сейчас, я только пять минут… Не уходи без меня… — последние слова она произнесла еле слышно. Ренфилд посмотрел на нее, и чуть не задохнулся от нежности к ней и злости на самого себя. Эти два чувства переплелись и давили на грудь, заставляя сердце больно сжиматься. Он присел перед диваном на корточки, и смотрел, и смотрел, и смотрел на свою Люси, которую совсем не знал. Она спала, подложив кулак под щеку, и слегка приоткрыв рот. Ренфилд уселся на пол, снял с себя куртку и осторожно укрыл ею девушку. Убрать прядь волос, упавшую ей на глаза, он не решился. Дольше смотреть на такую трогательную Люси он не мог: слишком много нежности за очень короткое время. Почему-то трудно было ее в себе поместить, и чувствовать так остро и так… близко. Ренфилд отвернулся, привалился спиной к дивану, положив голову на сиденье, и уставился в потолок. Через некоторое время он закрыл глаза и задремал.