Мой ангел-2. Богема

      Константин был очень занят все это время. Он с упорством маньяка наверстывал те несколько дней вынужденного простоя, который возник после укусов крошечной, но зловредной, серебристой мошки. Писал и писал, не выходя из студии, систематизировал архив набросков, приглашал модели для портретов, изредка выезжал к ним сам домой или на работу.       Новак писал взахлеб. Он еще студентом выгодно отличался от сокурсников тем, что мог с одинаковым рвением вести несколько работ одновременно, буквально: левой рукой наносил фон на один портрет, а правой – штрихи к окончанию другого. А в перерывах, пока высыхала краска, прорабатывал объем и фактуру третьего. Новак это умел – он от такого режима почти не уставал. Константин работал в таком темпе уже много лет.       И сейчас Кас уже заканчивал парный портрет Родригесов – так, как планировал: в морских волнах – мальчишеская фигурка Мишель, будто обернутая руками и ногами коренастого альфы – Роберта, и блики от волн на коже обоих. Хорошо получалось! До половины довел портрет Квентина Тарантино – в строгом костюме, внушительного, значительного, небрежно сидящего на золоченом троне. И только начал портрет Сэмюэля Винчестера – лишь контуры и отдельные штрихи масла поверх грунтовки и карандашных неуверенных линий. Странно было то, что Новак провел с Сэмом и Джесс несколько дней, а занимался все это время в основном портретом Джессики – от нее трудно было отбиться, она навязчиво просила нарисовать ее то так, то по-другому, а то совсем иначе. Новаку она не нравилась, но ради Сэмюэля можно было потерпеть. Портрет самого Винчестера застопорился. Ничего, наверстает, не было еще, чтобы что-то из задуманного Константин не доводил до логического конца.       А в задумках еще – работы три-четыре на разных стадиях готовности. И это еще не предел. Новак мог одновременно вести до восьми-десяти портретов. Лишь бы никто не мешал. Или не отвлекал.       А еще лучше, чтобы вдохновлял. Если, конечно, повезет, если звезды будут к нему благосклонны. Состояние легкой влюбленности для художника – только в помощь! На Ветрувии была сексапильная девушка-ассистент. А на Эдеме…       На Эдеме Новак работал, как сумасшедший! И отчаянно скучал по Дину. Сам не зная, почему. Не хватало всего: его глаз, его обнаженного тела – рядом. Его низкого рокочущего голоса. Сладковатого запаха. Бесконечных бесед вечерами обо всем на свете. И грустной белозубой улыбки, как лучи солнца, вспыхивающей на красивых устах, и тут же гаснущей, будто за облаками. Новаку не хватало Дина.       Но Дин не звонил, а Кас не хотел навязываться.       И тут внезапно Дин появился сам.       - К Вам Дин Винтер, – прозвучал в домофоне механический голос консьержки.       Сердце Новака сжалось. Словно в тисках, ухнуло и провалилось под диафрагму, болезненно екнув и пропустив пару десятков ударов.       - Пусть поднимается, – произнес Кас ватным горлом.       Господи Иисусе, Дин! Как же Константин скучал!!! Не очень признавался сам себе, но тут, вдруг, услышав его имя из динамика, чуть не забыл собственное! Сейчас сюда войдет Дин, и мастерская озарится его светом! Пускай, пафосно! Пускай, так не будет! Похрен! Новак – художник, творческая личность, и как он себе напридумает, так и будет!       И вовсе не важно, что Константин, этот последний романтик Вселенной, там, в экодоме на берегу, когда оставался в одиночестве, вечерами тупо дрочил на молоденького Эрика Брэйди из «Дней нашей жизни» и раскрепощенного Си Джея из «Бухты Доусона», обоих в исполнении Дина десятилетней давности. Кому какое дело! То его мужицкое тело получало разрядку от созерцания тела актера Винтера, а мозг и глаза так и оставались голодными, неудовлетворенными. И в душе тихонько саднила так неожиданно, с его отъездом, возникшая пустота. Ах, парень…       Через минуту из лифта вышел Дин, улыбнулся:       - Привет. Не помешаю?       Такой же, каким сам Новак видел его – зеленоглазый, сияющий, с этим своим смешным хохолком коротких волос и неизменными золотистыми брызгами веснушек на носу. Динчик, милый…       - Нет, что ты! – почти крикнул Новак, не контролируя тон своего голоса от неконтролируемой радости.       Винтер, похоже, понял. Улыбнулся снова, чуть иронично:       - Я просто так зашел. Как твое здоровье?       - Спасибо, Дин, хорошо.       - Рад слышать. Можешь продолжать работать – не обращай на меня внимания. Я посижу тут, ладно? – присел на диван у окна.       - Конечно, располагайся, – улыбался Новак полусумасшедшей улыбкой: – Как ты?       - Хорошо. А ты?       - Отлично! – Новак говорил абсолютно искренне. Теперь точно отлично! – Меня укусили еще раз – пару дней назад, – доложил гордо.       - И как?       - Никак. Вообще. Чуть почесалось – с полчаса. И все – поужинал и спать пошел. Без температуры и недомогания.       - Вот видишь! – омега, довольный, откинулся на спинку дивана.       - Спасибо тебе, Дин! – улыбался Константин.       - Да, брось ты! Благодари свой иммунитет и матушку природу. И серебристую мошку. А ты знаешь, что теперь тебе ни туберкулез, ни гепатит, ни Эбола будут не страшны?       - Знаю, – кивнул Новак, – прочитал в Космонете. Это не доказано, но…       - Но вполне работает, – закончил за него Дин: – Ничего, если я здесь покурю?       - Нет, что ты!       - Я окно приоткрою.       - Открывай, конечно! – Новак настолько обрадовался гостю, что позволил бы ему все, что угодно.       Винтер вытянул из кармана старинную газовую зажигалку и сигарету:       - Не обращай на меня внимания, Кас, работай. Я буду сидеть тихонько-тихонько…       Новак работал – то, что еще утром получалось не вполне, теперь само собой ложилось мазками на холст. Легко и запросто, будто всегда там было. Кисть – продолжение руки, а рука – души.       Только вот сердечко внутри билось, словно птичка. От неожиданности. От счастья. От робости. Сладко и больно.       Новак работал – кисть летала по холсту. А как же иначе, если к художнику собственной персоной пришла Муза? Или «пришел» Муза?       Новак даже не сразу сообразил, что вообще-то на Эдеме почти никто не курит – табак здесь не растет, сигареты привозные и безумно дорогие. Курят или приблатненные богачи, чаще всего из двуполых, или туристы. А омеги не курят вообще. Дин – омега. И запах по студии распространялся странный – не табачный.       Винтер курил медленно, пуская струйки тяжелого серого дыма в сторону приоткрытого окна. Свободно развалился на диване, раскинув по спинке и подлокотниками руки-ноги. Брал папироску (тоже странную, белую, похожую на самокрутку) в пухлые губы, втягивал, словно отсасывал. Это выглядело пошловато – у Новака яйца сводило судорогой, когда он бросал осторожные взгляды в сторону Дина. Задерживал во рту на несколько секунд и выпускал дым, прикрыв глаза пушистыми ресничками. Замирал расслабленно.       Глаза Дина постепенно из ясных, зелено-хризолитовых, превращались в…       Новак, наконец, не выдержал, оторвался от работы:       - Дин?       - Гм? – промычал омега отрешенно, открыл глаза.       Будто подернутые дымкой. Зрачки большие, черные, расширенные, а по краю – прозрачно-зеленоватая каемка, как бутылочное стекло.       - Это же не табак? – спросил Кас, уже зная ответ.       - Нет, – кивнул Винтер и затянулся снова.       - Марихуана?       - Местный аналог, – раздалось.       - Это законно?       - Конечно, нет, – кивнул Дин снова, – если бы меня с травой застукал мой домовладелец, выгнал бы из квартиры к чертовой матери! Но ты не волнуйся, Кас. Ты – приглашенный иностранец, если попалишься ты – отделаешься предупреждением.       - А ты?       - А меня заметут. Суток на пятнадцать.       - Тебя уже… «заметали»? – Новак аккуратно выговаривал новое для него слово.       - Было, – Дин выпустил еще одно облачко пряно-едкого дымка, – мучили лекциями о здоровом образе жизни и сохранении генофонда нашего народа. И отпустили. Ничего страшного, кроме постельных клопов в камере. А, если бы я курил траву беременный – принудительная отправка в реабилитационный центр до конца срока беременности. А, если не образумился бы и после этого, то и на несколько месяцев после родов. Вот так ЮНЕСКО заботится о нашем виде. Но ты не бойся – никто не узнает. Мы никому не скажем.       - А я и не боюсь, – на этот раз Новак все же произнес эту по-детски наивную, дурацкую формулу.       - Будешь? – Дин неожиданно протянул художнику до половины недокуренную самокрутку.       Новак колебался всего секунду. Не то, чтобы ему очень хотелось. Но он и не боялся – он же тоже – богема! Человек искусства. Человек – нерв!       Отложил палитру и кисть, приблизился, присел рядом с омегой, прижав спиной его ногу к спинке дивана (спину жгло от близости). Принял сигарету, на миг коснувшись пальцев омеги, взял в рот, втянул. Не вкусно – горьковато-кисло. Защипало в носу, дыхание перехватило, но Новак знал, что это всего лишь первая реакция. Задержал, выдохнул. И втянул снова, словно отсасывал. Та же пошлая мимика, те же втянутые щеки.       Во второй раз прошло лучше. Задержал на корне языка, втягивал внутрь – истома поползла в трахею, по бронхам – во влажную бездну легких. Осела, впиталась. Кралась по венам, застучала в сонных артериях, придавила уши.       Дин наблюдал. Ловил каждое движение. Ждал.       - Вот, блядство! – выдохнул Кас, когда пространство начало сжиматься вокруг.       Винтер захохотал:       - Проперло?       - Откуда ты взялся с этой дурью? – ворчал Константин.       - Ты мне не рад?       - Рад. Только теперь вся работа – коту под хвост!       - Коту? – Дин поднял брови.       - Кот. Это такое животное на Земле.       - А-а-а, – протянул омега, хитро щурясь, – ты точно мне рад?       «Я скучал по тебе», – хотел сказать художник, но не сказал. Кивнул только утвердительно:       - Рад. Ты голодный?       - Не особо.       - После травки на Земле обычно на хавчик пробивает.       - Или на измену, – Дин смотрел немного странно – его глаза сухо блестели.       Взял из пальцев Каса сигарету, затянулся не спеша, глубоко. Задержал. И вдруг, так же медленно, наклонился к Новаку, прижался губами к губам, раздвинул уста изумленного мужчины языком и выпустил дым. Константин от неожиданности вдохнул во все легкие – до самого дна, до самой диафрагмы. Принял из губ Дина всю затяжку – полностью. Мир вокруг поплыл, зашатался, уменьшился – до состояния крохотного пятачка. До размера губ Дина – сочных, мягких, теплых.       Все, о чем Новак смог подумать – жаль, что за едко-горьковатым дымом не почувствовал, какие они на вкус. И еще за алкоголем – Винтер, оказывается, был изрядно навеселе. Хорошенько так накидался! А теперь начал плыть в тепле и покое. Оторвался от губ Новака, смотрел, не мигая, в темнеющие синие глаза – не вульгарно, не призывно – смотрел изучающе, прямо и спокойно. И ладонь положил на бедро мужчины, провел по ткани брюк – от колена вверх…       - Дин! – дернулся художник.       - Да?       - Давай я покажу тебе, что мне удалось сделать за эти дни, – предложил, неожиданно для самого себя, Константин.       - Покажи, – кивнул Дин, не отрывая взгляда от лица Каса.       Художник отвел глаза, краснея, торопливо поднялся, стыдливо пряча рефлекторную эрекцию в штанах.       Винтер ходил по мастерской, будто по музею. Чуть пошатываясь от выпитого и выкуренного – организм омег сильный, но и он начинал сдавать от усталости и двух несовместимых стимуляторов. Новак молча наблюдал. Дин снимал белые покрывала с подрамников и бросал их на блестящий гладкий пол. Едва скользнул взглядом по белым холстам, где подсыхала грунтовка. Не задержался и у едва начатых полотен – несколько линий и штрихов не давали пищи ни для ума, ни для воображения.       Остановился у работы, которую писал Новак, когда вошел Дин. Замер в молчании.       - Как живые, – заключил, наконец, задумчиво.       Портрет Родригесов. Константин уже немного пришел в себя и приблизился на пару шагов:       - Я его почти закончил, – произнес не без гордости.       - Почти? – Дин скосил на Новака темные глаза.       Ох, уж этот взгляд! Прожигает похлеще лазера.       - Почти, – кивнул Кас, усмиряя дрожь в коленях, – еще несколько штрихов. Фон недостаточно проработан. И этот блик на плече Мишель – никак не получается.       Винтер усмехнулся:       - Ты привык достигать идеала во всем…       - Достичь идеала невозможно, но стремиться к нему нужно.       - На холсте, но не в жизни.       - Думаешь?       - Уверен.       - А насчет портрета?       - Насчет портрета? – не понял Дин.       - Родригесов. Как тебе?       - Тебе интересно мое мнение?       - Очень! – искренне кивнул Константин.       - Ну, не знаю. Я не критик…       - Если бы ты был критиком, я бы тебя на порог не пустил! – буркнул Кас: – Критики – идиоты!       Дин засмеялся:       - Я тоже так думаю... Ладно. По мне – тут и так все идеально! Они и правда, как живые. За исключением одной детали…       - Какой? – Новак заинтересованно подался вперед.       - Коленей Мишель.       - Коленей? А что с ними не так? – Новак слушал внимательно.       Дин пожал плечами:       - Ну, понимаешь, я бы их ей раздвинул, как в жизни…       - А ты злой! – улыбнулся Кас.       - Ну, что ты! Я белый и пушистый – так, кажется, говорят на Земле?       - Как-то так.       - Я не злой, – Дин затянулся сигаретой, о которой, было, забыл, – просто, когда я обкуриваюсь, начинаю говорить правду.       - Серьезно? – Новак снова заинтересовался.       - Иногда это нужно делать. Надоело всю жизнь притворяться.       - Даже так?       - Как-то так, – Винтер снова затянулся.       - Ладно. А как тебе это? – Новак сам сбросил ткань с двух портретов, почти умирая от волнения.       Портреты были прописаны едва ли наполовину. Два одинаковых по размеру горизонтальных полотна. На обоих – спящий Дин. Расслабленный, положивший под голову согнутую руку. Только на одном Дин изображен анфас – красивое умиротворенное лицо, соблазнительные губы сомкнуты, глубокая тень от темных пушистых ресниц. Одна нога почти прямая, а вторая согнута в колене и прикрывает причинное место. На втором – Дин в той же позе, только со спины. Плавный изгиб шеи, плечи, мягкие линии спины. Округлый зад, едва тронутый светлой охрой, но с несколькими ржавыми точками веснушек – Новаку почему-то хотелось, чтобы даже на незаконченном портрете они были. Такие славные…       Дин молчал, скрестив руки на груди. Переводил взгляд с одного полотна на другое. Сигарета в пальцах дымила.       Художник нервничал – он не мог понять по лицу Дина, о чем тот думает. Не мог догадаться, нравится ему или нет. Первым нарушил затянувшуюся тишину:       - Я еще не решил, какой из них продам Квентину, – зачем-то объяснил Кас. Наверное, чтобы не молчать.       - Я бы сказал, что ни один из них.       - Ты уверен? – расстроился Новак.       - Мне так показалось.       - А как бы нарисовал ты?       - Я?! – Дин обернулся недоуменно: – Сам себя? Ты – серьезно?       - Абсолютно, – заверил его Новак.       - Ну, я не знаю, – омега потянул травку еще раз и потушил жалкий остаток сигареты о ближайшую палитру, оглянулся вопросительно: – Можно?       - Можно... Ну, так как?       - Ну… К примеру, я бы нарисовал себя в цепях. Прикованного к стене. Это бы понравилось Квену.       - В цепях? – Новак даже засомневался, правильно ли расслышал.       Винтер кивнул:       - Да. И еще можно рабское клеймо на плече. Ты видел у кого-нибудь такое?       - Нет. Только на фото в Космонете.       - Я видел… У моего дяди есть.       - Ты думаешь, Квентин видит в тебе раба?       - Хотел бы видеть. Он тоже понимает, что только так смог бы удержать меня.       - Фу-х! – Новак даже вспотел.       Дин улыбался:       - Прости. Я предупреждал, что сегодня буду говорить только правду.       - Тогда мне жаль, что я не написал АВТОпортрета, – произнес художник, на что Винтер улыбнулся снова.       И промолчал.       Новак вошел в раж:       - А это? – сбросил ткань с очередного полотна.       Портрет Тарантино – внушительный, как сам режиссер. Не оконченный, но с вполне понятной задумкой. Тяжелый трон – старинный, с потемневшей позолотой. Бордовые бархатные портьеры на заднем плане. Канделябры со свечами. И Квентин – развалившийся вальяжно, будто это не трон вовсе, а обычное кресло в гостиной. В строгом костюме, лаковых туфлях, начищенных до неприличного блеска. С рукой, подпирающей подбородок, и взглядом, буравящим пространство прямо впереди себя.       Дин прищурился:       - Это хорошо.       - Тебе нравится? – воодушевился художник.       - Очень. Я думаю, ты мог бы повысить цену за портрет вдвое или даже втрое, и Квентин все равно это купит.       - Ты серьезно?       - Более чем! Я бы еще добавил сюда горностаевую мантию. Знаешь, бросил бы ее на подлокотник трона – небрежно так, будто она только что сползла с плеч. И чтобы Квен наступил на ее край, упавший на пол, и не заметил этого. Будто ему все равно.       Новак задумался. А мысль-то неплохая! Да и какое-то светлое пятно на портрете не было бы лишним, а то как-то немного мрачновато получилось. Константин решил, что совет хороший, и…       И опрометчиво сдернул покрывало со следующей картины:       - А это?       Дин изменился в лице, но стоящий за его плечом Новак этого не видел. Константин реально ждал совета Дина и хотел услышать его мнение.       Сэмюэль Винчестер. Этот портрет едва начат – только карандаш на белом и всего несколько цветных мазков, только чтобы наметить цветовую гамму будущего портрета. Новак ничего не стал выдумывать по поводу Сэма – так и решил изобразить его в кресле, в которое он присел при первой встрече. В той же светлой клетчатой сорочке, с теми же непослушными локонами, смешно торчащими за ушами. И с ямочками на щеках – их Новак выделил особо – прорисовал карандашом тщательно. Сэм улыбался, как… как Сэм. Просто, открыто, немного прищурив раскосые глаза и наклонив голову набок. И руки – крупные ладони с выделяющимися венами, скромно сложенные на острых коленях.       Новак так увлекся рассматриванием со стороны собственной работы, что никак не мог ожидать того, что через минуту сделал Дин. Омега смотрел молча, неотрывно, никак не проявляя эмоций. И внезапно сделал шаг и так же молча, без малейшей злобы, ударил ногой по подставке, удерживающей подрамник вертикально. Ножка хрустнула, как спичка! Конструкция повалилась набок, и портрет с грохотом упал на пол, проехавшись по скользкой поверхности пару метров.       Испугаться или возмутиться Новак не успел, потому что Дин прикрыл глаза ладонью, его качнуло, и Касу показалось, что он плачет.       - Дин? – Новак тронул парня за плечо.       Винтер пробормотал что-то непонятное.       - Что? – не расслышал Константин.       - Ты прав, Кас, я не хочу больше правды. Я просто злой сегодня. И обкуренный…       - Я понял. Идем, – Новак потянул Дина к кровати: – Кажется, тебе пора прилечь.       А сам отводил омегу подальше от полотен. Подальше от греха…       - Я пойду, – лепетал Винтер.       - Куда ты пойдешь? Ты на ногах не держишься. Ложись здесь. Ты не в себе, Дин Винтер.       - Не в себе, – механически повторил омега.       - Вот и ложись.       - Я буду мешать.       - Не будешь. У меня до хрена места! Ложись и спи.       Помог раздеться, толкнул на кровать легонько. Дин не сопротивлялся, бормотал что-то невнятно.       Ничего – Дин заботился о Новаке, когда тот заболел. Теперь очередь Новака позаботиться о «приболевшем» друге.       Накрыл голого омегу пледом, повернул на бок, и тот затих.       А сам вернулся устранять последствия погрома.       Начатый портрет Сэмюэля Винчестера уцелел – подрамник не сломался, холст не перекосило, грунтовка не осыпалась ни на грамм. Просто сломалась деревянная ножка подставки. Константин переставил картину на другую, но все же убрал ее с глаз долой.       Сон не шел. Трава дала такой бодряк, какой Кас не испытывал со студенческих лет. Почему бы не воспользоваться этим? Он трудился, как заведенный, переходя от полотна к полотну – то там нанесет мазок, то сям, то акцент проставит, то обозначит полутень. Только изредка поглядывал на спящего Винтера.       Это уже не был тот безмятежно спящий омега – расслабленный, умиротворенный. Дин спал беспокойно – крутился, сбрасывая плед, стонал, метался по подушке. Попа странная – с розовыми полосами. Может, проехался по чем-то на кастинге, упал? Или это тоже последствия укуса какой-нибудь другой эдемской твари? Константин даже подошел на цыпочках и попробовал ему температуру – так, как делал сам Винтер – губами легонько прикоснувшись ко лбу. Очень осторожно. Температуры не было, но Дин дернулся от этого невесомого нежного прикосновения так, будто его ударили током. Что-то происходило с ним, но что, Константин не знал.       Проснулся Дин так же внезапно, как и отрубился. В очередной раз, нанося мазки на очередной портрет, Новак оглянулся на кровать – омега сидел, ошалело озираясь по сторонам, видимо, не вполне понимая, где находится. Новак не мешал, он знал, что осознание придет само.       - Тьфу, блядь! – наконец сделал вывод Дин.       - Да, ты все еще у меня в мастерской, – Кас плохо скрывал смех. Он совсем не сердился на своего трехполого приятеля.       - Который час?       - Ближе к полудню.       - Блядь! – еще раз повторил Дин свою высокоинтеллектуальную тираду: – У меня в три – прослушивание!       - Тогда нужно начать с душа, – улыбался художник.       - Сейчас, Кас... Слышишь, я вчера хоть тут не сильно… ну, не буянил?       - Да, нет, – врал Новак, – пришел, выкурил сигарету и упал спать.       - Я голый, – произнес Дин буднично.       - Я тебя раздел.       - Ты?       - У нас ничего не было, если ты об этом, – Кас невольно вздохнул.       - Да?.. – Винтер тоже вздохнул: – Ни хрена не помню!       - А нечего помнить, – Новак пожал плечами, – иди в душ, а я пока приготовлю завтрак. Я ничего не понимаю в местных продуктах, но сварить кофе и поджарить тосты я смогу.       В этот раз Дин не соврал – у него реально было прослушивание. Это как кастинг, только на озвучку, и внешность в этом случае совершенно не важна. Чему Винтер был рад – после вчерашнего его глаза были припухшие, а зрение до сих пор чуть расфокусированное. Но директору по подбору актеров на озвучку мультика на рожу Дина было абсолютно наплевать!       К тому же, Винтер пришел сюда по рекомендации, что увеличивало его шансы получить работу. Накануне позвонил Родригес и сообщил, что его приятель, мультяшник, ищет свежие голоса для озвучки. Он, мол, слышал голос Винтера в сериале, и он ему показался интересным. Роб предложил свое посредничество и приятель не возражал.       Пока Дин разными голосами измывался над отрывком текста, режиссер озвучивания его внимательно слушал. Это оказался очередной выпуск мульта про Бэтмена, но старые голоса публике приелись и требовались новые. Когда Дин уже почти осип от усилий, он вдруг услышал в микрофоне голос, показавшийся ему знакомым:       - Я могу туда войти?       - Войди, – ответил незнакомцу голос режиссера.       Дверь звукоизолирующей комнаты открылась и тут же закрылась. Дин только поднял брови – вошел Себастьян и приказал спокойно:       - А теперь все сначала. И сними футболку.       - В честь чего это? – нахмурился Дин.       - Давай пари! Если ты сделаешь, как я говорю, и получишь эту работу, то снимешься и у меня тоже... Ну, блин, решайся! Что ты теряешь? Сразу получишь две работы и два гонорара!       - А если ты проиграешь спор?       - Тогда будем считать, что мои деньги ты уже отработал. Решайся, Винтер, ты в любом случае в выигрыше!       - Ясно, но я не понимаю, что от меня требуется.       Роше терял терпение:       - Просто прочитать еще раз этот долбаный текст! Ну же, Дин, ты же рисковый мужик со стальными яйцами, а не сопливый омега в розовых стрингах! Что, сдаешься и идешь снова отсасывать своему домовладельцу, или соглашаешься и уходишь с работой в кармане?       - Я согласен, но я…       - Тишина в студии! – командовал Роше в микрофон невидимым техникам: – Надевай наушники. Начали!       Винтер нехотя стянул через голову футболку, взял в руки листочек и начал читать. Может, уже в двадцатый раз.       Сначала было все, как обычно. Себастьян просто стоял рядом. Очень близко, дышал в плечо. Потом вдруг прикоснулся к нему губами – чуть-чуть, еле слышно. Положил руки на плечи, гладил ладонями спину – лопатки, тяжи мышц по обе стороны от позвоночника, поясницу – Дин невольно выгнулся, но продолжал говорить. С одной стороны, прикосновения Себа мешали, отвлекали. С другой, были довольно приятны – Роше касался нежно, можно сказать, невинно. Водил по коже кончиками пальцев, затрагивая чувствительные нервные окончания, о некоторых из которых Дин не подозревал или основательно забыл.       Потом прикосновения стали настойчивее – руки скользили по ребрам, переместились на грудь, а к ложбинке между лопатками припали горячие губы. Омега потек. Застонал бы, если бы не помнил, что находится на прослушке, и каждый звук, вольный или невольный, записывается. Но как бы он ни старался, терпеть становилось тяжко. Винтер выгнул спину, задышал чаще, его голос стал ниже, глубже. Поменялась структура пауз, и появилось легкое придыхание. Чтобы скрыть нарастающее возбуждение, приходилось говорить четче, дышать ровнее, его голос зазвучал более страстно, он словно начал проникать сквозь стены, излучаться вовне тягучими волнами, проникать в подсознание слушающего его режиссера, напряженно привставшего в своем кресле. А когда, в самый драматический момент отрывка, Роше переместил ладонь на живот омеги – не на половые органы, нет, а на дернувшуюся конвульсивно восприимчивую кожу чуть ниже пупка, омега застонал сдавленно, не выдержав. Голос предательски дрогнул. Спохватился, чувствуя, как Себастьян прижался сзади к его брюкам горячим пахом, переполненным стоящим членом, закусил губу и…       - Стоп! – прозвучало в наушниках: – На сегодня закончили – все свободны!.. Винтер! Работать начинаем через две недели. Бумаги подпишешь у секретаря. Поздравляю – ты в команде!       Винтер чуть не заорал от радости! Оглянулся на во-весь-рот-улыбающегося Роше и, не помня себя от нахлынувших чувств, поцеловал его в жаждущие развратные губы, не замечая, что Себастьян не убрал руки с его живота и продолжал с удовольствием ласкать кожу омеги.