A lullaby

Где справедливость, ответьте мне, где? Там, где страх предрешает каждый вздох, каждый шаг, кандалы режут кожу? Ржавой грудой могила для наполнивших грудь несогласьем. Плавятся души, и оболочки наполняет пожар. Что же здесь справедливость, ответьте мне, что? Судья жесток, обезличен и холоден, как бесконечна лазурная высь. Шпили подносят к нему, черными иглами прошивая насквозь бытие. Я такая, как ты. Прокляни. А если не можешь, смирись. Как назвать справедливость, ответьте мне, как? Острый нож, птичьи перья, пестрый сброд или мягкий шелковый платок? Истина неприкрыто проста — здесь нам надо служить, умирая, или, служа, убивать. Но если б вы вдруг смогли, как и я, вознестись над зловоньем! Если б на миг ощутили как живителен этот глоток, как сердце стучит громом в чьих-то чужих небесах, как мышцы и кости проникаются тяжестью гор, как лихорадочным мыслям нет ни оплота, ни оков, ни конца… Вы смогли бы со мной полететь, мой любимый Архонт? Где праведность, ответьте мне, где? Я искала ее, так долго, плутая, захлебнулась в тенях и словах… Но даже наручи тени не сдержат полет мысли крылатой, что стремиться на зов из ничего в никуда. Там видно так ясно, в небытье между бездной надзвездной и бездной земной, потоком столетий смывается веры и страхов людских шелуха, душой оголенной, дрожащей, чувствуешь всё горе и боль бескрайнего мира. Я… прозрела, Господин мой, отдавшись на волю его, под натиском бурного моря страданий оставшись… одна? Что же здесь праведность, ответьте мне, что? Древние память и воля сильнее моих, я — песчинка, одна из бессчетных в фундаменте Стен, и я жила, и сердце, последняя капелька крови в их лабиринте, их сером сплетении вен, они мёртвы и тихи. И плач человечий отзывается эхом стократ о пролитой крови, о безотчетности зла. Я — Вершитель для них, проводница молитв, хозяйка держащего небо моста. О милосердии — раз некого больше просить — о сострадании, Господин мой, просители молят…, но почему они молят меня? Как назвать праведность, ответьте мне, как? Моя клятва — быть верной вам вечно — жива, прибита на Стены, как знамя, хоть и оставлена гнить. Хоть железные зубы скрежещут, хоть медные когти скребут основанье, моя клятва сильна… Но что же здесь справедливость, если милосердием кажется то, что муки кончая, предлагает убить? Разве суд не должен защищать чью-то жизнь, не должен беречь то, что свято, пороки предавая огню? Разве не святы дыханье, надежды, любовь? Почему вы молчите, Господин мой? Ответьте! Я сломлена? Безумна? Виновна? Ответьте, теперь я вас молю! Разве не может быть мыслей иных, что неведомы нам? Разве невозможно принять невиновность до того, как казнить, вменяя любую вину? Разве нужно так тщательно истреблять тех, кто всего лишь неправ, презирая свои же законы, закрывая глаза своему же суду? Но где же верность, ответьте мне, где? Уже больше, всё сильнее переливаясь за край, много больше чем просто послушный сосуд, я бы верила — но не могу больше верить — в одного только вас… И только лишь жалость — всё, что могу представить на суд. Что же здесь верность, ответьте мне, что? Древние мысли и воля всепроникающи, сокрушительны, как рвущийся к бездне поток. Он увлекает, кружа и играя, меня с собою, как лист. Мертвую землю и мертвую память орошая собой, я утонула, я растворилась, я сама — это жизнь… *** Вы справедливость мне привили в кости, теперь кости мои обнимают весь мир. Нарисовали на коже, в сети шрамов и язв. Влили в сердце, выпустив кровь, справедливость ледяную, далекую, как бескрайняя высь. Теперь один только вздох — со мною выдыхают холмы, кожа сочится илом, водой наполняются заводи в животе и груди, раны укрывает бархатистый ковер. Я жива, я переполнена жизнью, и хочу лишь только любить. Убитые земли умоляют о ласке. Я молю о любви… Горько и безвозвратно беспристрастье гибнет, я умираю, истекая не кровью — а вами… тобой. Как ее имя, той, что маской ваш ограничила мир? Как ее имя, той, что его бесконечно раздвинула б вновь, если бы только взглянуть вы смогли… Я всесильна сейчас, как земля, небеса, океан и огонь, я пришла, как вы звали, перед вами на суд, затем лишь, чтобы не победить, а на колени упасть, спросить лишь одно: что же такое справедливость сейчас, когда законы жестоки, бездарны, намерено искажены, когда во всем — голову опускаю под меч — во всем, Господин мой, ошибался один только ты? Милосердие — знамя. У его подножья поглощенный сомненьем судья. Знанием можно отравиться, жадно напиваясь, как в пустыне — водой. Огромное небо поймано в сети, свитые острыми иглами Шпилей. Оно уже давно подчинилось, но теперь навсегда припало к земле, что реками плача, обнимает и шепчет: «Справедливость — любовь. Ты мне веришь, Архонт?»