A lullaby

Каждое пламя рождает тень. Двенадцать на тонкой нити над бездной оттенили двенадцать огней. Дважды двенадцать хватило, чтобы самумом веры солнце затмить. Одного ценою душ. Двадцати и двоих, и двоих хватило, чтобы его погасить. Сразу отсекши двенадцать, я вышел живым из огня. Поцелуи богини горят на плечах, лице и руках. После жарких объятий шлюхи явь тускла, пустынна и холодна. Но, как и любая продажная девка, она замолчала лишь только последние крохи взяла. Двенадцать тлело, одиннадцать и я, ушедший, один. Пламя пылало, как будто в привычке, на сожженных камнях, наполняя гневом и страстью пролитой крови, жаром горячки. Во имя богини! Все уничтожить, что хочет она. Клубился самумом, за гулом своим не желая слышать голос иной, я, как будто, боялся застыть и услышать, что стал не нужен, что брошен божественной девкой, выпитый ею и отныне пустой. В ярости я все шипел, языки вознося к небесам. Я ослеп. И ослепшим был, пока не встретил тебя. Мечась пламенем в теле, как в клетке костей, я ругался, и искры летели и гасли, не в силах уже породить тот пожар. Пожар, что оставил печать на коже, лице и душе. Ну же, Хранитель, выдержи взгляд! И, не мигая, гляди. Спустя годы одиннадцать погасли один за одним, и ныне, поддержки ища, пальцы находят лишь пыль серых струпий там, где были круги и огни. Магран предначертала мне твой приход… Не веришь? Что ж, верно. Но я тебя ждал. Ждал того, кто эту старую шкуру с моего духа сдерет, посмотрит и скажет, в чём перед ней был я неправ. Один из двенадцати от двенадцати жгучих теней — я стал концом твоего нахала-божка. И — кажется, вечность назад, — помог бы сгореть на костре тебе, в след ему бы отправил, душу выжигши в прах. Но ныне и справедливость уже стала не та. Для гаснущих углей твоя жалость живительным маслом — заставляет шипеть. Одна шлюха, презрела, замолкнув, другая, подстилка божка, неожиданно дает мне силы гореть… И все же, я здесь, чтобы проверить тебя. Стойки ли разум, тело и дух. Я — твое испытанье, как и ты — испытанье, что богиня послала. Выдержим или…? Я раньше, без раздумий, сжег бы, Хранитель, тебя, но ныне чье испытанье? Огонь надежды почти что потух. Так в чем провинился? Или я ее мало любил? Ты можешь ответить, пока в отчаяньи огонь не спалил и тебя? Я отдался ей всей душой. Но зачем хозяйке мужчин моя больная душа, верно? Нет! Если такова ее воля, гореть в пустоте мне хватит и воли, и сил! *** Нас было двенадцать. Дважды двенадцать сплетенных надежд. И каждый был слеп и неправ. Двенадцать теней от двенадцати душ — просто жертва, монета размена в игре, грош в угоду безразличным богам. Незрячие глаза твои позволили мне разглядеть дрянных тварей — созданий людей, не превзошедших отцов, не боле могучих, чем они… или мы… Что ж, я благодарен, Хранитель, наверно, тебе, твой божок не последний отныне, кто сгинет от бомбы, расцветшей в моих голове и душе! Не огорчайся. Ты выбрала правильный путь. Стоик твой дух, и сердце верно. Ты прошла испытанье, развеем дымную муть в моей голове, дав надежное топливо, чтобы пламя вечно цвело. Не страшишь, я не погибну в неравной борьбе. Пусть шлюха пробует избавиться от побочного своего же дитя. Огонь будет лишь крепнуть, все выше, и однажды, превратившись в пожар, достанет небес! А потом я вернусь, чтобы рассказать про успех. И треща в печи, до конца наших дней не буду служить никому. Лишь, может, позволю погреться тебе.