Опер Haute Сouture

За окном окончательно стемнело. Город медленно погружался в зыбкую фазу полусна. Давно затихли вездесущие птицы, всё реже и реже проносились по улице спешащие куда-то авто. Даже Сашины соседи сверху, вечно бухая и скандальная парочка алкашей-супружников, и те угомонились, устав от визгливых разборок и ежевечернего пьяного мордобоя. На душе у Саши было сумрачно. Морщась и шипя сквозь зубы, он расстелил постель, аккуратно лёг, стараясь не потревожить ушибленные рёбра, и осторожно поёрзал, поудобнее устраиваясь на подушке. Ему предстояло обдумать свои завтрашние слова и поступки. Хорошенько обдумать, до мелочей. Прикинуть, что докладывать Стасу: о чём рассказать как есть, а о чём предпочтительнее умолчать. Решить, как держать себя с Глухарёвым, а тем паче — с Антошиным, если нужда заставит контачить с этими... по работе. Придумать, в конце концов, что отвечать на вопросы о своей внезапно изменившейся внешности. А ведь такие вопросы возникнут обязательно и у парней, и у Карпова. Особенно у Карпова. Словом, Сашу ждал интенсивный мозговой штурм, именно на это он себя настраивал, пока разбирал диван и, сдавленно чертыхаясь, раскладывал подушки и одеяло. Но в итоге лёг, уставился в потолок и, хотя это было ему ни разу не свойственно, принялся обмусоливать ту-самую-задницу. Наверное, его следовало бы осудить за пренебрежение насущными проблемами. Он и сам бы себя осудил, если бы то, что с ним случилось, не относилось к разряду случаев из ряда вон выходящих. С Сашей случился Стас. Нашёл. Накатил. Забился в мозги и под дых. Накопился. Подозрения насчёт своего, скажем так, «необычного» отношения к Стасу у Саши возникли едва ли не с первой встречи, но ему всё же довольно долго удавалось списывать странности на восхищение личностью Карпова и на тот ошеломительный эффект, который на всех без исключения производили характер, ум и воля его нынешнего начальника. И лишь совсем недавно Сашу настигло острейшее ощущение попадоса, а смутные до поры подозрения, оформившись и окрепнув, превратились в уверенность. Он влюбился. Влюбился. Влюбился! Как самый распоследний придурок... Нет, в самом факте влюблённости, как в таковом, не было ничего необычного. Саша считал себя натурой восприимчивой и не видел в этом проблемы. Он увлекался, им увлекались: девчонки-ровесницы, женщины постарше и ещё немного... постарше. Один раз даже с парнем довелось... Хотя с парнем это была скорее импровизация, причём не с Сашиной стороны. Саша, как раз, ни о чём «таком» не думал, но, как выяснилось, думать ему и не требовалось. ...В разгар выпускного в школе оперов сокурсник из параллельной группы признался Степнову в пылких чувствах. Ну как признался — заскочил вслед за Сашей в сортир, где и припёр страстно к стеночке, аккурат рядом с надписью «Пал Палыч — мудло». Он дрожал и вжимался всем телом, бормотал, захлёбываясь, в шею что-то вроде: «Хочу», «Не могу...», «С ума схожу...», а затем торопливо бухнулся на колени, расстегнул штаны и без заминки взял у Степнова в рот. Застигнутый врасплох Саша и не пытался возражать: в желудке уютно плескался портвейн, контрабандно протащенный приятелями через бдительную охрану на входе, голову кружила эйфория долгожданной свободы, а стоящий на коленях парняга оказался настойчивым и умелым. Он сделал Саше отличный... улётный минет, сладострастно облизывая мошонку и пропуская член в горло до самых гланд так, как ни разу не сподобилась ни одна из Сашиных подружек. Саша, по достоинству оценивший такое усердие, оказал ответную любезность в виде дрочки и даже снизошёл до поцелуя, но на предложение обменяться номерами телефонов и вообще как-то продолжить знакомство ответил решительным отказом. Он считал себя убеждённым натуралом, ну а это... Неплохо, да, спасибо, и... достаточно. Его интересовали буфера, буфера и ещё раз буфера, и что либо иное, думал он, его вряд ли когда-нибудь заинтересует. Человек идиотской наивности... С переводом в «Пятницкий» картина мироустройства в Сашиной голове поневоле начала меняться. — Слушай, ладно, я понимаю, — подзуживал взявший над ним добровольное «шефство» Ткачёв. — Воображения в тебе ноль целых, хрен десятых, а доверия к моим словам и того меньше. Но своим-то глазам ты веришь? Ну так присмотрись повнимательнее и прикинь, отчего это Стас на тебя так смотрит? Э, да погоди... погоди, «на всех». Он, конечно, на всех, но на тебя-то совсем иначе... Ты же опер! Где твоя интуиция? Пашка. Ну вот откуда он такой, а? С улыбочкой змея-искусителя, речами, от которых на теле дыбом вставали волоски, и хотелось срочно уединиться, и несокрушимой уверенностью, что всё рано или поздно должно случиться. Поначалу Саша отмахивался. Делал вид, что не понимает намёков, а последовавшие за намёками доводы в лоб отвергал со всей доступной ему деликатностью. Так и отвечал, тактично и твёрдо: «бред сивой кобылы» и «ты ебанулся». Упирался Саша отчаянно — целое стадо ослов могло бы им гордиться, но вы попробуйте остановить увлечённого идеей Ткачёва! А уж когда в дело вступила кавалерия в лице капитана Пономаренко... Такое кого угодно заставит задуматься. В общем, не зря говорят — капля камень точит. А ещё, что нет ничего заразительнее идеи. Надо только умело внедрить её в чужое сознание. У Ткачёва в подобных вопросах был, похоже, богатейший опыт. Броня степновской «натуральности» покрылась опасными трещинами. Стас сразу понравился Саше как начальник. А дальше... Штрихи, нюансы, оттенки... Раз за разом и с каждым днём всё чаще он стал обращать внимание на вещи, которые вовсе не должны были его волновать. Какие, например, у Карпова красивые руки — сухощавые, сильные, с ловкими ровными пальцами. Аккуратные ногти, на среднем пальце правой руки — мозоль от ручки: Стас ежедневно писал и подписывал горы различных документов. Как он смотрит чуть насмешливо. Как в зависимости от настроения меняется цвет его глаз. Как ползёт вверх уголок рта, изгибая в усмешке губы. Дьявол, он в этих самых, ну... в деталях. Саша не успел отследить момент, когда любопытство переродилось в потребность. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что не было дня, когда бы он не обещал себе завязать. Нельзя, ну нельзя так откровенно пялиться на начальника, медитируя на его пальцы, залипая на шее, губах и скулах... Это было смешно и глупо, да и вообще не соответствовало образу любителя буферов, но... Это было сильнее Саши. И этот ещё, зараза... Ткачёв обладал какой-то мистической способностью возникать в такие моменты поблизости и ловить Степнова на «горячем». Он пихал в бок локтем, делал бровями «вау!», а после с абсолютно невинной мордой пускался в пространные рассуждения о вреде воздержания и подавленных плотских желаний. Иногда Саше хотелось уебать доморощенного психотерапевта. Что по поводу пристального наблюдения за своей персоной думал сам Стас, Саша даже гадать не брался. Карпов отлично держал непроницаемое лицо. Он вообще был весь непроницаемый. Непроницаемый, несгибаемый, непробиваемый, неотразимый, незабываемый, невозмутимый и ещё вагон всех и всяческих «не». Независимый. Недоступный. Не-за-ин-те-ре-со-ван-ный. Нет, ну вот что за бред, а? Вообразить, будто Стас... Нереально, немыслимо. Невозможно. Хватит! Помаявшись какое-то время, Саша принял решение выкинуть дурь из головы и вернуться к тому, с чего начал: к уважению, восхищению и... к сиськам. Не сказать, что у него это отлично получалось, но он старался. Паша сопроводил его демарш иронией, мягкой и неприкрытой, в которой так и сквозило лукавое ткачёвское «Ой ли?» И такой же надеждой. А вдруг? Вдруг Степнов передумает, перенастроится и перестанет отрицать очевидное? Саша в ответ лишь ухмылялся. Зря.