***
Смерть не входила в ее планы. Поймите правильно: можно быть военным, рисковать своей задницей каждый день с восьми до пяти, можно быть олицетворением спасения для всех обиженных и угнетенных и угрозой для разрушителей Вселенной, и все равно — представьте себе — не хотеть умирать. Если вдуматься, только так и можно быть галактическим героем. Забудьте все наполненные пафосом военные речи. Всю эту дребедень о том, что настоящий солдат готов погибнуть в бою. Нет, черт возьми, начни думать так, и ты уже покойник. Если готов сдохнуть — ты сдохнешь. Она не была готова. Она должна была быть живее всех живых. У нее было «завтра», за которое стоило биться. Она не была долбаным космическим Иисусом, жертвующим собой ради общего блага, инстинкт самосохранения работал без перебоев и спасал ей жизнь изо дня в день. Большие войны — большая кровь, пятьдесят миллионов здесь погибнут, чтобы пятьсот там могли жить, победа любой ценой — вся эта патетика была далека от ее кредо. Если бы ее попросили дать молодым солдатам совет, она сказала бы: «Выживи. Мертвый ты никому не нужен». Когда она просыпается, и свет касается ее глаз, она видит сплошное красное полотно. Закрытые веки, кровь в капиллярах, пробивающийся свет? Ну, пожалуй, начало уже неплохое. Первая картина, что приходит ей в голову: турианский снайпер с «Черной вдовой». Прямая спина, поднятый подбородок. Этот засранец не прекращает позерствовать даже в ее воспаленном посмертном воображении. Она не хотела умирать. После всего дерьма, что сваливалось на ее голову ежедневно, ежечасно, столько времени, сколько она себя помнит, она хотела, чтобы однажды, в качестве награды за гребаные заслуги, в ее жизни все стало нормально. Не нужно миллионов кредитов. Не нужно цветов к ногам, благодарственных писем, и господь, упаси каждого, кто захочет подойти к ней по пути в бакалейный магазин и взять автограф. Не нужно вешать на ее паршивый китель столько орденов, что ее согнет в три погибели. Просто дайте ей немного спокойствия. Просто пусть все побудет нормальным. Для разнообразия. В своем будущем она согласна была жить в небольших апартаментах где угодно, чтобы рядом было, что нужно для жизни. Тот, кто нужен. Она хотела, блядь, провести целый день, сидя рядом с ним на диване, с открытым ящиком пива у ног, бесцельно пялясь в экран. Чтобы показывали такое дерьмо, что смотреть невозможно, и они вместо этого лениво перекидывались бы шутками о том, у кого шрамы уродливей. И завтра не нужно было бы делать ничего. Она хотела провести всю оставшуюся жизнь, сидя на диване, прогуливаясь по улицам, временами выезжая поплавать в море или посмотреть на древние развалины в качестве туриста. Усыновить ребенка, может быть, если социальные службы не будут против двоих профессиональных убийц в качестве родителей. Она хотела скуки. Хотела обыденности. Всего, что есть у нормальных людей. — Да ты издеваешься, — говорит воображаемый турианский снайпер, насмешливо дернув мандибулами. — Ты рехнешься быстрее, чем Мордин на берегу с ракушками. — А ты — дай угадаю? — охренительно подходишь для обычной жизни. — Я привык следовать за тобой. Адаптируюсь к чему угодно. И вот она стоит перед ребенком, которого не смогла уберечь так давно. Ее бок прострелен, ребра сломаны, у нее сотрясение, ее сильно тошнит, и голос не слушается. Она даже не знает, жив ли Гаррус. Эта мысль хреначит набатом в ее кружащейся голове. Кажется, что последние несколько часов длились вечность. И вот она решает судьбу галактики. Она просто хотела купить мягкий диван и поставить перед телевизором. Она думала: я закончу очередную миссию, и тогда смогу. Ладно, еще одну. Последнюю. Кто, если не я? На этот раз точно. Ничто, блядь, не встанет между мной и ебаным диваном с ебаным телевизором. И вот она жмет на спуск. И Горн стреляет. Было так глупо, на самом деле, надеяться. Он прав, нормальная жизнь — не ее профиль. Как и в целом, наверное, жизнь. Она жмет на спуск. Повторяя себе: «Гори оно». Представляя турианского снайпера. С «Черной вдовой». Гори. Пламя застилает платформу и космическое пространство, набитое взрывающимися кораблями, взрывающимися звездами, пламя разрастается, вызволенное из красного стекла, разлетается, как птицы, выпущенные на волю, пожирая жизнь на своем пути, как кротовые норы черных дыр. Ее бьет ударной волной раньше, чем огненные птицы накрывают крыльями, и это не страшно, не больно и даже не разочаровывает. Это всего лишь лотерейный билет, не оказавшийся среди выигрышных. Не то, на что надеешься, но так ожидаемо. Не вызывает ничего, кроме подавленного вздоха. Жизнь — просто не ее профиль. И тогда она просыпается. Тишина бьет ее по голове куда ощутимее взрыва. В ушах звенит. Контузия? Черт знает. Все вокруг белое-белое, совсем как на том свете, если верить старым библейским книжкам. Кажется, этот момент описан в тысяче художественных историй. Но она знает, что такое — родиться заново. Это больше похоже на пробуждение после шести часов сна с адским похмельем, как если вчера весь день жрал виски, запивая светлым пивом, а потом упал, ударился головой и выключился. Сейчас у нее чувство, будто она и не просыпалась. Она что-то читала о смерти. В смысле, биологической. Как последовательно отключаются участки мозга, от менее важных к значимым. Когда работает только ствол, белый свет — все, что видишь. Так что, вполне возможно, она сейчас лежит в обломках, обугливаясь, и через пару секунд это кончится. Как только ее нечеловечески крепкий, генетически улучшенный до состояния полу-киборга организм закончит бороться с ожогами девяноста процентов тела. Это может занять время, она понимает. Как говорит (говорила?) СУЗИ. «Please hold». Учебники анатомии смерти описывают, как, когда работает только ствол, примитивно функционирует подсознание. У него больше нет доступа к реальности, есть только — к памяти. Так что оно прокручивает всю киноленту твоей жизни. Но с Шепард этого не происходит. Она размышляет. Анализирует. Если это не бонусы Церберовских апгрейдов, то все отделы ее мозга работают нормально. Она пробует сделать вдох. И чувствует воздух, режущий ноздри. Это не смерть. Не слишком обнадеживающее открытие. Если она выжила после того, что случилось, то сейчас она не может быть в хорошей форме. Она не удивится, если у нее больше нет глаз, позвоночник сломан, или какая-нибудь часть ее тела оказалась отброшена взрывом слишком далеко. Или, возможно, она целиком помещена в капсулу с раствором, содержащим вне инфекции ее тело без кожи. Это не обнадеживает. Она на грани нервного срыва. Нет, не так, она посреди, в самом эпицентре нервного срыва. Просто пусть это, наконец, кончится. Дайте ей отдохнуть. — Все будет хорошо. Ее пальцев что-то касается. Она чувствует. Чувствует, значит, ее спинной мозг в порядке. Неясно, что это, и она пытается двинуть рукой. Потом — пальцами ног. Позвоночник работает. Она пробует повернуть ладонь, чтобы ощупать то, что до нее дотронулось. Раньше, чем что-либо получается, ее кисть целиком обхватывают чьи-то руки. Так быстро, что не уследить. Судорожно. Ладони большие и совсем не мягкие. Кажется, у них по три пальца. Нервный срыв доходит до такого высокого пика, что она физически ощущает, как волна крови приливает к лицу, и ее слезные железы, похоже, в полном порядке. Глаза в порядке. И, наверное, у нее есть кожа. Потому что капли, текущие по вискам, не причиняют боли. — Тише, тише… все хорошо. Ты жива, ты в порядке. Я с тобой. Все будет хорошо. Тот, кто держит ее руку, говорит почти неразборчиво — настолько быстро, и настолько субгармоники перекрывают голос. — Спокойно, милая. Все будет в порядке. Постарайся успокоиться. Тебе нужно спать. Волосы у висков намокают. Это непрекращающийся ручей. Ей необходимо увидеть его. Увидеть, чтобы поверить, увидеть, чтобы знать, что они живы. — Если здесь все пойдет кувырком… Что будущее не исчезло. — Встретимся в баре. Я проставляюсь. Одна из трехпалых ладоней перемещается к ее лицу. Мягко ложится на щеку. Она чувствует. Ладонь ласково ведет по ее голове. Она изо всех сил пытается сфокусироваться на этом ощущении, ей хотелось бы стать теми участками кожи, к которым он прикасается. — Галактика без тебя будет чертовски пустой. Она должна заговорить. — Я… — слышит она свой голос. Или что-то вроде. Что-то слабое и сиплое, но для начала неплохо. Она пытается продолжать: — люблю… — почти получилось. Еще одно маленькое усилие. — Тебя. Это ее самое длинное признание. Самое неловкое и, ну ладно, неуместное. Это самое искреннее, что она когда-либо говорила. Он не отвечает, и она не винит его. Ей есть, чем заняться: ощущать, как его руки сжимают ее ладонь, и как он касается лбом костяшек ее пальцев. Он, должно быть, сидит у ее постели на коленях, и она готова поставить «Нормандию» на то, что у турианцев есть слезные железы. Но ему повезло: ее глаза по-прежнему ни черта не видят, и официального подтверждения тому, что турианские снайперы могут плакать, во Вселенной все еще нет.***