***
Освещение в ангаре вырублено, работают только наспех притащенные с техпалубы мобильные лампы. «Нормандию» потряхивает так, что некоторые люди из экипажа жмутся к стенам и падают, спотыкаясь. Грюнт вышагивает по гремящему и колышущемуся ангару в поисках любого знакомого лица, подавляя клокочущую ярость. Только заметив в одном из освещенных углов между коробками лысый затылок и татуировки, он рычит: — Где Вакариан? Связи нет! — Он остался на дредноуте, чтоб нас из ебаного «Каина» не сбили, — женщина по имени Джек сидит на простыне, постеленной для нее на полу, и двое незнакомых людей пытаются вправить кость в ее ноге, которая переломилась и торчит из кожи. При такой тряске у них ничего не выходит. — Корабль держится на соплях, один удар — и нам крышка! — И что, вы так и полетите? Без него?! — Он дал четкий приказ! Вали по-хорошему, кроган, без тебя тошно! Женщина маленькая и тонкая, но у нее черные глаза, которые жгут, как прямые лучи светила, и ладонью она прижимает к полу пистолет-пулемет. Грюнт не хочет тратить время на конфликт. Он скалит зубы, сдерживает себя и только рявкает: — В моем клане таких приказов можно позволить себе ослушаться. Он шагает дальше, высматривая человека с темным лицом. Тот вылезает из установленного на крепление «Кодиака», но Грюнт толкает его обратно на пилотское сидение. — Не торопись, — мрачно говорит он. — Открывай шлюз, заводи мотор и вези меня обратно. — Что ты… — Я сказал: вези меня обратно к дредноуту. Мне тебе дробовик к башке приставить? Человек враскоряку сидит в пилотском кресле и глядит на Грюнта огромными глазами. Последние несколько часов отдают безумием, Грюнт понимает. Впрочем, похоже, до человека быстро доходит, чего именно от него хотят, и мысль явно приходится ему по душе. Он кивает сам себе, выпрямляется в кресле, кивает снова и машет назад, в кабину, крикнув: — Залезай! — затем он поднимает микрофон с панели управления, подносит его ко рту, и его голос разносится над ангаром: — Всем покинуть стартовую полосу. Повторяю: всем покинуть стартовую полосу! Едва ли кто-то понимает, что происходит, но все торопливо расходятся. Грюнт доволен. Двигатели гремят, и челнок плавно стартует. — Что ты удумал? — кричит пилот челнока через плечо. — Вернуть хренова турианца на «Нормандию», вот что. — И как ты собираешься это сделать? — пилот челнока качает головой. — Он не мог выжить. Это невозможно, их слишком много. Мы, черт возьми, сами можем погибнуть! — Так что же ты так лихо согласился, даже не стал меня отговаривать? — Я… — пилот осекается. Грюнт издает мрачный смешок. На полпути к обрушенному дредноуту, который оказывается в двух минутах полета от «Нормандии», пилот кричит: — Дашь сигнал, когда нужно будет вернуться! — Далеко не отходи, — Грюнт похрустывает пальцами, разминая ладони, — я с ними быстро. Когда с ревом перепрыгивает обратно в медицинский отсек дредноута, он ожидает драки в одиночку против пары десятков. Ожидает, что будет пробиваться сквозь толпу, чтобы найти тело турианца, мертвого, насколько мертвым можно быть — потому что, разумеется, Грюнт не идиот. И это у пилота челнока, скорее, есть надежда, что Вакариан жив, — поэтому он и прыгнул за руль так быстро. Грюнт не обманывается. Турианец был ранен, еще когда Грюнт видел его в последний раз, и предполагать, что он выжил, глупо. Грюнт допускает, что может и сам слечь в бою, но тут уж ничего не поделаешь: честь важнее собственной жизни. Оставить тело капитана корабля как трофей врагу — позор, какого Грюнт не хочет видеть в своем послужном списке. Может, другие на «Нормандии» и допустили бы это, но только не он. Его пытаются остановить, как только он ступает на дредноут, хотя эффект неожиданности и делает свое дело. — Связи с ним нет? — рычит Грюнт пилоту челнока, перезаряжая дробовик. — Нет, если будет — подключу! — говорит наушник. Удивление велико, когда Вакариан обнаруживается в углу медотсека, привалившись к стене: живой, на своих двоих. Грюнт на мгновение замирает, не веря глазам. Гребаные турианцы даже подыхают с винтовкой, намертво вмерзшей в руки. Вроде и вызывает уважение, а вроде и бесит. Вакариан отстреливается от напирающего отряда, все дальше оттесняющего его от дыры в стене, и Грюнт, недолго думая, ломится в самую гущу, вонзая штык дробовика во все, что видит. Прорубив путь к турианцу, он становится впереди и стреляет, только успевая передергивать затвор. — У меня один вопрос, — не оглядываясь, рявкает Грюнт, — каким, нахрен, образом ты умудрился выжить? — Они не стреляют на поражение. От звука хриплого, слабого голоса по спине проходится холодок. Будто заговорил мертвец. Грюнт на мгновение оглядывается и окидывает его взглядом: выглядит Вакариан нормально, так, как всегда. Только дыр от пуль в броне да синих пятен на шкуре побольше, чем обычно. — Идти можешь? — Ты заслоняешь обзор. — На кой черт тебе обзор?! — рычит Грюнт. — Позаботься о том, чтоб не истечь кровью, я не хочу тащить на корабль твое мертвое тело. Не высовывайся из-за моей спины! Хрена лысого Вакариан послушался: вышел чуть в сторону и, держась позади, стал поддерживать Грюнта огнем «Валькирии». Это бесит еще сильнее, и во многом потому, что Грюнт больше не может его действительно презирать. Стальная дисциплина, пронизывающая все его существо — ее трудно проигнорировать. Не ярость, не жажда битвы, а холодная выдержка. От нее башка раскалывается. Они протискиваются к выходу — не сказать, что с большим трудом, отряд Рива за сегодня значительно поредел. Грюнт слышит чей-то рев: «Повторяю: турианца брать живым!» и вглядывается в конец неподвижного отсека, пытаясь рассмотреть за оставшимися кроганами того, кто крикнул. Видит Рива, вооруженного до зубов. В тяжелой броне, сияющей синим щитом и фиолетовым биотическим барьером. Старый ублюдок на фоне батарианских снайперов, одетых в грязные, дешевые бронекостюмы, выглядит, как лощеный жирдяй посреди заморенных голодом. — Подвози челнок, я раздобыл нашего капитана, — коснувшись наушника, говорит Грюнт. — Понял! Челнок на месте! Грюнт передергивает затвор дробовика и, оглянувшись на турианца, рычит ему: — Прыгай! Вакариан опускает винтовку, и Грюнт замечает, как он пошатывается, будто на мгновение отключается. Его руки вдруг начинают дрожать в мелкой судороге, и он плотнее перехватывает винтовку. Грюнт думает, что он сейчас, нахрен, упадет замертво, и даже успевает ощутить что-то вроде страха, но Вакариан делает глубокий вдох и выдох, и сквозь скрежещущую одышку говорит: — Без глупостей. Прыгай сразу за мной. Не пошел бы ты, думает Грюнт. Что-то странное творится в башке. Он инстинктивно замечает детали, которые не должны вызывать никаких эмоций, но почему-то их вызывают. И эмоции эти неясные, как образы, заложенные в голову в инкубаторе. Грюнт на них не задерживается: стоит ему отвернуться, как он с трудом успевает сгруппироваться и сдержать удар Рива, бросившегося прямиком ему в морду. Рив бодает лбом, щиты на нем дребезжат и бьют током, силищи в старом ублюдке хватит на пятерых. Грюнт отталкивает его от себя и стреляет трижды, сбивая первый щит, пока по его собственной броне скачут, выжигая искры, чужие пули. — Плохи у тебя дела, Рив, — рычит Грюнт сквозь пальбу, — прячешься в заднице Вселенной. Схватился даже за турианца, чтобы выклянчить у Рекса земли — ты же поэтому его не грохнул? Тошно смотреть на твою крысиную возню. — Ты еще увидишь, какие у меня дела, — в голосе Рива, напоминающем рев двигателя аэрокара, столько гнева, что это отдает отчаяньем. — Уж лучше, чем твои, щенок из пробирки, прислуживающий людям, без клана, рода и воеводы! — Клан этого щенка даст будущее нашей расе. Его воевода добилась лекарства от генофага. А он сам — этот щенок — убьет тебя и не вспотеет. Грюнт говорит это без злости. Он расправляется с Ривом на глазах прихвостней, которые, оказывается, без живого предводителя не имеют никакого желания драться. Несколько секунд Грюнт мрачно провожает взглядом разбегающихся батарианцев, давая понять, что, если кто-то решит остаться, Грюнт встретит их со всем гостеприимством, на какое способен. Затем прыгает в челнок и стучит по железному боку. Пилот тут же закрывает за ним и стартует. По ним даже не стреляют. В прямоугольное окно челнока видно удаляющийся дредноут: гора дымящегося металлолома среди бурых скал. Чувство удовлетворения, которое на него накатывает, не сравнится ни с чем. — Цел? — пилот оглядывается в кабину. — Шутить вздумал, человек? — ухмыляется Грюнт. — Это была утренняя разминка. Про себя добавляет, что пара пробоин в броне да подбитых мышц не в счет. Бывало хуже, это дерьмо заживет за неделю. — Поверить не могу, что ты жив, Гаррус, — голос пилота подрагивает от волнения, — но я чертовски этому рад. Грюнт поднимает взгляд на турианца. Тот сидит напротив него, сутулясь, и исподлобья смотрит в ответ. Носом кровь, броня изрешечена, дыхание скрипучее, будто горло стеклом набито, но взгляд ясный. Руки, замечает Грюнт, по-прежнему дрожат, это видно, даже несмотря на тяжелую броню. — Тебя я ожидал увидеть меньше всего, — голос выровнялся, но еще слабый. — Подумал, мерещится. Грюнт хмыкает. — Не будь идиотом, Вакариан. Кто, если не я, вытащил бы кого-то из подобной заварухи? К тому же, если уж я завел приятельство с турианцем, то мне и разрешено ему, в случае чего, кости помять. Другим возбраняется. — Не уверен, что мне нравится часть, где тебе разрешено «мять мне кости». — Ну, ты пропиши запрет в корабельном уставе. Чтоб я мог обжаловать. Мандибулы Вакариана на мгновение расходятся в улыбке. Затем он долго молчит, переведя взгляд в окно. Грюнт на секунду вновь чувствует тень того, что ощутил на дредноуте, перед тем, как Вакариан прыгнул в челнок: странное, темное беспокойство. Как будто заглянул в бездну. Он гонит это холодное чувство прочь размышлениями о позорной смерти Рива. О том, какая пойдет легенда среди других кланов. О Шепард: какая она маленькая без брони и одежды, и какой уязвимой, оказывается, может выглядеть, если не… если спит. Уж когда не спит, она всякой может казаться, но явно никогда не уязвимой. Не то чтобы это открытие как-то повлияло на его отношение — она, все-таки, не кроганка и даже не турианка, чтобы обладать сколько-то достойными физическими данными. Но он никогда не видел людей без одежды и может позволить себе удивиться. Он думает о десятках сородичей, настолько безнадежно тупых, что следовали за трусом. Думает о том, как же паршиво готовит человеческий повар на «Нормандии», и как хотелось бы после хорошей битвы целиком проглотить жареного варрена. Гул челнока и мысли о пайке усыпляют. Он слышит голос Вакариана сквозь дрему: — Ты спас мне жизнь. Спасибо, Грюнт. Фраза звучит неуместно, будто сказанная в тишине хренова морга. Вакариан произносит ее через силу, Явно подавляет характер ради воинской чести. Грюнт долго сверлит его взглядом, раздраженно щурясь, высматривая в разбитом лице хоть что-то неправильное, за что можно было бы уцепиться, чтобы не дать себе размякнуть, не сказать какую-нибудь паршивую слезливую хрень. Но в этом лице ничего неправильного нет. И смутное воспоминание из инкубатора об умирающем турианце, если бы представить на его месте вот этого — который сидит напротив — вызывает другое чувство. Не удовольствие, не насыщение и не ухмылку. Трудно разобраться, что это теперь, чувства — всегда потемки, но именно такое он до сих пор испытывал только к ровне. Только к тем, кого стремился бы защитить. — Обращайся, — наконец, бросает он.***