Опер Haute Сouture

Зима опомнилась в последних числах апреля. Затанцевала вдоль улиц ледяным дождём, зацокала градинами. Загудела обиженно норд-вестом: у-у, что, уже забыли про меня, у-у… У-у, загудели вслед за ней обитатели «Пятницкого». Накрылись наши «майские», шашлыки, турнир по бадминтону и спиннинги. Не погода, а срань небесная, у-у… Паша Ткачёв к хору скорбящих не присоединился и в уныние впадать не спешил. Не таков он был — капитан Ткачёв. — Спокуха, — заявил он товарищам. — Спокуха. Если «Пятницкий» не идёт на пикник, значит, пикник придёт в «Пятницкий». Организуем банкет в отделе. Лайт-вариант: никто не блюёт в кустах, не лезет топиться в пруд и не бежит за отъезжающим автобусом. А драку, если что, можно и здесь устроить. Дома и стены помогают. Ободрил, словом. Чтобы Ткачик, да не ободрил? Это ж Ткачик! В его системе координат стакан всегда на половину полон. Чем — даже не спрашивайте. Сорганизовались быстро: давно доказано — ничто так не сплачивает коллектив, как предстоящая пьянка. Назначенный ответственным за сбор средств Савицкий прошёлся по кабинетам и без проблем собрал приличную сумму — на благое дело народ скидывался охотно. Бригада «ух» в составе Летникова, Гаврилова и прикомандированного к ним «на подхвате побудешь» Степнова расставила столы и шустро натаскала стульев в пустующий актовый зал. Не обошлось и без сюрпризов. Смысл выражения «побыть на подхвате» дошёл до Саши в ту минуту, когда ему вручили ведро, тряпку и швабру, сопроводили широкий жест напутствием: «Молодым везде у нас дорога», — и велели выдраить пол. Выполнив миссию, старшие товарищи удалились на перекур, а Саша, словно брошенная на хозяйстве Золушка, огляделся, оценил масштабы подставы и с тоскливым вздохом взялся за тряпку. Вопрос с организацией закуски взяли на себя Матюшин с Брагиным, самую же ответственную часть подготовки без лишних прений доверили Пономаренко и Воронову. Ветераны СКП справились на отлично, в очередной раз доказав, что на них всегда можно положиться. Закупили (а не отжали, как утверждали злопыхатели) спиртное по выгодной цене на одном из курируемых складов. «Господа офицеры, у нас сегодня фантастические акционные скидки! Специальное предложение — ящик по цене бутылки! Что вы, что вы, не стоит благодарности. Передавайте привет подполковнику!» На плечи Ткачёва, как главного массовика-затейника, легла культурная часть мероприятия. Надо ли говорить, что к решению задачи Паша подошёл творчески. Саша как раз закончил мыть пол и выжимал тряпку, когда на пороге нарисовался Ткачёв с целой охапкой скрученных в трубки листов. — О, хорошо, что ты здесь! Помогать будешь, — Паша протопал через весь зал (в грязных ботинках по свежепомытому, сволочь!) и вывалил кипу на стол. — Ты, кстати, как к лозунгам относишься? — Это что? — подошёл и с подозрением спросил Саша. К лозунгам он с недавних пор относился крайне отрицательно, а от фразы «помогать будешь» у него начал дёргаться глаз. — Это, Санчо, агитация и пропаганда, — торжественно заявил Паша. — Праздник труда у нас или как? Во, гляди! Развёрнутый им лист оказался плакатом. С него Саше улыбалась дородная розовощёкая деваха, обеими руками вцепившаяся в рога стоящей рядом коровы. Надпись на плакате гласила: «Колхозной корове — заботу и ласку!» Корова, судя по её мутному взгляду, от подобной ласки готовилась отбросить копыта. — Бля… — только и смог сказать Саша. — Ты... Ты где это взял? — Нравится? — Ткачёв залыбился шире доярки на плакате. — Знакомая из архива подогнала. У них такого добра — завались! Смотри, какой ещё есть! Н-да... Там было на что посмотреть, уж поверьте. Символы давно почившей эпохи — серп и молот в окружении психоделических цветочков венчал не менее психоделический лозунг: «Коси и забивай». — Офигеть… — Ага, скажи клёво? Ткачёв продолжал разворачивать плакаты, и у Саши зарябило в глазах. Доярки и механизаторы, рабочие заводов и фабрик, милиционеры и физкультурники — весь советский народ поздравлял трудящихся с Первомаем, брал на себя обязательства выполнить и перевыполнить, мчался на паровозе в светлое будущее, не забывая по дороге клеймить разгильдяев и пьяниц («Напился, ругался, сломал деревцо — стыдно смотреть коллективу в лицо»), и в едином порыве утверждал, что «С каждым днём всё радостнее жить!» Саша поёжился. Глаз задёргался ещё заметнее. — Алё, ты чё застыл? — окликнул его Ткачёв. — Тащи давай ножницы, скотч и кнопки. Попрактикуемся в фэн шуе. Полчаса спустя зал утратил свой былой аскетизм и до боли стал напоминать красный уголок на каком-то советском заводе. Ставь в угол знамя, на стол — бюст вождя и хоть сейчас политинформацию проводи. Красотища! — Ну как тебе? — Паша гордо оглядел результаты совместных усилий. Саша отложил скотч и тоже огляделся. — А чё, прикольно. Экзотика. — Это для тебя, салага, экзотика, — снисходительно фыркнул Ткачёв. — А для аксакалов вроде нашего Ромыча — самая что ни на есть ностальгия. Помяни моё слово, он будет в восторге. Восторг у заявившегося с инспекцией Савицкого выразился в округлившихся, как плошки, глазах и частичной потере связной речи. — Ё... — сказал Роман Иванович. — Бл... Чт… А-а... — и наконец разродился: — Ох, мать! Паша пихнул Сашу в бок и подмигнул — сработало! — Ткач… — Рома озирался в растерянности. — Ткач! Какого… Он явно собирался сказать что-то ещё, но Паша уже шагнул навстречу и широко развёл руки. — Ретроспектива, Ромыч! По волнам твоей памяти. Как там у вас… Главное, ребята, перцем не стареть! — Сердцем. — Чего? — Сердцем, Ткач, — опомнившийся Роман Иванович был сама серьёзность. — Сердцем не стареть, а не перцем. Даже херню надо пороть с умом. И я не спрашивал тебя, что это. Я спрашивал — какого хрена? — Ну бля, — обиделся Паша. — Колотишься тут для вас, стараешься… — Старание вижу, но объясни, для чего? Зачем плакаты? — Как зачем? — оживился Ткачёв. — Для настроения. Для создания, так сказать, атмосферы. Ну и воспитательный фактор для несознательных. — Да-а? — ответ, кажется, поставил Савицкого в тупик. — И чего они воспитывают? — Вот этот, к примеру, — Паша кивнул на плакат с надписью «Не болтай!» — учит бдительности. — Ага. А этот? Плакат, возле которого остановился Роман Иванович, выделялся даже на фоне всех прочих шедевров соцреализма. Изображённый на нём богатырского вида дядька замер возле причудливого агрегата. Агрегат, весь облепленный лампочками и кнопками, походил то ли на пульт инопланетного космического корабля, то ли на прототип автоматической стиральной машинки и по замыслу авторов плаката должен был, наверное, воплощать торжество советской инженерной мысли. Пальцем одной руки мужик тыкал в кнопку шайтан-машины, а в кулачище другой сжимал здоровенный болт. Болт он демонстрировал зрителям с особой гордостью, что называется, лучился энтузиазмом и клятвенно заверял: «Овладею!» Любому, взглянувшему в исполненное пролетарской решимости лицо, становилось ясно — этот сможет! И агрегат не понадобится. Овладеет. Болта хватит. — Этот, — Ткачёв подошёл и встал рядом, — призывает к саморазвитию и поднимает производительность труда. — Ладно... Так, а этот чего поднимает? Палец Савицкого упёрся в плакат с полуголой девицей, непонятно как затесавшейся в ряды честных строителей коммунизма. — А этот, — не растерялся новоявленный агитатор, — поднимает… Ну просто поднимает. Андестенд? — Я-то да, — ответил Савицкий. — Я очень хорошо понимаю. А вот ты понимаешь, что все эти художества Карпов свернёт в трубочку и засунет тебе так глубоко, что ни один проктолог не достанет? Паша поморщился. — Да хорош тебе, Ромыч. Чё ты вечно, как... — Как кто?! — с полпинка завёлся Савицкий. — Как кто?! Ну давай! Скажи! — А по-моему, Стас не будет против, — подал голос Саша. Рома уставился на него в изумлении, будто только сейчас заметил, что они с Ткачёвым не одни в кабинете. — Картинки прикольные, и с чувством юмора у него нормас. Думаю, он одобрит. Роман Иванович повернулся к Ткачёву, который мимикой и жестами тут же изобразил нечто вроде «видишь, не я один так считаю», и рассеянно запустил пятерню в вихры. — Перед кем я тут распинаюсь? — вздох, сорвавшийся с его губ, был полон неподдельного уныния. — Где вы, и где здравый смысл? Делайте, что хотите. Окинув кабинет ещё одним мрачным взглядом и отпустив многострадальную чёлку, Савицкий шагнул на выход. Паша дождался хлопка двери, улыбнулся и показал Саше победно поднятый вверх большой палец. — А-атлично! *** В жизни майора Воронова, в той её части, что относилась к работе, существовал целый ряд обязанностей. Одной из них — негласной и самой, пожалуй, нелюбимой — был присмотр за коллективом на корпоративных застольях. То ещё, говоря откровенно, удовольствие: сослуживцы и по трезвому-то не могли похвастаться голубиной кротостью характеров, а уж по пьяни… Порой всеми признанного вороновского авторитета едва хватало, чтобы привести их к подобию порядка. Обязанность эту, как уже сказано, Дима не любил и к каждой пьянке начинал морально готовиться заранее. Первое время он даже злился на Карпова, переложившего на него малоприятные хлопоты, но постепенно притерпелся, обвык и научился решать проблемы без лишних нервов. На Стаса он больше не обижался: поразмыслил и согласился, что тот поступил разумно. Ну, в самом деле, не Карпову же подобной фигнёй заниматься: увещевать, осаживать и распихивать по домам перебравших. Не царское как бы дело. Сам Стас на корпоративах всегда действовал по одному и тому же сценарию: приходил, возглавлял, сидел недолго и сваливал. После его ухода народ заметно оживлялся и маховик веселья раскручивался на полную: тосты становились короче, шутки — похабнее, голоса — громче. Опасения Воронова по поводу собственного статуса в глазах коллектива тоже не подтвердились. Ткачёв, правда, как-то обозвал его «государевым оком», за что едва не схлопотал в челюсть, но всё же это была лишь шутка. Операм и в голову не приходило видеть в майоре надзирателя, штатного цербера, призванного испортить окружающим праздник. Он по-прежнему оставался Димоном и Вороном, равным среди равных: напарником, прикрывающим спину, приятелем, в чьей компании злословили, травили байки и пропивали печень, товарищем, с которым получали нагоняи и нередко стояли под пулями. Своим. Вот и на сегодняшнем банкете никто и не думал заморачиваться. Карпов уже полчаса как ушёл к себе, пьянка перешла апогей, и теперь коллектив разбился на группки, кучкуясь по интересам. На одном конце стола горланили песню. На противоположном — Летников и Гаврилов горячо обсуждали четвертьфинал Еврокубка. За спором, дожёвывая оставшуюся на тарелках колбасу и политкорректно не вмешиваясь, следил Эдик Брагин. Неподалёку копался в телефоне Матюшин. По правую руку от Воронова балагурил и ржал Ткачёв, рядом, навалившись на Димино плечо, кемарил захмелевший Савицкий. Всё казалось привычным, можно сказать, обыденным. Кроме одного обстоятельства. Двух, поправил себя Дима и почти сразу решил, что отсутствие Антошина можно, пожалуй, исключить. Никто не расстроился из-за его увольнения, не обсуждал и не рвался вспоминать жутковатые подробности. Об Антошине просто забыли. Отряд не заметил потери бойца. За стеной грохотала музыка, слышались выкрики и визгливый смех — в соседнем кабинете отмечали Первомай следаки. По всему выходило, что в умении уходить в отрыв синепогонники всерьёз намерены переплюнуть оперов. Оборзели. Можно было, как вариант, кинуть клич. Взбодрить своих. Сплотить мужиков, повысить градус веселья и отстоять чемпионский титул в честной схватке, но, увы. Не хватало ресурса. Нет, следаки, ясен пень, соснут. Просто не в этот раз. Как-нибудь потом, когда у Воронова не будет более насущных проблем. А сейчас он и так работал в многозадачном режиме: следил за обстановкой, удерживал сползающего с плеча, клюющего носом Савицкого. И думал. Аналитика не была его сильной стороной, Дима никогда не обольщался на собственный счёт, однако годы оперативной работы приучили его доверять своему чутью. Чутьё говорило, что назревает Нечто. Нечто с большой буквы «Нэ». Сформулировать конкретнее не получалось — с воображением дела обстояли примерно так же как с аналитикой. Оставалось наблюдать. Факты — вещь упрямая. Один такой… факт как раз сидел напротив. Таращился пустым немигающим взглядом в стол, пил рюмку за рюмкой и с упорством достойным лучшего применения ломал зубочистки. На мелкие кусочки. Хрясь-хрясь-хрясь. Следующая. Хрясь-хрясь-хрясь. «Да, парень, — горка обломков на столе перед Степновым росла, — зашибись тебя плющит. А когда зубочистки кончатся, что делать будешь? Вилки гнуть начнёшь?» Дима повернулся к Юре и скосил глаза в сторону Степнова — ты видишь? Юра в ответ кивнул — угу, дружище, всё капец как серьёзно. Хрясь-хрясь-хрясь. ...Новость о влюбившемся в Стаса Степнове Воронов принял равнодушно. Ну влюбился, и чё? Солнце заходит на западе, все реки текут, новичок западает на шефа. Где здесь сенсация? Все в СКП через это прошли. Поголовно. Большинство, разумеется, платонически, но были и те, кто умудрился-таки... гхм... да. Что касается ответного интереса Стаса, то первой реакцией Воронова на подобное предположение было раздражение. И второй тоже — раздражение чужой неуёмной фантазией. — Не гони, — отмахнулся он от Ткачёва. — Стас дважды на грабли не наступает. Паша хмыкнул: — Ну, это смотря на какие грабли. — Да хоть на какие! — отрезал Дима, давая понять, что не желает углубляться в дискуссию. — Второго Антошина не будет. Категоричность Димы имела под собой основание. Он довольно долго работал с Карповым, видел его в самых разных ситуациях и лучше всех знал, что Стас умеет признавать ошибки. Не любит — а кто ж такое любит? — но умеет. Факт. Шуры-муры, которые тот завёл на стороне, только подтверждали правоту Воронова: Стас не монах, но на работе больше ни-ни. Никаких фаворитов в Отделе. Всё казалось настолько очевидным, что Дима посчитал вопрос закрытым. А Паша нет. Это было вполне в его духе — выдумать ересь, уверовать и понести безумие в массы. Из него, как пить дать, вышел бы отличный сектантский проповедник. Или политик, те тоже обожают пудрить мозги окружающим. Угомонить, притормозить его был способен один Пономаренко (только Юра знал, где у этого придурка стоп-кран), но он, к удивлению и немалой досаде Воронова, разделял точку зрения Ткачёва. *** «..при осуществлении личного досмотра, досмотра вещей, находящихся при гр. Десяткине...» — Дурдом! Ворвавшийся Пономаренко рысью пересёк кабинет, плюхнулся за свой стол в углу и запыхтел, как закипающий чайник. Дима бросил взгляд поверх монитора и опять уткнулся в экран. «Изъятие вещей, документов осуществлялось в присутствии понятых, которым...» В углу шуршали бумаги, хлопнула дверца сейфа. — Дерьмо! — неслось оттуда. «...разъяснены их права и обязанности, пр...» — Блядство! — М-м? — обозначил вежливый интерес Воронов. — Слушай, как пишется: «предусмотренные» или «придусмотренные»? — Ну ты спросил, блин. Чё сочиняешь? — Протокол изъятия. Червонец попался с герычем. По полной теперь получит. — О! — Пономаренко подорвался со стула и принялся мерить шагами кабинет. — Вот это я понимаю — дело! Железная «палка»! А я... Прикинь, мне опять на Лодочную по этой долбаной краже переться! Он совсем офигел! — Кто? — рассеянно спросил Дима, пытаясь сообразить, что помнит из школьного курса о приставках «пре-» и «при-». Получалось, что ничего. — Димон, бля! Ты меня вообще слушаешь? — Юра подскочил, упёрся ладонями в стол и навис над Вороновым. — Ста-а-ас! Стас опять посылает меня на Лодочную опрашивать жильцов! — И? — поднял на него глаза Воронов, не совсем понимающий, в чём проблема. — В третий раз?! — задохнулся от возмущения Юра. — По третьему кругу обходить сто квартир?! Объясни мне, зачем? Я что, что-то новое узнаю? Или от моих хождений у Агапова ума прибавится, и он кражу раскроет? Дураку же ясно: дело — стопроцентный висяк! Там вообще, походу, гастролёры работали, никаких зацепок. Никто ничего не видел и не знает, а если даже и знает, то не скажет. Стас это понимает? Понимает. И что? Что я слышу? «Плохо работаешь, Юра!» — передразнил он Карпова. — Х-м... — протянул Дима. — Странно... Чего это он? — Чего? — глаза Пономаренко сузились, словно перед атакой. — А я тебе скажу, чего! Недоебит это! Из-за Степнова всё! Ходит вокруг него, как кот возле сметаны, а тронуть боится. Видит око, да зуб неймёт! А раздражение на наши головы... Снова-здорово. — Так, всё! Завали! Ну в натуре, Юрец, сколько можно? Я могу ещё Ткача понять: мальчик вырос на фильмах про немецких сантехников и вообще — долбоёб по гороскопу, но ты-то! Как можно вестись на этот бред? Идиотизм чё, половым путём передаётся? — Да нифига не бред! Сам присмотрись и поймёшь... — И понимать не хочу! — Вот! — с жаром откликнулся Юра. Это было такое убеждённое «вот», что у Димы заныли зубы. — В этом-то и проблема, Димон! Ты просто не хочешь видеть. Убедил себя, что знаешь реакции Карпова наперёд, и отказываешься замечать всё, что в твою теорию не вписывается. Но Стас не гранитный, поверь. И ничто человеческое ему не чуждо. А ты, — для пущей наглядности Юра ткнул в Воронова пальцем, — жертва стереотипов. Дима набычился: — Да иди ты... — Пойду, — неожиданно покладисто кивнул Юра. — Я, можно сказать, уже в пути. Он отошёл к шкафу, достал и натянул куртку, и похлопал себя по карманам, проверяя, всё ли на месте. На пороге он обернулся. Постарался казаться серьёзным, но в зелёных глазах отжигали гоу-гоу черти. — Разуй глаза, Ворон. Опомнись и переходи на тёмную сторону. У нас — печеньки. Дима в ответ исполнил «рука-лицо».