и я на свет в Аркадии родился и как и все кругом лишь в колыбели счастьем насладился и я на свет в Аркадии родился но сколько слез я лил потом... ©*
3.1. Холодно. Он не чувствует пальцев на ногах и руках. Он не открывает глаза и не приходит в сознание. Он не просыпается и вообще не уверен, что спит. Он вспоминает слово — на что это похоже? Кома? Вроде бы да. Кажется, он в коме. Его окружает что-то плотное и ледяное, что-то, что не пропускает в легкие воздуха. Надо вздохнуть. Срочно, необходимо. Он пробует ворочаться, но получается только незаметно шевельнуть большим пальцем на ноге. Тело не слушается, оно игнорирует любые попытки проснуться. Как можно проснуться, когда не спишь? Он не знает, но думает, что должен это сделать. Почти уверен. Потом он понимает, что это вода. Вода окутывает его всего, обнимает — без нежности или ласки, просто заполняет собой все пространство вокруг. Кажется, температура в воде не больше одного градуса. Он не может сказать точно, просто прикидывает, пока есть время до того, как пора будет просыпаться. Он должен проснуться. Ему нужно проснуться. Стив. Он вспоминает это слово — Стив. Оно первое осознанное и состоит из нескольких связанных букв. По крайней мере, звучит оно естественнее всех других. Оно светится в голове, до верхов заполненной водой, яркими огоньками, как те, что вешают на городскую новогоднюю елку в... Где? Города он не помнит. Он помнит только маленькое слово: Стив. Он собирает все имеющиеся силы в кулак и, пересилив себя, пересилив окаменевшее тело, проигравшее в бою, выталкивает себя из безжизненной глади. Он по-прежнему не в сознании — он спит, и это кошмар, в котором он выныривает из глубокой ванной, заполненной холодной водой, и когда он резко садится, вода переливается через край, громко разбившись о пол. Глаза получается открыть лишь спустя еще пару минут, и тогда он может увидеть впереди себя стену, выложенную кирпично-красными плитками. Баки. Это — второе слово, которое он вспоминает. Он никак не может понять: как оно к нему относится? — Стив? — зовет он — Баки — не моргая, смотря напротив себя. Затем он набирается сил и оглядывается вокруг. Темно и сыро, и больше похоже на подвал какой-то заброшенной стройки. Стройка... Он и маленькая тощая тень играли на стройке в безымянном городе с мигающей рождественской елкой, когда им было десять лет. — Стив? Все тело ниже пояса онемело — потому что до сих пор находится в воде. Баки (это его имя — сокращение от среднего, Джеймс Бьюкенен Барнс — это он) сжимает бортики идеально белой ванной, выделяющейся из общего грязного фона, и старается перенести вес тела на трясущиеся... Где его рука? Только когда он падает обратно в воду, не получив поддержку слева, он вспоминает, что одной руки нет. Наличие онемевших пальцев на ней — это фантом. Баки рассеянно смотрит на свое уродливое левое плечо, прослеживает взглядом витиеватые линии розовых шрамов, тянущихся под мышку, к груди и лопаткам. Баки хватается за бортики правой рукой и переваливается за край ванной. Падать на пол оказывается не так больно, как он ожидал, потому что тело все еще обесчувственное и закаменелое. Поначалу он сворачивается в позу эмбриона, затем принимается активно глотать воздух; упершись руками (рукой) в ледяной мокрый пол, он старается подняться на ноги. Чуть было не падает обратно, но успевает схватиться правой живой рукой за бортик ванной и подтянуться. Только поднявшись на ноги, Баки понимает, что он совершенно голый. Он оглядывает себя, почти синего от холода, а потом старается зацепиться взглядом за хоть что-нибудь в этой проклятой комнате, но нет — ничего кроме ванной, пары металлических столов и наполовину выдернутой из потолка лампочки, болтающейся на вьющемся проводе. — Стив? — зовет он снова. Стива нигде нет. Он старается вспомнить, понять, как может помочь ему, но в голове мешаются какие-то незнакомые фразы, будто на языке, которого не существует и не существовало никогда. Единственные два слова — Стив и Баки — кажутся настоящими. — Стив? Он должен найти его. Баки уверен. Он боится, что Стива схватила Гидра, его заперли в какой-нибудь дыре и он подвергается пыткам все то время, что Баки прохлаждается (в прямом смысле этого слова) непонятно где. Баки на подогнутых трясущихся ногах идет к единственной двери, которую здесь видит — она выделяется на фоне одинаковых ободранных стен. Баки идет и идет. Ручки на двери нет. Он пробует ударить кулаком, но выходит слишком слабо. — Стив, — снова зовет он, на этот раз жалобно и просяще. — Сержант Барнс, — раздается омерзительный голос сзади, и Баки оборачивается; оказывается, в противоположной стене тоже была дверь; оттуда выходят несколько людей, один из них — маленький толстый человек в белом халате, а остальные — крепкие мужчины в черном, с винтовками в руках. Баки накрывает волна неконтролируемого страха. Он не помнит, откуда, но он уже знает этого человечка, и с воспоминаниями о нем у Баки не связано ничего хорошего. — Как спалось? Человечек похож на гибрид кролика и какого-то очень больного и уродливого ребенка. Баки страшно. Он пятится от него к шершавой деревянной двери. В его голове всплывают, будто таблички, картинки уродливой темной лаборатории, клетки, в которой он сидел, вместе с напуганными безымянными людьми, и имя: Зола. Одно-единственное имя. — Где Стив? — спрашивает он сиплым голосом, старается сделать его как можно тверже. Когда к нему приближается пара боевиков, он старается защититься, но не получается. Его резко хватают за шею и бьют головой о кирпичную стену — он не уверен, что это больно, поскольку ничего не чувствует, но после его тело сразу же обмякает и стекает на пол. Последнее, что он слышит, — это голос уродливого злого человека по имени Зола: — Все будет хорошо, сержант Барнс. Все будет хорошо. 3.2 В следующий раз он просыпается уже на кушетке. На нем какая-то странная белая простыня, как на трупе, а в голове пусто и холодно, и ощущение такое, будто ему вскрыли черепную коробку и вынули оттуда мозг. Он старается шевельнуть правой рукой — получается дернуть пальцами — затем медленно поворачивает голову на левый бок. Перед взором его все плывет и рябит, и глазные яблоки болят так сильно, будто он долго-долго тер их пальцами. Постепенно приходят другие чувства, но самое первое — это боль, тихая, унылая, грустная, по всему телу растекшаяся, такая тяжелая и неприятная, похожая на скорбь старой вдовы. Он хочет стряхнуть ее, но не может. Он разлепляет сухие губы. В полубессознательном бреду он произносит первое слово, неслышное, больше похожее на хрип умирающего зверя: — Стив... — зовет он, сам не зная кого или что. Это просто звук, это просто первое слово, родившееся в его пустом сознании. — Стив... — Подопытный нестабилен, — доносится сверху. Голос чужой и неправильный, и ложится на слух странно и непривычно. — Повторяю, подопытный номер 0-4-7, состояние нестабильно. — Стив... — снова пробует он. Он — это Баки. Баки Барнс. Самый меткий снайпер сто седьмого пехотного. Три два пять пять семь. Он — сержант, старший сержант; он — правая рука Стива Роджерса. К боли, ударами бомб терзающей его безвольное тело, прибавляется неподъемная тоска, такая сильная и неосознанная, что ему — Баки — становится тяжело дышать. Он скулит, как покалеченный пес. — Сержант Барнс, — доносится до него другой голос, обладатель которого вне поля его видимости. Баки не знает этот голос. На глаза у него наворачиваются слезы, но он не понимает, что они значат и откуда берутся. — Не беспокойтесь, сержант. Мы вам поможем. Мы вас улучшим. — Стив, — упрямо зовет он, этот слабый хриплый зов — на уровне подсознания. Он пытается повернуть голову в другую сторону; по какой-то причине ему кажется, что Стив где-то там, рядом, лежит на таком же металлическом столе, маленький и хилый, и господи боже мой что могут с ним сделать господи боже что если они убьют его что если они покалечат его что если он не выдержал всего этого он умер умер умер господи праведный... — Стив!. Где Стив?.. СТИВ? СТИВ?! — Товарищ Муравьев, он нестабилен, — заявляет бесстрастный голос. Баки пытается вскочить, но тело похоже на неподъемный камень. Товарищ Муравьев раздраженно фыркает: — Конечно, он нестабилен! Баки в панике озирается по сторонам расширенными глазами. Взглядом, расплывающимся и временами меркнувшем, он ищет Стива. Ему чудится, что на соседнем столе лежит костлявое бездыханное тело. Он даже узнает профиль, острый нос, полные губы, кажется, даже ресницы — такие же пушистые, и так же ложатся на скулы, и... Баки резко дергается. — Стив! Неизвестная женщина накрывает тело простыней по самую макушку и поспешно куда-то увозит. Баки провожает ее паническим взглядом. — Нет! Нет, Стив, нет твари что вы сделали с ним отпустите меня нет нет нет Стив нет Стив!.. — постепенно его речь становится совершенно бессвязной, пропадают паузы меж словами, и все, что он говорит, сливается в один поток нервной испуганной песни. Он пытается двигаться, но ничего не получается, и он просто мотает головой, пока ему в вену не врезается игла, и он снова выключается. 3.3 Его сажают в кресло, привязывают за запястье к подлокотнику, жесткому, деревянному, а лодыжки резиновыми ремешками пристегивают к ножкам. Баки почти полностью оправляется от гадости, которую ему вкололи, и сидит прямо, зыркает исподлобья на двух солдат в незнакомой форме. Ему кажется, это советская форма. Он раздумывает над этим минуту или две, пока ждет мужчину из прошлого воспоминания. Вдалеке плохо видно — солдаты стоят у самых дверей, держат выправку, непоколебимо сжимают автоматы — но, кажется, на их фуражках звезда. Баки не знает, радоваться ему или нет; быть может, если это и правда русские, они вскоре отдадут его Штатам — ведь русские союзники — и он сможет снова увидеться со Стивом. Ему не хочется, чтобы Капитан Америка врывался на советскую территорию за ним; в конце концов, война закончена, и он не знает, как это отразится на политических взаимоотношениях Советов с Америкой. Вряд ли Рузвельт одобрил бы внезапное появление в Вашингтоне Капитана СССР. Баки криво усмехается себе под нос — есть у них Капитан СССР или нет? Двери распахиваются. Поначалу заходит небольшой конвой из солдат — как будто тех, что стоят у входа, мало для обезвреживания однорукого измотанного бойца, даже если он и лучший снайпер в полку. Баки не уверен, что видел его когда-то до этого; он вообще не уверен, что просыпался прежде. Почему-то он вспоминает появление Золы и гидровцев в том странном кирпичном помещении с одинокой ванной посередине, но как Зола связан с русскими? — Старший сержант Барнс, сто седьмой пехотный полк, Вооруженные силы США, все верно? — бесстрастно говорит вошедший высокий мужчина, на вид ему лет сорок, у него густые поседевшие усы, рост под сто восемьдесят и выправка военного. Баки дергает плечом. Он поднимает на него взгляд. Челка спадает на глаза. — Рад знакомству. Как вы себя чувствуете? — в его словах нет акцента, что Баки немного напрягает, но он не дает мысли развиться. Это совершенно точно русские. Теперь он может разглядеть. — Где я? — хрипит он. — И кто вы такой? Вам лучше бы меня отпустить — не хочу, чтобы Капитан Америка ворвался сюда и надрал вам задницы. — Майор Владимир Муравьев, — представляется невозмутимо мужчина, сцепив руки в замок перед собой. Он смотрит на Баки равнодушным взглядом, какой присущ только командирам. — Капитан Америка — это тот ваш атлет в клоунском костюме? Баки хмыкает. — Узнаете, если не отпустите, — сипло рычит он. Он блефует. Ему нужно только выиграть время, потому что он знает: Стив найдет его. Если тогда, в чертовых лабораториях нацистов нашел, то и теперь отыщет — и неважно, как далеко в свою Сибирь русские его завезут. Владимир Муравьев ничего не отвечает. Он стоит, выпрямив спину и смотря на Баки сверху вниз. От его взгляда странный холод бежит по коже. В Нью-Йорке порою рассказывали, что русские вырывали ногти, чтобы заставить человека говорить. Баки лишь гадает, что от него хотят. Паренек с соседней улицы победнее как-то делился, что у него есть знакомые русские, сбежавшие от революции; эти самые русские были свидетелями по меньшей мере трех десятков пыток с участием их родственников; один из тех русских парней не хотел смотреть, как его родных режут и топят раз за разом, и постоянно закрывал глаза; тогда, рассказывал Марк, этому парню отрезали веки, чтобы он больше никогда не смог опустить их. Но Баки так думает: если они желают узнать про Стива, зря они его не оставили подыхать в ущелье, потому что, черт подери, Баки готов лишиться всех конечностей, но ни слова не обмолвится о Капитане Америка. Потом Владимир Муравьев поворачивается и кивает солдатам позади себя. Он что-то говорит на непостижимом для Баки русском, и вскоре в его сторону идут два грозных бесстрастных советских рядовых. Те жестко хватают его за правую руку и, пока один держит его на мушке, второй расстегивает ремешки. Баки пытается дернуться, но он все еще слаб, ноги подгибаются, и он до сих пор понятия не имеет, как вообще оказался жив. Муравьев еще говорит что-то своим прихвостням, но Баки не понимает; однако пару раз ему кажется, что в словах его он слышит имя Золы. — Куда меня ведут? — рычит он на солдат, ведущих его по бесконечному темному коридору. — Куда меня ведут?! Баки пытается вывернуться, но силы явно неравны. Он сдается только когда в руку вонзается игла. Он слышит на границе сознания и ледяной черной бесконечности: Делайте, что говорил Зола. Нам нужен этот чертов снайпер, притом слова звучат странно, они словно вывернуты наизнанку, но Баки знает, о чем Муравьев толкует. В один момент ему кажется, что мужчина над его головой рычит что-то на совершенно незнакомом языке, но почему тогда Баки понимает? Это странно; ему на миг чудится, что он не помнит ни одного языка на свете. Он все еще чувствует боль во всем теле; она похожа на термитов, вгрызлась внутрь его костей и построила себе небольшие домики — целую гребаную страну внутри его тела. 3.4 ...шестьсот Он поднимает веки. Он думает, ему хотят стереть память. Это странно, потому что он и так ничего не помнит. Он помнит только рождественскую елку в каком-то большом городе, свист ветра вперемешку со стуком колес о рельсы и слово — Стив. Это слово горит в его мозгу ярко и тепло, и ему кажется, оно значит что-то очень важное. Стив. Четыре буквы. Мягкие и почему-то светлые. Он не знает, что значит это слово, но думает, оно принадлежит Тени, худой и низкой, которая ходила с ним на городскую елку в безымянном городе. — Где Стив? — спрашивает он, когда приходит в себя. Он разлепляет глаза — на это у него обычно уходит около шестисот секунд (он отсчитывает каждую, чтобы снова не вырубиться) — и, разомкнув пересохшие губы, повторяет: — Где Стив? Над ним всегда один и тот же человек. Он уловил закономерность. Человек в очках, высокий, с густыми светлыми волосами и ледяными глазами, спрятанными за стекла очков. Человек в белом. Он пишет на бумаге, которую не видно. Человек произносит что-то на незнакомом языке. Слова никак не идентифицируются. Он позволяет себе снова закрыть глаза и снова разлепить их. Он считает: двадцать седьмая секунда с его пробуждения. Это на две секунды больше, чем в прошлый раз. Он задумывается: был ли прошлый раз, или ему приснилось? Он в сознании. Он цепляется за это — он в сознании. В сознании в сознании в... — Где Стив? — снова спрашивает он. В его голосе нет ни интереса, ни какой-нибудь другой эмоции. Он не знает, должен ли чувствовать интерес, но знает, что должен спросить. Стив... Это слово лежит на языке правильнее любого другого. Звание и номер, — раздается вокруг, повсюду, в голове, проникает под кожу, туда, глубоко к боли, сплетается с нею в страстном танце; его подбрасывает на чем-то твердом и металлическом, и ему холодно холодно холодно... — Звание и номер! — Сержант Барнс, — вдруг говорит он; он не знает, произносил ли раньше эти слова. Он не помнит ничего, в его голове — только выбеленная пустота, и там черным по белому елка, рождественская и праздничная, и неизвестный город без имени, и слово, красиво написанное, выведенное старательно и аккуратно: Стив. — Сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два пять пять семь, сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два... Он чувствует удар по щеке, но это фантом. Ему кажется, это фантом. Руки ведь нет. Звука хлопка — тоже. Просто боль расплывается по коже. Боль срастается с ним... Он в сознании... В сознании... 3.5 Он просыпается от холода. Сначала просыпается, потом открывает глаза. На это требуется больше шестисот секунд — на этот раз целых две тысячи. Шестьсот секунд — он не знает, откуда эти цифры в его голове. В голове пусто. Он... кто он такой? Справа раздается голос. Он слышит, но не разбирает ни слова. Говорящий пробует еще раза два, прежде чем сказать так, чтобы он понял (кажется, на другом языке): — Имя и номер! Он молчит, не может разлепить губы. Он не знает, в сознании ли он? Ему хочется пошевелить рукой, он пытается, но руки нет. — Сержант... — губы пересохли и слиплись. Голос осип и его совсем не слышно. Он морщит нос от боли, которой уже все равно не чувствует — он привык к ней и подружился с нею. — Сержант Барнс... — Он скулит. Или не он. Глаза закрыты, потому что свет, бьющий прямо в них, причиняет страшную боль глазным яблокам. Боль такая, что лишает его зрения. — Барнс... — Он снова замолкает. Должны быть цифры, но он их не помнит. Цифры... Шесть цифр. Они — его друзья, они были с ним в прошлой жизни. Он хнычет, потому что не может выскребсти их из своего мозга. Поэтому он спрашивает то единственное, что зарождается в его сознании на первых двух секундах из шестисот, когда он просыпается. — Где Стив? Он слышит нечто, похожее на цоканье языком. Или ему кажется? Он — Баки. Он — в сознании. — Отключайте его, — раздается сверху с нотками разочарования. Он — Баки... Он в сознании... Он... 3.6 Вокруг светло, и он считает до десяти тысяч пятьсот девяти. Это — все то время, что он не спит. Он не знает, зачем считает, но это решение приходит сразу после пробуждения. Или он еще спит? А спать — это как? Его приковывают к стулу. Правое единственное запястье — к подлокотнику, лодыжки — к ножкам стула. Стул неудобный, металлический, ремешки врезаются в кожу, но неудобства все равно не чувствуется: его кожа охладела к любым ощущениям. Он помнит только боль, а еще — странный шлем на своей голове. Шлем оплетен проводами, и его надевают ему на голову, но... когда? Как много раз? Как давно он тут? Тут — это где? — Вы понимаете, что я говорю? Он смотрит бесцветно и безэмоционально. Перед ним — человек с густыми седыми усами, в незнакомой военной форме, не американской, но и не фашисткой, и прямо на груди, со стороны сердца, небольшая неприметная брошь. Она серебряная, она — череп и множества щупалец, и он уже видел такую, видел, только когда? Где? — Агент 0-4-7, вы меня понимаете? — снова спрашивает человек. Он не отвечает, а продолжает пялиться. Он видел эту брошку. Она маячила прямо перед его глазами. Он помнит... Он ничего не помнит. — Где я? — Он не узнает голос. Голос принадлежит ему? Он не знает. Голос отличается от голоса Человека. Голос низкий и сиплый, и слова звучат по-другому. Он хмурит брови, сам не веря, что этот хрип принадлежит ему. — Вы в надежном месте, агент 0-4-7, — говорит Человек. Человек смотрит на него с подозрением. Он хватается за это обозначение, это что-то, что характеризует его: агент 0-4-7. Агент 0-4-7 поджимает губы. 0-4-7... он пробует их на язык неслышным шепотом, но они все равно звучат не так, как у Человека с усами. Там были другие цифры. — Вы знаете, кто вы? Агент 0-4-7 молчит. Молчит долго и бездумно. Он пялится на брошь. Там были другие цифры. — Я... — он сжимает челюсти. Агент 0-4-7 пытается рыться в памяти, но она абсолютно чиста. Ему кажется, там должно быть что-то еще, что-то важное, он ищет и ищет, и там были другие цифры, а еще... — Где Стив? Он поднимает глаза на лицо Человека с усами. Взгляд Человека делается стальным, и тот хмурит темные брови. Он зло сжимает кулаки, так, что ногти, должно быть, больно впиваются в плоть ладоней, но что такое боль? Агент 0-4-7 не помнит. — Товарищ Демидов, — не поворачивая головы, продолжая жечь Агента 0-4-7 взглядом, жестко зовет Человек. Откуда-то сбоку подходит высокий светловолосый мужчина, опасливо поджимая губы. Человек с усами встает и отходит на три метра в сторону. Только тогда Агент 0-4-7 понимает, что вокруг есть еще что-то, есть помещение, оно белое и кирпичное, а еще вокруг куча солдат, и они стоят и смотрят вникуда. — Ты, чертов сосунок, ты говорил, все провернем за шесть-семь месяцев, а мы с этим американским ублюдком возимся уже второй год! — резко и грубо шипит Человек с усами. — Он, блядь, до сих пор говорит по-английски! Каждую гребанную неделю я завожу его в эту комнату, и каждый раз он говорит одно и то же! Товарищ Демидов весь сжимается и теряется под орлиным взглядом товарища Муравьева. Его голос дрожит от страха. — Но... но, товарищ майор, это ведь очень кропотливое дело, оно требует много времени, наука неточная, тут не просчитаешь наверняка, к тому же он уже п-п-понимает вас, он просто пока что не отвечает по-русски, но он начнет, нужно просто немного времени... — щебечет Сосунок. Агент 0-4-7 поднимает на них взгляд. Человек с усами выглядит взбешенным. Владимир Муравьев. Человек с усами — это Владимир Муравьев. — Ты даже не представляешь, на какие адские каторги я тебя, сука, сошлю, если ты не поправишь этого выродка, — шипит Владимир Муравьев. — Товарищ Муравьев, он будет готов к приезду герра Золы, нужно только немного времени, и я... Цифры. Какие там были цифры? Он — агент 0-4-7. Он здесь уже полтора года. Так сказал Владимир Муравьев. Другие цифры. Что за цифры? — Сержант, — вдруг говорит Агент 0-4-7. Его голос ломается и пропадает. Муравьев и Демидов поворачивают головы. — Сержант Барнс, — агент 0-4-7 сглатывает вязкую слюну, промочив пересохшую глотку, — Джеймс... Бьюкенен, — он стискивает зубы, будто от боли, но он давно не чувствует боли. Какие были цифры? — тридва... пять пять... семь... Сержант... — Его голос сходит на нет. Он поднимет взгляд на Владимира Муравьева. Он облизывает пересохшие губы. — Где Стив? Что вы сделали с ним? Стив — это болезненный мальчик, торгующий газетами неподалеку от школы. Баки видит, как его тень ведет его к рождественской елке безымянного города. Цифры... три два пять пять семь — Обнулите его! — рычит Муравьев, а затем уходит, и Баки слышит, как резко он захлопывает дверь. 3.7 Он не поднимает веки. Он не спал и не спит. Все это время он считал до семисот тысяч пятьсот двадцати шести. Медленно и с расстановкой. Он продолжает считать, пока яркий свет от лампы, бьющей по закрытым глазам, не заслоняет чья-то тень. Чья-то тень нависает над ним, смотрит в его выбеленное семьюстами тысячами пятьсот двадцатью шестью секундами лицо, смотрит, как черные ресницы выделяются особенно ярко, и еще более длинные тени бросают на заострившиеся скулы. Его губы почти синеватые, розовый живой оттенок сполз с них, как и растворилась синева в глазах, став блеклой серо-голубой сталью. — Открой глаза, — велит голос сверху. Он подчиняется. Зрачок сужается до маленькой точки. Он видит над собой нескольких людей, но ярче всех выделяется человек с усами. Кажется, он его уже где-то видел. — Агент 0-4-7, вы понимаете меня? — спрашивает усатый человек. Владимир Муравьев. Он помнит Владимира Муравьева — на его груди красуется брошь с черепом и щупальцами. — Так точно, — отвечает он упавшим голосом. Язык ворочается странно, будто непривычно, словно он говорит впервые в жизни. Вероятно, так и есть. Вероятно, он только-только родился. Тогда откуда он знает усатого человека? Уголок губ товарища Муравьева дергается в довольной ухмылке. Он поднимает взгляд на одного из окружающих Агента о-4-7 мужчин в белых халатах и кивает. — Ты знаешь, кто ты такой? — продолжает опрос Муравьев. Агент молчит с минуту, прежде чем отозваться: — Никак нет. — Ты — Агент 0-4-7, — говорит холодным голосом майор. — Кодовое имя — Зимний Солдат. Зимний Солдат. Он обводит это имя языком, шепчет едва слышно. Его зовут Зимний Солдат. — Так точно, — подтверждает он. Товарищ Муравьев ухмыляется и отходит куда-то в сторону. Зимний Солдат пялится в потолок. Он ни о чем не думает, прослеживает трещинки на выбеленной поверхности взглядом. Шепчет хрипло и безэмоционально, для себя самого: — Агент 0-4-7, кодовое имя — Зимний Солдат. — Поздравляю, товарищ Демидов, — доносится до Зимнего Солдата голос товарища Муравьева. Агент 0-4-7 не обращает внимания на то, что тот говорит, он продолжает пробовать на вкус свое имя — Зимний Солдат. — Он идеально говорит по-русски. Ни следа акцента. Вы гений. — Спасибо, товарищ майор! — отзывается Демидов с плохо скрываемым облегчением. — Герр Зола гений, товарищ майор, я просто делал то, что он велел. Если мы продолжим в том же духе, через полгода он начнет говорить на арабском, японском, китайском — да на любом языке мира! Мы можем обучить его всем языкам, его мозг это позволит, теперь там куча места, — воодушевленно продолжает Чертов Сосунок. — До приезда герра Золы следует поместить его в криокамеру, пока не будет готов его протез, — распоряжается Муравьев. — Так точно, товарищ майор, — кивает Демидов. Протез, думает Зимний Солдат. Зачем ему протез? Он пытается пошевелить пальцами рук, но выходит только дернуть правым мизинцем. — До встречи, Зимний Солдат, — говорит товарищ Муравьев, где-то над его головой, а затем все темнеет, и вскоре Зимний Солдат чувствует, как его внутренности превращаются в лед. Он считает до тридцати, прежде чем выключается. 3.8 Протез странный. Он немного громоздкий, и от него болит спина. Впервые когда Зимнего Солдата выводят в тренажерный зал, для учений, он едва может ходить прямо. Его все время уносит влево, и он не может понять, почему. Александр Демидов — доктор, наблюдающий за ним – отвечает на это, что его тело просто-напросто не привыкло к новой запчасти. Тогда Зимний Солдат без особого интереса спрашивает: — Почему у меня нет руки? — и опускает взгляд на кровавую звезду, аккуратно украшавшую плечо. — Неудачный эксперимент, — невозмутимо отзывается Демидов. — Тебе не нужно этого знать. Лишняя информация. Зимний Солдат не отвечает — только сдержанно кивает. Его здесь всему учат заново, каждому приему и каждой атаке, но порою кажется, что все это он когда-то знал. Уклонение, удар в колено, ловкий трюк с кувырком, обездвиживание противника, все те точки на теле, от нажатия на которые умираешь почти мгновенно. Он иногда хочет спросить об этом Демидова, но по какой-то причине никак не находит подходящего времени. Его тренируют отдельно от остальных (если кто-то вообще здесь есть); Демидов говорит, это потому, что ему требуется отдельное внимание, поскольку Зимний Солдат — агент наивысшего уровня. Его рукопашный бой отрывистый и жесткий, бойцов, кинутых ему на растерзание, словно дикому льву, он ломает одним ударом металлической руки. Все эти парни кажутся куда меньше по сравнению с ним, и появляется чувство, словно он сам сделался выше и шире в плечах. Зимний Солдат бьет наотмашь, не приголубивает и не дразнит; он — словно тяжелая артиллерия; как-то раз он так сильно атаковал, что услышал, как с громким хрустом ломается чужой позвоночник. Демидов одобрительно кивает, точно так же делает и Муравьев. Муравьев появляется раз в месяц. Зимний Солдат улавливает закономерность: майор Муравьев приходит в каждый восьмой день нового месяца. Его визиты — с интервалом в тридцать один день. Его больше не замораживают в криокамере. Муравьев отдает приказ готовить его. Зимний Солдат не интересуется, для чего — наверное, это тоже засекреченная информация. Человек с усами и брошью черепа на груди глядит на Зимнего Солдата почти гордо. — Ты послужишь великому делу, — говорит он тихо, словно сам себе. Зимний Солдат не отвечает. 3.9 Он не знает, сколько времени проходит. По меркам Зимнего Солдата ему уже девятьсот три дня от роду. Девятьсот три дня с тех пор, как он поднял веки, когда товарищ Муравьев велел ему открыть глаза, а яркая лампа ударила прямо по зрачкам. Девятьсот три дня с тех пор, как появился на свет Зимний Солдат. Зимний Солдат — особенный. Он совершенен. Он идеальный боец. Так говорит Муравьев, так говорит Демидов, так говорит маленький уродливый мужчина, изредка показывающийся на базе. Этот доктор кажется Зимнему Солдату смутно знакомым, словно он видел его краем глаза во сне, но он не обдумывает эти мысли. Уродливый доктор горделиво наблюдает за тренировками Зимнего Солдата, за тем, как безупречно и отлаженно тот выполняет любой маневр. Солдат идеально говорит на русском, немецком, японском и китайском, владеет смертоносной техникой ближнего боя, имеет максимально зоркий глаз и обучен выживанию в самых ужасных условиях. Он — идеальная машина, самый лучший из всех. Доктор Зола смотрит на него, как на прирученного дрессированного волка, но Зимнего Солдата это не трогает — ему плевать. Его работа — это делать все, что говорит непосредственное начальство. Все в обслуживающем персонале боятся его. Парень, который приносит ему еду, врачи, крутящиеся вокруг Демидова на тестах и осмотрах, охранники, следящие за дисциплиной, — все они смотрят с неприкрытым ужасом в глазах, словно хотят сорваться и убежать вон. Солдату это нравится. Он ощущает значимость. На девятьсот двадцать третий день его ведут на очередную тренировку. Зал большой, повсюду груши, все как и обычно, только на этот раз он отрабатывает движения без мальчиков, которых бросают ему на убийство. Он слаженно колотит грушу, работая одинаково рукой и протезом, к которому привыкает почти сразу; за ним наблюдают охранники с автоматами наперевес; иногда, мельтеша за стеклянными перегородками, встроенными в стены, на него из коридора смотрит Демидов. Зимний Солдат чувствует себя хищником в вольере, но он не обращает на это никакого внимания. — Отпустите! Он слышит это откуда-то издалека. Голос доносится негромко, переправленный дуновением слабого ветерка. Зимний Солдат не обращает на него внимания, пока не слышит вновь: — Отпустите! Стойте! Все тело вдруг замирает. Он стоит, таращась на грушу ярко-красного цвета, и не может пошевелиться. Голос кажется знакомым, но это ложь, фантом его мозга. Он пытается вернуться к работе, но не выходит. По коже бегут мурашки. Зимний Солдат стискивает кулаки. По виску бежит капелька пота.елка новогодняя елка в безымянном городе
Зимний Солдат ощущает невероятной силы спазм по всему телу; внутри черепной коробки дробится на сотни осколков жгучая острая боль и врезается в мозг. Он ощущает, как пересыхает в глотке. — Агент 0-4-7, в чем проблема? — доносится голос охранника. — Пустите меня! Нет, пустите меня! — продолжает вопить кто-то ему совсем незнакомый. Охранники такие невозмутимые, словно не слышат ничего. <i>я тебя никогда не обижу я буду тебя защищать</i> Зимний Солдат не может ответить. Он обязан повернуться и дать рапорт. Он обязан продолжить занятия, поскольку останавливаться ему не разрешали. Чужие мысли, сказанные не его голосом, взрываются в мозгу, словно гранаты, брошенные фрицами. Фрицами? Он помнит фрицев. Он сражался с фрицами. Нет. Нет. Он родился девятьсот двадцать три дня назад. он... — Пустите!Стив.
Зимнего Солдата складывает пополам страшной силы боль. Он не может понять, какого она рода: душевная или физическая. Он слышит, как по полу стучат сапоги подбегающих солдат, они уже наставили на него автоматы, но он не способен подняться, внутри все бурлит, кровь кипит в жилах, и его вдруг пожирает... паника? Что такое паника? Что такое Стив? — Агент 0-4-7, встаньте и поднимите руки так, чтобы мы видели! — командует не совсем уверенным голосом охранник. Они боятся его. Он не боится ничего. Он обязан спасти Стива. К нему подбегает три охранника, еще два стоят поодаль, держа его на мушке. Он, сам того не понимая, выжидает, пока те приблизятся совсем близко, а затем Зимний Солдат действует на инстинктах. Ему необходимо несколько секунд, чтобы движением металлической руки сломать шею правому охраннику, схватить парня слева как живой щит и его собственным автоматом расстрелять не успевших среагировать солдат. В мгновение ока вокруг него — куча мертвых тел. Он прислушивается к гробовой тишине, стараясь различить голос Стива, маленькую тень, бывшую рядом с ним около рождественской елки в безымянном городе, но вокруг тихо, и он вдруг боится, что ему причудилось. Ему страшно. У него трясется рука. На миг он замирает, словно животное прислушиваясь, а затем резким рывком бежит вперед, к стеклам, и, сгруппировавшись, разбивает одно, перекатывается через плечо и оказывается в выбеленном коридоре с ярким светом. Он слышит крик. Это крик Стива. Он бежит вперед, охранники на его пути пытаются препятствовать, они кричат в рации, что Зимний Солдат нестабилен, что срочно нужно выслать группу захвата, но он сбивает их, как кегли, вырубает одним ударом, убивает автоматной очередью. Он слышит, Стив уже рядом. Нужно только поднажать. — Нет! Нет! Нет, отпустите! — кричит Стив, его голос бьет по ушным перепонкам, и Зимний Солдат бежит, как умалишенный, даже не дыша. Он чуть не врезается в стену на очередном повороте, а после видит, как в самом конце коридора группа охранников тащит Стива. Тот вырывается, но его бьют прикладом оружия по спине и велят заткнуться. — Стив! — орет Зимний Солдат и срывается на бег снова. — Стив! — Агент 0-4-7, немедленно отставить! Отставить! – почти до хрипа кричит Демидов где-то сзади. Одному из охранников Солдат прикладом сразу же ломает хребет, подхватывает его, обмякшего, и, закрываясь от пуль, разносит всех остальных. Лишь закончив с ними (ему кажется, на это уходит меньше секунды), Зимний Солдат замечает, что Стив лежит поодаль, лицом вниз, и Солдату делается страшно. Ужас сковывает его. — Стив? Стиви? — он подходит к нему медленно, падает на колени, переворачивает, и его прошибает ударом тока — от кончика пальцев на ногах до затылка. Это не Стив. Лицо другое, чужое, оно забрызгано кровью, но оно совсем не как у Стива — Зимний Солдат почему-то убежден в этом, даже если и не знает, кто такой Стив вообще. — Агент 0-4-7, поднимите руки так, чтобы я их видел, — командует ровным голосом Демидов позади него. Зимний Солдат сидит, скрючившись над телом, держит ненастоящего Стива на весу. — Агент 0-4-7, вы арестованы. Немедленно поднимите руки и пройдите со мной. Зимний Солдат сжимает губы и поднимает руки. Тут же к нему подбегает пара солдат и, заломив ему их за спину, нацепляет наручники. Его дергают наверх и уводят от мертвого, нашпигованного пулями тела не-Стива. 3.10 — Имя и номер, — требует ледяным голосом майор Муравьев, возвышается над ним — ледяная глыба из сдерживаемой кое-как ярости. Муравьев смотрит на него, посаженного на железный стул, скованного по рукам и ногам, и ждет ответа, которого не следует. Он же тупо пялится в пространство перед собой, безэмоционально и бесчувственно. — Имя и номер, агент! — Ему прилетает по лицу. Удар сильный, такой, что голова дергается в сторону, отросшие (почему отросшие? Он не знает. Ему кажется, они были короче) волосы спадают на глаза черными прядями. Он продолжает молчать. Он стискивает пальцами подлокотники, левой рукой чуть было не гнет один из них и молчит. — Я тебе подскажу, — добродушно говорит Муравьев, чуть склонившись над ним, уперев руки в колени. — Ты — агент 0-4-7, кодовое имя — Зимний Солдат. Повтори. Но он молчит. Во рту сухо, язык прирастает к небу. Он мелко дрожит, озноб бьет такой силы, словно его вновь поместили в криокамеру. Муравьев, не дождавшись ответа и через пару минут, выпрямляется, презрительно смотрит на него и с немой яростью поворачивается к Демидову. — Товарищ майор, я... — щебечет тот в желании объясниться, но Муравьев перебивает: — Какого хрена, щенок?! — шипит в лицо Демидову Муравьев. — Какого хера с ним происходит?! — Он нестабилен, товарищ майор, но это пройдет, — немедленно отзывается перепуганный Демидов. Поднимает плечи, будто в желании вжать в них голову, спрятаться и закрыться в какой-нибудь панцирь, которого на спине все равно нет. Он, сидя на стуле, усмехается. Муравьев ловит его легкое мимолетное движение уголком рта и вновь оборачивается к Демидову, чтобы продолжить шипеть ему в лицо. — Там были другие цифры, — вдруг отзывается он. Он поднимает взгляд полумертвых глаз на Муравьева и, вглядываясь в его лицо, вновь разлепляет тонкие сухие губы: — Там были другие цифры, — он молчит, проводит языком по нижней губе, потом снова ворочает языком: — Там были... три... — Обнулить его! — срывается Муравьев в слепом гневе. Рука Муравьева, указываемая на него, мелко дрожит. — Немедленно обнулить его, блять! Демидов кивает, как заведенный, и мигом созывает солдат, чтобы те перетащили его в помещение давно ему знакомое, в небольшую белую комнату, как и все здесь, с коробкой посередине, похожей на гигантский гроб будущего — с коробкой, забирающей все его мысли. Вокруг нее куча проводов и неизвестных ему рычагов и кнопок. Она похожа на тот самый ледяной гроб, в котором он спал девятьсот двадцать три дня назад — она похожа на криокамеру. — ...два...пять... — продолжает он, пока его волокут в знакомом направлении. Девятьсот двадцать три дня. А что было раньше? Он помнит? Помнить — это как? У него нет руки — значит ли это, что он родился раньше, чем девятьсот двадцать три дня назад? Тяжелые наручники больно трут живое запястье и звякают о металлическую руку. — ...пять... семь, — вдруг заканчивает он, неожиданно даже для себя. Его выводят на занесенную снегом улицу, чтобы перевести в другое крыло. Раньше он шел сам, ему запрещалось смотреть по сторонам, поэтому на лицо надевали маску и намордник. Теперь этого ничего нет, и боковым зрением он замечает высокий забор где-то вдалеке, обнесенный колючей проволокой, и все вокруг белое белое белое как... как тогда девятьсот двадцать три дня назад когда он падал с поезда ревущего и несущегося вдаль и внизу была выбеленная пустота и он летел в нее летел хватаясь за воздух а там в поезде стив кричал его имя он звал он кричал нет нет нет он кричал... Стив. Девятьсот двадцать три дня назад был Стив. Он резко дергается влево, так, что сбивает с ног идущего конвойного. Сзади его тут же пытаются схватить чьи-то руки, но он со всей силы подается головой назад и, кажется, расшибает кому-то череп. Его реакция куда быстрее чем у всех этих солдатиков. Они боятся его как огня, как страшного монстра, с которого вот-вот сорвется цепь; здесь между собой его называют Чудовищем Франкенштейна. Он бьет ногами, группируется, перебрасывает руки вперед, сгорбившись пополам, и точными ударами отражает любую атаку — любую попытку атаки. Когда конвойные лежат вокруг него, и, кажется, по всему миру гудит визгливая сирена, откуда-то бегут еще солдаты, но он не обращает на них внимания. Босиком, в одних лишь тонких тренировочных штанах, он бежит на забор. Перемахнуть через него не составляет труда, он подбирает ноги и кувырком падает в снег, жгуче-холодный, который мигом тает на его белой коже. Он несется вперед, в лес, окружающий место, откуда он только что сбежал. Сзади раздается рев собак, и он уверен, что за ним уже отправили погоню. Плевать, девятьсот двадцать три дня, СтивСтивСтив, он где-то тут, надо просто... он бежит, он... три два пять пять семь... он бежит и бежит, сугробы такие, что он тонет в них по самые бедра, но где-то там — Стив, он знает, здесь так же много снега, как девятьсот двадцать три дня назад в ущелье, в которое он рухнул. Стив. Где-то там есть Стив. Он бежит так долго, как только может, пока не валится без сил. Его тело, широкоплечее, мускулистое, даже оно падает в снег, не способное более сделать ни единого движения, и он сам стонет, словно раненный недобитый олень, и он плачет, рыдает протяжно, воет волком, в темноту незнакомого леса, и жалобно: — Стив... — он знает, что Стив где-то здесь, надо его только найти. Поэтому он снова скулит: — Стиви... Стиви... Он не знает, зовет или просто стонет, но глаза начинает щипать от бесконечных слез, и боль вдруг вгрызается в левое плечо, там, где на стыке плоть и металл воюют за место под солнцем. Он валяется в снегу, тонет в нем, под высокими раскидистыми соснами, и, кажется, он слышит раздразненный лай собак. — Стиви... Он поднимается, потому что должен. Стив — приоритет. Стив — самая важная цель. Стив не имеет цены. Необходимо найти его, чтобы защитить. Он идет и идет, таща за собой металлический протез, иногда срываясь на бег, пока не утыкается в деревню. Дома деревянные, низкие, одноэтажные, в них горят редкие огоньки, и все они похожи на примостившихся друг к дружке ежей, окруженных сугробами. У него больше нет выхода, потому он бредет туда, к этим покосившимся домикам, и, обессиленный, обесчувственный, не способный ощутить пальцев на ногах, заваливается в первый попавшийся сарай. Там куча поленьев, и щепки впиваются в кожу, но он не способен более идти, и он даже до трех не успевает сосчитать, прежде чем вырубается. 3.11 — Эй, — зовет кто-то сверху. Голос чужой, и он его не идентифицирует. Он разлепляет веки, резко вскакивает, перед глазами взрываются черные пятна, в голове вопит шум, и он пытается сгруппироваться, чтобы защитить себя, но тело слушается плохо, особенно протез. Он долго вглядывается в слепящее пространство перед собой. Кажется, он видит силуэт. — Ты кто такой? Вопрос. Ему задан вопрос. Он скулит от боли и пытается подняться, но выходит не очень. — Три... два пять пять семь, — хрипит он. Это его единственное имя. У него нет имени. Он... — Это тебя так зовут? — спрашивает человек. — Три два пять пять семь, — повторяет он. — Хорошо, — соглашается хриплый голос. Когда глаза наконец привыкают к слепящему дневному свету, он может рассмотреть человека перед собой — тому на вид лет пятьдесят, суховатого телосложения, с узким лицом, впавшими скулами и седыми усами; на его устранение уйдет чуть меньше двух секунд. Подать вперед, схватить, свернуть шею до хруста. — Ты чего тут забыл, парень? — Я... — он хочет что-то сказать, но в этот момент слышится собачий лай — совсем близко, и он дергается в угол, за поленницу. — Эй, отец, не уделишь минутку? — слышится откуда-то голос одного из силовиков. Старик оглядывается, взяв пару поленьев для виду, и направляется к забору. Там стоит один из солдат, он курит папиросу, а рядом снуют и остальные такие же. Незнакомый усатый старик подходит к нему, и говорят они так, что из поленницы хорошо слышно почти каждое слово. — Не видал тут паренька с металлической рукой? Он сегодня из нашего лагеря сбежал. Километрах в пятидесяти на север. Фашистский военнопленный. — Лагеря? — переспрашивает старик. Он, сидя в сарае, напрягается и, неслышно скользнув рукой влево, берет одно полено в руку, готовясь к контратаке. Тут же прикидывает, куда следует бежать в случае открытия огня. — Нет, не видал. А как это он сбежал так? Он расслабляется, но все равно продолжает напрягать слух. — Сами не знаем, — спустя пару секунд молчания отзывается солдат. — Изворотливый попался. Он смотрит в щели между наскоро сколоченных досок. Видно плохо, но зато можно разглядеть спину старика. Сейчас он видит: тот в какой-то фуфайке и наискось надетой шапке. Он стоит с кривой железной поленоноской в руках, в которой валяется три полена. — Ну ладно, дед, — говорит один из боевиков и кивает. — Если увидишь, обратись куда надо. Старик кивает. Затем подходит обратно к поленнице, где он, военнопленный, сидит в углу, по-прежнему полуобнаженный — в одних только сырых насквозь и уже заледеневших штанах — и пытается понять, что делать. — Ну что, военнопленный? — говорит дед, поправляя шапку. — Пойдем, а то ты синий весь. Он идет. Ноги невозможно замерзли, они почти каменные, но он все равно старается ступать так, чтобы удержаться навесу. Его заносит влево, он спотыкается, и если бы не старик, помогающий ему, он, должно быть, уже давно упал бы в снег. Снег искрится на солнце, спрятавший в себе кучу кристалликов, а он сам уже давно не чувствует холода, которым сугробы колются. Старик ведет его в покосившуюся избушку, открывает дверь, помогает забраться на крыльцо с лихими высокими ступеньками, ведет дальше, в сени, а затем открывает массивную скрипучую дверь, и наконец-то он, обесчувственный от холода, чувствует белой кожей долгожданное тепло. Он мигом валится на пол, все тело ломит, а глаза болят так сильно, словно кто-то долго-долго вдавливал их ему в мозг. — Садись, — говорит старик и помогает ему свалиться на старый узкий диван, стоящий около входной двери. Дед подходит, занавешивает шторы, затем подходит к печи, приятно трещащей вчерашними поленьями, и достает толстое шерстяное нечто — какое-то бесформенное покрывало. — Живой хоть? Как ты там не околел, не пойму. Нынче минус двадцать точно наберется. — Мне нужно... — он сглатывает слюну, смачивая сухое горло. — Нужно найти Стива... Я должен идти... — Лежи ты, — ворчит старик и помогает тому улечься. — Ты дальше двери не дойдешь. И он засыпает быстрее, чем успевает возразить. 3.12 Когда он открывает глаза, на улице уже темно. За окном — густая черно-фиолетовая тьма, и лишь вдалеке горят другие огоньки-окна. Он старается ворочаться, и у него даже кое-что получается; кожа, отогревшаяся и чуть порозовевшая, теперь не колется морозом. Он оглядывается, старается понять, где он и что здесь делает, но вокруг насквозь незнакомый интерьер — скупой, строгий, в углу — икона, у одного из узких окон — стол, у стены напротив — небольшой комод с вязаной салфеткой и выцветшими фотографиями девушки и мужчины. Он напрягается. — Очнулся, три два пять пять семь, — говорит вошедший в дверной проем старик. Тот идет с чугуном в руках, опускает его на стол, затем уходит и возвращается уже с двумя тарелками. — Чего молчишь? Скажи хоть, звать как? Он с сомнением следит за дедом, но, осознав, что угрозы тот не представляет, садится на диване. Рядом лежат черные штаны, и он проходится по ним взглядом. Его белые тренировочные уже давно оттаяли и теперь влажно липнут к ногам. — Не знаю, — сознается он, кутаясь в шерстяное одеяло. — Ну понятно, — хмыкает дед. — Меня можешь Петром звать. — Так точно, — непроизвольно отзывается он. — Военный, значит, — замечает Петр. Петр жестом показывает ему взять тарелку с вареной картошкой и наливает в стакан кипятка. Вода теплая, над стаканом еще танцует пар. Он тянется и берет в руки предложенную картошку. — И где служил? — Я... — он смыкает сухие губы. Отпивает, задумчиво вгрызается в картофель. Затем пожимает плечами. — Не знаю, — помолчав пару секунд, уверенно добавляет: — Я сражался с фрицами. — С фрицами, да? — кивает Петр и задумчиво почесывает седые усы, куда более пышные, чем у Муравьева. — Я тоже. Ефрейтором был. Белорусский фронт. Петр кивает куда-то влево, и тогда он, повернув голову, видит висящие на стене медали. — Я был сержантом, — почему-то заканчивает три два пять пять семь, жуя. Он смотрит потерянно, то в окно, то на Петра. — Я был... Я был три два пять пять семь. Сержантом, — снова замолкает, снова пихает в рот кусок вареного горячего овоща. Пережевывает, глотает. Поднимает рассеянный взгляд на Петра. — Мне нужно найти Стива. — Стива? — непонимающе говорит Петр. — Ненашний какой-то. Немец, что ли? — Нет, нет, Стив, он... — три два пять пять семь замолкает, не уверенный, что должен сказать. Стив точно не немец. — Он тоже сражался с фрицами, — будто подбирая слова, обдумывая их правильность, выжидает пару мгновений, пялясь вникуда. Петр понимающе молчит. — Он был моим капитаном, — в конце концов заключает три два пять пять семь. — Я должен найти его и защитить. — Что ж, — наконец отзывается Петр, хлопнув по коленям. — Как оправишься, так и пойдешь. Не на ночь же, в конце концов? Вижу, досталось тебе. Так что отлежишь пока тут. К тому же в среду будет автобус в город. На нем и поедешь. Только железяку твою скрыть надо как-нибудь. Приметная больно. — Что за город? — тут же спрашивает три два пять пять семь. — Так как же, Великий Устюг, — отзывается Петр. — Из него можно в Вологду доехать. А оттуда и до столицы доберешься. Может, там твой Стив. — Хорошо, — соглашается три два пять пять семь. — Спасибо. — Он доедает картошку, держит тарелку в руках. — Почему ты... Вы мне помогаете? Старик молчит некоторое время, допивает свою воду, на усах его остаются капли. — Эти бесы моего отца сгнобили в своих лагерях без суда и следствия, — говорит Петр, немного помолчав. Затем машет рукой. — Да какое уже дело. Помог да и все тут. — Спасибо, — повторяет три два пять пять семь. Петр кивает. Он поднимается, берет в руки масляный фонарик, стоящий на комоде, и задувает огонек. Снова очутившись в темноте, три два пять пять семь переодевает штаны и забирается обратно под одеяло. 3.13 Он не уезжает в Великий Устюг — стоит выйти на улицу, как в конце дороги, по бокам которой горбятся домики, он замечает двух патрульных. Те стоят поодаль, курят сигареты и о чем-то переговариваются. Три два пять пять семь разглядывает их около пары секунд, чтобы оценить угрозу, прежде чем вжимает голову в плечи и ретируется обратно к дому Петра. У него нет особых идей отступления. Муравьев, должно быть, в ярости от его побега, и он без сомнений отправил всех своих людей на его поиски. Ему не остается ничего, кроме как вернуться и попросить помощи у Петра. Он знает, что требует слишком многого — этот старик и так помог ему несоизмеримо, он спас его от обнуления и криокамеры — но другого пути найти Стива нет. Три два пять пять семь обязан сделать для этого все, потому что капитан — приоритет, Стив — все, что осталось у него, все, что у него когда-либо было — он чувствует — и найти его — единственная цель, которая три два пять пять семь нужна. Он узнает, что на улице уже 1950 год (ему кажется, это очень много, но он не знает, почему), январь, сам он находится в России, Вологодской области, в деревне недалеко от Великого Устюга; война кончилась пять лет назад победой СССР и союзников. Петр рассказывает о войне неохотно, и очевидно, что для него она прекратилась только вчера; сам же три два пять пять семь не помнит ни дня на фронте, он просто знает, что был там. Для него это просто факт, как и то, что он сержант, что он — три два пять пять семь, и что ему необходимо, по-настоящему необходимо найти Стива. На третий день Петр начинает называть его Митей. Ощущение странное; три два пять пять семь уверен, что это имя чужое, оно ему не принадлежит; почти наверняка его зовут как-нибудь «по-ненашнему», ведь его капитана зовут Стив (хотя, уверяет Петр, ни капли акцента в русском три два пять пять семь нет), но Петр аргументирует свой выбор тем, что называть его по номеру неудобно и как-то не по-человечески. Три два пять пять семь соглашается — ему нет особого дела до того, как себя называть. Он вполне приемлет имя Митя. Петр предоставляет ему карту местности и показывает, как лучше добраться до Великого Устюга «окольными путями» (он так это называет). Он и Митя (имя до безобразия незнакомо ложится на язык) прокладывают маршрут в основном через крохотные необжитые деревеньки. Многие из них, как уверяет Петр, либо покинуты, либо вымерли: большинство жителей сельской местности после войны отправились в столицы, на заводы и фабрики. Митя уверен, что ему необходимо именно это — отсутствие людей, но еще он уверен, что Муравьев будет искать его как раз там, в безлюдных брошенных поселениях. Постепенно Митя обживается у Петра. Он помогает старику по дому (благодаря своей металлической руке он способен поднять целую лошадь), учится чистить картошку (хотя ему порою кажется, что он это когда-то умел — странная щекотная ностальгия поселяется в животе), рубит дрова и всячески старается быть нужным все то время, пока не занят тренировками или разработкой плана. Жизнь у Петра спокойная, размеренная: он работает трактористом, живет одинокой жизнью старого вдовца; зимою работы нет, потому кормится он на более чем скромное жалованье (военную пенсию), охоту и все те заготовки, что сумел сделать за лето. У него почти нет никакой связи с внешним миром — разве что еженедельные газетенки да сарафанное радио. Митя старается не показываться на глаза односельчанам Петра. Чаще всего он выходит работать либо поздно вечером, либо ранним утром, а в случае прихода незваных гостей мигом ретируется в подполье — на случай, если Муравьев решит подослать к ним переодетых агентов. Слово «Гидра» рождается в голове Мити поздней ночью. Он спит на ледяном чердаке, под одеялом и двумя вещами, которые Петр называет фуфайками. Металлическая рука остывает почти до той же температуры, что колеблется за окном. После войны домик у Петра совсем худой — крыша течет, каждая досочка дребезжит под натиском январского ветра. Митя ставит себе галочку заколотить все самые очевидные дыры. Когда в его спутанных мыслях, наполненных словом Стив, рождается еще одно, темное и уродливое, — «Гидра» — он подскакивает на дряхлом матраце и долго-долго смотрит в дегтевую темноту, по-зимнему синюю и холодную. Из его рта пышет паром. Он чувствует, что вспотел; он понимает, что давно уже ничего не вспоминал, но «Гидра» вылупляется из скорлупы неизвестности и страха. Как только он осознает это, разум выталкивает его в пустую ледяную реальность, где он — чужой, маленький и потерянный. На миг ему кажется, что он в густом черном лесу, что вокруг топают сотни незнакомых ног, бегут, будто в панике, а он в одиночестве, он сидит в сугробе и старается среди множества слившихся воедино голосов, стонов страха и боли, услышать голос Стива. Но его нет, и Митя сидит в одиночестве. 3.13 Он учится называть себя Митей. Это странно, будто поменять имя. Он еще помнит, как Муравьев и «Гидра» называли его Агентом 0-4-7, называли его Зимним Солдатом; уродливый зубастый человек окрестил его своим самым прекрасным творением, самым идеальным и смертоносным. Эти люди не являются к нему во снах — он упорно не пускает их туда — однако во снах Мити всегда есть крохотная тощая тень, за которой он бежит, и эту тень зовут Стив. Тень скользит по серым стенам незнакомого пустого города, и Митя бежит за нею, ищет ее, хватает, но она утекает сквозь пальцы — всегда — и он просыпается со странным чувством утраты. Так проходит месяц. «Гидра» рыскает в его поисках по всем близлежащим селам, городам и областям — Митя знает, потому старается быть как можно осторожнее и незаметнее; он превращается в домового, разговаривает только с Петром и только тогда, когда уверяется, что за домом нет слежки. Со временем Петр рассказывает, что его сына звали Митя. Митя был одного возраста с три два пять пять семь, он был даже чем-то на него похож. Новый Митя смотрит на крохотную четырехугольную фотокарточку в своих руках, на ней — Дмитрий Петрович Смирнов, 1920 года рождения, и, подобно большинству местных мужчин, Дмитрий погиб на войне. В феврале приходит газета, первая, которую Митя берет в руки и читает. Он трогает шершавые дешевые листочки, всматривается в черные печатные буквы, и ему вдруг становится интересно бегать взглядом по ним. Когда у него выдается парочка свободных минут, он выскабливает с чердака Петра стопки перевязанных шнурками старых газет и с упоением их читает. Там в основном про коммунизм, про фабрики и заводы, которым требуются рабочие, кое-что о холодной войне. Мите все равно на содержание, ему просто нравится читать, складывать буквы в слова, а те — в предложения, ему нравятся закорючки частых запятых, черные черточки тире и странного вида «Ц», «Ч», «Ф», «Ш», кажущиеся до смешного чужеродными. Он решает совершить побег в марте, когда ажиотаж вокруг него немного спадет; по улочкам деревни Брод, в которой он нашел пристанище, до сих пор снуют гидровцы. Митя не может выглянуть из окна, не наткнувшись на них взглядом. Они словно хищники у норки своей добычи — только и ждут, когда та выползет. В середине февраля Митя доходит до газеты, датированной апрелем 1946 года. На самой последней странице он вдруг натыкается на черные жирные буквы внизу, в левом нижнем углу: «Капитан Капитализм мертв?» Эта фраза по какой-то причине тут же напрягает его, металлические пальцы непроизвольно комкают податливую страницу. Митя хмурится и вчитывается во второй заголовок: «Стив Роджерс, прозванный «Капитаном Америка», предположительно разбился в Антарктике». Митя вчитывается в строчки долго и с расстановкой. Он чувствует, как сердце колотится в глотке, бешено и загнанно, как кожа холодеет, а по виску сбегает одна-единственная капелька ледяного пота. Стив Стив Роджерс Капитан Америкапрозванный Капитаном Америка предположительно мертв
разбился в арктике?Тебя спасу
Что еще за приоритеты такие? Да здравствует Капитан Америка!
капитан капитан капитанкапитан стив
маленькая теньмне казалось, ты был меньше?
Баки нет Баки Баки, боже мой, боже
Он срывается так резко, что сам чуть было не пугается своей резвости. Он спрыгивает вниз, на первый этаж, заставляя Петра, задумчиво сидящего за книгой, вздрогнуть и поднять голову. — Митька? Ты чего? — тут же спрашивает Петр. Баки резво натягивает кофту, которую прежде носил, и, перевязав икру бинтом, приматывает к голени нож. — Мне нужно идти, — не своим голосом говорит Баки. — Я должен идти, я вспомнил, я должен идти, я должен... — он сглатывает вязкую слюну, ему страшно, руки дрожат. Боже, он ведь Баки, его зовут Баки, он ведь Джеймс Бьюкенен Барнс, и он Баки, господи, он вспомнил, он... он сержант старший сержант сто седьмой пехотный полк три два пять пять семь он... — Я должен идти за Стивом. — Ты нашел его? — непонимающе говорит Петр. — Нет, но я... я должен, понимаете, мне нужно, — тараторит Баки, нервно хватает белый платок, кидает туда небольшой кусочек хлеба и сырую морковку, завязывает узелок и пихает в карман шинели. — Да куда ж ты пойдешь-то? На ночь глядя? Ты чего? А как же эти твои бугаи? Они только этого и ждут там! — не унимается Петр. Он почесывает седые усы. — Подожди до завтра, не смеши народ! — Отец, да как же ты... — он останавливается, поворачивается вокруг своей оси, смотрит ему в глаза, бледно-серые, с точечкой зрачка. Он подходит, кладет руки на костлявые старческие плечи Петра. — Мне нужно идти. Я должен. Спасибо тебе за все. Я тебя никогда не забуду, клянусь. Но сейчас... Стив — это самое важное. Господи, я должен найти его. — И он порывисто обнимает старика, как можно осторожнее, чтобы не навредить. Петр хмурится, но в конце концов кивает. Баки кивает в ответ и бросается к двери, чтоб надеть тяжелые сапоги. — Будь осторожен там, Митька, — вслед ему кидает Петр. Баки оборачивается, долго глядит на старика, а затем исчезает в темноте. 3.14 Его ловят в Вологде. Он отбивается изо всех сил, что накопил за шесть лет в плену, но ничего не помогает. Гидровцы накидываются на него дюжинами, и в конце концов они вонзают ему в плечо шприц с чем-то подозрительным. Баки хватает еще на десять минут сопротивления, а после он мертвым грузом валится на стылую, заметенную снегом землю. Он просыпается на том самом стуле, привязанный, словно цепной пес, только теперь ремешки не кожаные, они превратились в чугунные наручники. Он едва ли может шевельнуть пальцами — оковы держат его за запястья, предплечья, локти, бедра, икры, лодыжки. Муравьев криво усмехается, возвышаясь над ним победителем. Рядом почему-то нет Демидова, но Баки все равно, он только рассчитывал прибить его вторым, сразу после Муравьева. — Заставил же ты нас побегать, — говорит Муравьев. — Я даже временами боялся, что ты давно слинял из СССР. Но ты оказался умнее, чем я думал. Прятался все это время у нас под носом, — он заводит руки за спину, смотрит так, будто они с Баки старые друзья, но фальшь в его голосе и лице очевидны настолько, что это смешно. Баки хочет разодрать его глотку зубами. — Знаешь, один мой коллега говорил мне: когда хочешь бежать, не беги, а иди. — Баки не отвечает. Он игнорирует любые попытки достучаться до себя. Ему необходимо найти Стива. И если для этого придется снова все тут разнести — что ж, ладно, он согласен попробовать. — Лучше прибей меня сразу, — хрипло рычит Баки, смотря исподлобья. Отросшие черные волосы спадают на глаза. — Иначе, клянусь, если выберусь, я вскрою тебя голыми руками, сука. — Приятно слышать, — хмыкает Муравьев. Он еще проходится глазами по лицу Баки. — Ты правда такой тупой? — вдруг говорит он, это даже неожиданно. Баки сжимает челюсти. Муравьев наклоняется, упирает руки в колени. — Капитан Капитализм давным-давно сдох. Как и его любимый сержант Барнс. И теперь нет уже никого. Баки чувствует, как живые пальцы трясет. — Ты лжешь, — выплевывает он. Муравьев фырчет. — Нет, это ты лжешь, сам себе! — раздражается он. Он кивает одному из агентов Гидры, караулящих Баки, и тот передает какую-то папку. — Стивен Грант Роджерс, 4 июля 1917 года рождения. Родился в Бруклине, штат Нью-Йорк. Мать — Сара Роджерс, умерла от пневмонии в 1939, отец — Грант Роджерс, погиб при исполнении долга в 1917, на поле боя Первой Мировой. Стивен Грант Роджерс поступил на службу в 1944 году, стал добровольцем в так называемом «Эксперименте Эрскина», превратился в суперсолдата, громил «Гидру» налево и направо. После падения Третьего Рейха вернулся домой... — Муравьев поднимает глаза от листов бумаги. — Мне продолжать? — Баки молча пялится в ответ. Он не верит. Невозможно. Он же не хочет сказать, что... — Погиб при исполнении в 1946 году при невыясненных обстоятельствах, тело не найдено. Предположительно, утонул или был съеден морскими хищниками. — Баки молчит. Во рту сухо, язык не шевелится. Муравьев самодовольно пялится в ответ. — Твой капитан не придет. Он уже вообще никуда не придет, разве что в аидово царство. — Ты врешь... — выдыхает Баки. Он не должен плакать, он не будет, он не сдастся, он не падет. Они хотят, чтоб он сломался, но он выстоит он выстоит он выстоит он уже это делал он дождется он... — Ты все лжешь. — Рапорт агента Картер, — хмыкает Муравьев и показывает Баки листок с текстом на английском. — Может, зачитаешь? Или мне тебя на могилу к нему сводить? — Закрой рот! Сука! Ты все врешь! Все подстроено! — рычит Баки, неконтролируемо дергается на стуле. — Все скомпрометировано! Вы лжете! — Уведите его, — говорит бесстрастно Муравьев. Выпрямляется, равнодушно следит за его припадком. Затем коротко обозначает: — Обнулите. И уходит, и все по новой. И он мертв. 3.15 Он открывает глаза спустя сотню секунд. Ему кажется, он делает это каждый день, но дни — это как? Он не уверен, он не знает. — Как тебя зовут? — раздается бесстрастный голос сверху. Он молчит. Он смотрит на лампу, бьющую светом по глазам. Он знает эту лампу? — Три два... — Обнулите. Ему темно. ~ Он открывает глаза. Свет бьет по зрачкам. — Как тебя зовут? — спрашивает голос сверху. Он молчит несколько минут. — Три... два... — Обнулите. ~ Он слышит на краю сна: — Дано разрешение на запуск проекта "Спутник" Это не сон, он умер. ~ Ему кажется, проходит вечность. Проходит больше вечности. Вечности нет. Вечность — это что? — Как тебя зовут? Он послушно разлепляет сухие потрескавшиеся губы. — Не знаю, — говорит он. — Тебя зовут агент 0-4-7, — поясняет голос. — Кодовое имя — Зимний Солдат. ~ В вечность первый раз он разлепляет глаза. Лампа — по зрачкам. — Как тебя зовут? — Дмитрий, — говорит он, — Дмитрий... Петрович Смирнов. — Обнулите. Он чувствует холод. ~ — Как тебя зовут? — Агент 0-4-7, Дмитрий Петрович Смирнов, — как само собой разумеющееся, как что-то, что он знал всегда. — Кодовое имя — Зимний Солдат. ~ — Твое первое задание, — товарищ майор кидает перед ним на металлический стол худую папку. Зимний Солдат бесстрастно рассматривает две фотографии: одна из них — молодого парня, совсем неразличимая, совсем непроглядная. Рядом с ней — уже другая, того же самого человека, только гораздо старше. В данных записано: Петр Николаевич Смирнов. — Убить. — Уровень? — говорит безэмоционально Зимний Солдат. — Нулевой, — отвечает Муравьев. Зимний Солдат поднимает пустой взгляд. — Час десять минут, — коротко обозначает он. Это правда. Он укладывается ровно в срок. Старик, в лоб которому он пускает пулю, перед смертью зовет его Митей.