По наклонной вниз

Степа был чертовски зол. Он ненавидел сейчас абсолютно все и с трудом сдерживался, чтобы не закурить. Просто потому что он только что выкинул бычок в мусорку и это было уже перебор. Три сигареты подряд — это ещё можно как-то оправдать. Четвёртая значила только то, что он, черт возьми, не может держать себя в руках. А он мог. Он может сейчас глубоко вздохнуть, так глубоко, чтобы февральский воздух обжег всю носоглотку. Медленно выдохнуть и с силой сжать кулаки в карманах куртки, а не тянуться к пачке сигарет. Он может спокойно сейчас вернуться в участок, сесть напротив Олега и сделать вид, что все, что говорит ему это мудилище, его не касается, не трогает и не бесит. Сделать вид, что его не раскалывает до бела то, что когда он пытался дозвониться до Ника, он его игнорировал и трусливо не брал трубку и даже не сбрасывал, тупо делая вид, что не слышит и не видит его звонков. Но стоило только это сделать Олегу через три — если не меньше — секунды, и Ник тут же поднял трубку. Его это не трогало. Ему было плевать. И то, что отец занят всем, чем угодно, но не делами его друга, — его не трогало. И слова «Олег перенял все мои дела и отлично справляется, Степа, не веди себя как мальчишка» — его не трогали. Ничего из этого его вообще не касалось. Да, Олег отлично справляется. Да, то, что к Воронецкому снова пытался прорваться тупой следак, и Олег это остановил, весомая причина гордиться собой. И да, все забыли, что первый его визит Олег как-то проебал. Да, он собрал нормальную команду и даже добился, чтобы заседание было ускорено и посадил в чертово кресло своего судью. Молодец. Вот только Степа ему нихера не доверял. И был уверен, что он все просрет из-за своего огромного эго, из-за которого он не видит дальше метра перед собой. Из-за того, что он не воспринимает это всерьез. Из-за того, что «выдумали чертов триллер». Из-за того, что «значит по делом твоему голубку». Из-за того, что «может и тебя кто собьет. Шутка». Шутник ебливый. Степа был уверен, что его брат все проебет. Не увидит что-то незначительное из-за того, что не воспринимает эту тупую гопоту всерьез. Калашников знал таких, как Туманов. От них за километр пасло, что они и по говну по колено пройдут, чтобы сделать то, что захотят. И никто им не указ. Потому что за ними никто не стоял. Не было у них никого, кроме себя, вот и вертелись они как черви, чтобы выбраться из любого болота, никакими средствами не брезгуя. И если Игорь Туманов такой прям авторитет среди своих шавок, то они отсиживаться спокойно не будут, пока их главный отдыхает в кутузке. Вот только Олег на его слова тупо фыркает как свинья и не верит, что что-то пойдёт не так, как он думает. Вот только думать он не особый любитель. А если даже и не проебет каким-то чудом, то Степу всю жизнь будут этим помыкать. Словно он чертов рыцарь, а не работу свою сделал. Словно Степа ему должен за это. Словно он, блять, апокалипсис остановил. Огро-о-о-омное эго. И когда он спустя час выходит из прокуратуры он не может сдержаться и сплевывает прямо на ступенях. Едкая желчь словно по всему горлу стекает. Он матерится себе под нос, не особо отдавая себе отчет, кого покрывает ругательствами — кажется просто всех — и снова закуривает. Если сигареты отнимают пятнадцать минут жизни, то сегодня он укоротил свою минимум на неделю. И если он не умрет от курения на несколько лет раньше положенного срока, то он сдохнет от сраного нервного срыва. Он захлопывает машину с оглушительным грохотом, тут же обругивая уже себя. — Прости, прости… — он ведёт рукой по рулю и утыкается в него лбом, снова пытаясь успокоиться. Сидит так какое-то время, просто пытаясь концентрироваться на дыхании. Сраное дерьмо, это никогда не работало. И когда он сидит напротив ватного Лехи, который выглядит так, словно его обдолбали всеми седативными на свете, его злость никуда не уходит. Потому что чертовы врачи, медсестры, тупой Стрелков и все, кто работает в этой сраной, якобы квалифицированной забегаловке, явно хотят, чтобы он устроил здесь ебанный скандал. И когда Воронецкого начинает колбасить, как при самом диком припадке, он готов поубивать их всех нахер. И кудахчущих теток, что вбежали в палату, когда он вдавил кнопку помощи, и эту сраную «тётю Катю», которая только делала вид, что все у нее под контролем. Это у Калашникова все было под контролем, когда он орал на неё, что всех нахуй засудит. Что они, блять, продавать будут свои больницы, чтобы перекрыть ущерб своей тупой неквалифированности. И у Лехи все тоже было тип-топ, когда он блевал и говорил что-то о том, что все нормально. Нормально у него все. Заебись. И когда он выходил из больницы ему уже было плевать на то, сколько сигарет он за сегодня выкурил. Он закуривал одну за одной, чтобы его ладони уже перестали трястись. Чтобы запах фенола, лешиной рвоты, пыльных коридоров просто растворились под дымом вместе со всеми погаными воспоминаниями о больницах, звуках каталок и режущего, словно бумага по коже, нервирующего страха. И когда он приезжает домой он наконец-то дает волю эмоциям. Хреначит об стену ногой и швыряет чертов рюкзак так далеко по коридору как только может. Злится, бесится, звереет… Делает все, чтобы эмоции выхлестнулись из него любым способом, но только не через гадливые слезы. Он безумно рад, что старшего Воронецкого здесь нет. Он уехал в прокуратуру, тупица Олег вызвал его. Он одновременно рад и чертовски расстроен. Будь здесь Ник он мог бы сорвать свою злость на него. Отвлечься. Но его нет, поэтому Степа просто идёт в разнос и срывается на всем неодушевленном, представляя, что это Олег. Что это его отец. Что это Игорь, Ник, Лёша, Стрелков, его тупая мать, тупая больница, тупая ситуация, тупая, блять, жизнь. Все идет по херам. Отец всегда говорил, что нельзя все предугадать и что надо уметь крутиться. Олег всегда говорил, что его, Степу, в жизни ничего хорошего не ждёт. Мать только и делала, что говорила ему, что нужно делать, потому что, мол, он ничего не понимает, но когда-нибудь обязательно поймёт. И вот он стоит среди разбитой посуды, чувствуя, что он выжат как лимон, которого переехало пару грузовиков, не понимает, что он должен делать дальше и зачем вообще это дальше. Видимо прав был Олег. Степа сползает по кухонному гарнитуру на пол и прикрывает глаза. Он совершенно не понимает, что делать. Все вокруг словно разом перестало его слушаться. Тупой Олег словно назло игнорировал все, что он ему говорил. В больнице все шло через жопу. Ник… блять. Почему он вообще должен из-за всего этого париться? Покажите ему эту чертову расписку, где он обещал, что будет пытаться привести в порядок жизнь Воронецкого, когда он надумает съездить потрахаться к Стрелкову? Он, блять, такой расписки не давал. — Что ты… Эй, — его отвлекает голос Ника. Парень стоит в проходе, совершенно растерянный, сверлит его взглядом, словно увидел второе пришествие. Степа морщится. Он не хотел, чтобы Ник это видел. Он блять знал, что сейчас будет. Чертов трёп перепуганного невротика, испуганное блеяние и все в этом духе. Степа надеялся только на то, что они все-таки с Лехой были не так сильно похожи. Малой после его истерик ещё несколько дней мучал его бубняжом о том, что Степа двинутый на всю голову, и дико его бесил этим. Но Ник словно по взгляду его что-то прочитал. Заткнулся и медленно вздохнул. — Вставай, надо обработать. Степа его не понимает. Хмурится, пытаясь понять по выражению лица Ника что-то, но тот отводит взгляд. На удивление Калашникова парень остаётся совершенно спокойным и явно прикладывает все усилия, чтобы сделать вид, что его вовсе не удивляет весь этот погром вокруг. Калашников только сейчас понимает, что уже вечер. Сколько он так просидел? Или сколько он бесился, что не заметил, как прошло время. Ему казалось, что прошло всего десять минут с тех пор, что он вошёл в дом. — Степа, у тебя кровь. Вставай. И правда кровь. Ладонь была залита кровью, которая успела стечь по локтю и накапать лужу на полу. Калашников разжал ладонь и на пол с глухим стуком упал осколок. Черт, это была лешина кружка. После такого взрыва сейчас Калашников чувствовал себя словно под толщей воды. Он чертовски вымотался. С трудом заставил себя встать и зачем-то пойти за Воронецким. Без единой мысли позволил парню взять свою руку и подставить под воду, лишь слегка сморщившись от нервирующей вспышки боли. Степа прикрыл глаза и позволил Нику поиграть в доктора. Стереть кровь с его руки, проверить вторую. Усадить себя на бортик ванной и облить его перекисью. Он ждал. Ждал, когда Ник начнёт его спрашивать о том, какого черта он делал и зачем. Все эти выяснения причинно-следственных связей, которые ебали ему мозги. Ждал, но Ник продолжал молчать, только пыхтел над его ладонью, перематывая ее бинтом. — Туже. Ник вздергивает на него голову, тут же возвращаясь к своему занятию. Затягивает бинт плотнее на ладони, но Степа все равно чувствует, что эта хренотень слетит с него, стоит ему опустить ладонь вниз. — Ещё туже. Господи, тебя что на ОБЖ не учили первую помощь оказывать? Он смотрит как Ник хмурится, разматывая всю эту байду, и начинает заново. Смотрит на его лицо, впервые за вечность, так близко. Растрепанные волосы слишком длинные для парня. Сведенные на переносице светлые брови. Тонкие. Ресницы тоже светлые. Родинка у виска. По-блядски искусанные губы. Смотрит и думает, странно, что нет следа от ямочки на щеке. Степа вглядывается в его лицо так пристально, что Воронецкий не может этого не чувствовать. И блондин вскидывает на него взгляд, когда спрашивает: — Так нормально? И тут же опускает его назад. — Нет. Это почти смешно. То, как Ник начинает кипятиться: нос морщиться от недовольства, губы сжимаются с такой силой, что Степе даже кажется, что он слышит скрип зубов. Он распрямляет ладонь, натягивая бинт, и сжимает кулак, из-за чего бинт вздувается пузырями, отходя от ладони. Абсолютно бессмысленная конструкция. — Приложи кусок к ране. Черт, — он дёргается от внезапно прорезавшей до локтя боли. Царапины — это чёртова пытка, — да, так. А теперь от центра замотай, туже делай… Он мог бы сделать это сам. Да ладно, ему это вообще было не нужно. Но он сидел, надиктовывал Нику инструкцию по перевязыванию, как последний кретин. — Павлик просто никудышный препод, раз даже ты на его уроках ничему не научился. Павлику сейчас в своей каморке обжшника наверняка заикалось. — Я никогда и не слушал, что он говорил… — Ник ухмыляется, завязывая узел на повязке. Смачивает кусок ваты и начинает оттирать какие-то капли крови на руке Степы, которые не заметил раньше. И Степа позволяет ему, просто поворачивая рукой туда, куда тянет Ник. Смотрит на его лицо неотрывно и зачем-то продолжает пиздеть: — Что я слышу? Наш главный ботан не слушал учителей? — Пфф… Ботан? — ямочка на щеке. — И чем же ты был занят на уроках? Что, читал учебники по физике? — Типа того… — Ник продолжает водить мокрой ваткой по руке, словно там все еще что-то есть, а Степа позволяет ему это делать, словно и не замечает этого вовсе. — Я делал уроки на все ближайшие занятия, чтобы не тратить на это время дома. — О господи, что? От тебя это как-то слишком богохульно звучит. — Почему? Я вовсе не ботан. — Ага, тогда я Дева Мария. Ник наконец-то отрывается от его руки и смотрит в глаза. — Переименую тебя в смартфоне. И Степа не сдерживает смешка. Ухмыляется и наконец-то окончательно чувствует, что его отпустило. Вся эта нервотрепка, которая сегодня достигла критической точки. Он уже несколько дней носится по городу как угорелый: институт, больница, дом, дом отца, прокуратура, Ен, больница, дом. И все — буквально все — за эти несколько дней, хотело довести его до ручки. Но вот он идёт за Ником обратно на кухню, садится на стул, который приходится поднять с пола, и чувствует, что приходит в норму. Ник пытается привести комнату в порядок. Молча ставит все целое по местам и сметает осколки с пола. Без единой эмоции на лице стирает с паркета кровь, словно у него в голове ни одного вопроса на этот счёт. Достает по пиву из холодильника и, не спрашивая, открывает обе. — Полегчало? — он садится на соседний стул, откидываясь на спинку. Смотрит, по тупому свернув шею в бок, чтобы видеть его. И Степа давит из себя «Да», уже готовый послать его куда подальше, потому что вот-вот прозвучит «Что случилось?», «Что произошло?», «Не хочешь поговорить об этом?». Он не хотел говорить об этом. Не хотел признаваться в том, что он несдержанный тупой кретин, который разнес кухню просто потому что его все заебало. Он никогда не хотел обсуждать ничего подобного с Лешей, Еном, отцом, да черт, даже с самим собой. И уж точно не хотел говорить сейчас что-то Нику. Но он точно не ждал, что вместо всего этого услышит: — Ну и заебись. Потому что это странно. Молчаливо сидящий напротив Ник, который спокойно смотрит на стену перед собой и прихлебывает пиво, — это странно. Ник был плаксивым пидорасом, млеющим от внимания и пытающийся задолбать тебя своей болтовней. Он был чёртовой пидовкой, хныкающим от похмелья и самодовольно вздергивающий свою белобрысую башку при каждом удобном случае, стараясь что-нибудь спиздеть. Ник был молчаливый только в тот день в больнице. Тем утром, когда они сидели почти так же, и Степа пытался заболтать его историями о Лёше. Той ночью, когда… Когда ему было погано. И сейчас Ник молчит, и это начинает нагнетать. С голтящим Ником он знал, что делать. С бесячим Ником тоже. Но не будет же он сейчас его спрашивать «Что случилось?». И объяснять свою выходку он тоже не будет. — Что? — Ник ухмыляется, снова поворачивая к нему голову. Он явно интерпретировал для себя этот взгляд, которым его прожигали. — Ты что думал, я побитую дома посуду не видел? Ухмыляется. Черт, словно он его мысли прочитал. И Степа думает, что Ник наверное не делает вид, что все нормально. Что для него это все и вправду «ничего удивительного». Он жил с мелким под одной крышей, а ведь именно Леха дал ему однажды тарелку в руки, когда Степа пытался задавить в себе очередной приступ безумия, и сказал: «Это реально помогает. Просто блять в крошку её разбей. Давай». — А так хотелось произвести впечатление… — Пфф… Прости, я не впечатлился. Я видел и похуже… И зачем-то начинает рассказывать про вечное противостояние Лёши и их отца. Об очередных скандалах и о том, что только мама жалела о случившемся на следующий день, и то — из-за посуды. О школе и зачем-то вспомнившемся Павлике. О том, что Ник знал всю школьную программу тригонометрии уже в восьмом классе. О том, что ненавидел литературу. О том, что оказывается он не ботан и ничего не делал для того, чтобы получать нормальные оценки: просто умел быстро складывать числа и запоминать информацию. В школе Степа был уверен, что Воронецкий Никита часами дрочит на страницы учебников, чтобы показать всем, какой он умный. Какого черта? О надоедливых преследователях, которые ему и шагу не давали сделать в школе, когда он думал, что возможно и сам не против побить пару тарелок. — Я думал… — Степа все еще был оглушен спокойствием. Настолько, что сидел сейчас напротив Ника, который все-таки начал трындеть, слушал его, развесив уши, и подбирал слова, будто ему хотелось поддержать эту тупую болтовню. Сидел, допивал пиво рядом с Воронецким и впервые не считал его пустоголовым кретином. — Я думал, что ты тащился от этой своей роли короля школы. — Короля школы? — блондин снова хмурит нос и поджимает губы, словно услышал что-то безумно неприятное. — Ну, во-первых, я был не королем школы, а королём придурков, — Степа с ним согласен. — Во-вторых, я им быть не вызывался и никогда не хотел. — тут у Степы были сомнения. — А в-третьих, — это был чертов тупизм. Ненавидел школу. — и Ник снова словно мысли его читает и снова ухмыляется. — Что удивительного? Тратить время на уроках, когда преподы уже просто тебя не спрашивают и ничего нового не говорят. Просто самое бессмысленное времяпровождение в жизни. И все эти воздыхатели, — смеётся. — Нет, серьёзно, у тебя когда-нибудь были поклонники? Они первые готовы тебя на куски порвать. Ник, как ты можешь такое говорить? Это на тебя не похоже. Зачем ты так оделся? Это совсем не в твоём стиле. Почему ты не хочешь с нами встретиться? Мы же это для тебя… Словно я должен был соответствовать всем этим фантазиям обо мне. Которые, на секунду, вообще с правдой не соотносились… Рассказывал про какую-то тупую девку, с которой пытался общаться в старших классах; про пацанов из параллельного; про кучи сообщений на день рождения… Болтал без остановки, а Степа зачем-то слушал. Сверял эти истории с теми, что знал про школьного Ника сам. Вот он ходит, ни на кого не обращая внимания, вечно со Стрелковым, словно они самые важные. Не появляется без причины на занятиях и преподы закрывают на это глаза. Объявляют, что он едет на всероссийскую олимпиаду и Ник корчит самодовольную рожу. Самодовольную? Или он просто не хотел никуда ехать? Не обращал ни на кого внимания, чтобы к нему не лезли? Не ходил на занятия, потому что все задолбали и он ничего этим не терял? — Я вообще ничего этого не хотел никогда… — Ник подходит к холодильнику, открывает новую бутылку пива, и остаётся напротив Степы, прижимаясь к холодильнику спиной. — Типа, знаешь? Это такая дичь, когда с тобой хотят дружить просто потому что это круто, — зажимает пальцы, словно считая, — потому что можно списывать домашку, я ведь умный и мне не жалко, — вздергивает бровь, загибая очередной палец, — потому что если всем сказать, что кто-то дружит со мной, то все обзавидуются. А, ещё потому что красавчик. И преподы не будут задалбывать. И ещё миллион причин. Только одной нет: дружить со мной, потому что я — это я. Если бы я со Стрелковым в детсаде не затусил, у меня бы и друзей не было. И Степа сверлит его взглядом в повисшей тишине, смотрит, как Ник прожигает взглядом пол, молча отпивая пива. И думает, что у этого кретина точно такая же куча проблем, как и у всех, кого Степа знал. С Калашниковым не тусили, потому что он был странным: нарывался на проблемы и искал все возможные способы устроить дебош. С ним не общались, потому что он приносил неприятности. С Ником хотели общаться все подряд, нисколько не заботясь о том, что он из себя представляет, просто потому что это было выгодно. А Ник был просто странным парнем, который хотел друзей, ходил в замызганных футболках и одних трусах по квартире, не удивлялся скандалам дома и не слушал преподов на уроках. Какого черта? И сейчас Калашникову казалось, что он понимает, почему у Ника этот его тупой братский комплекс. Потому что Лёша его не боготворил. Знал, что Ник — тупица и терпел его просто потому что это был он. И почему Ник полез на Калашникова, когда нужно было отвлечься, а не поехал по всем ему известным в городе хуям. Потому что Степе было на него до фени. Потому что он считал, что Ник кретин и не удивлялся его припадкам тупизны. «Мы можем как взрослые люди обсудить то, что между нами произошло?» Зачем он лез выяснять отношения тогда? Чтобы убедиться, что Степа не будет бегать за ним? Чтобы проверить, что это ничего не значило? Ник игнорировал его звонки, потому что считал, что Степа что-то от него хочет? Сбегал от него, чтобы Калашников не подумал что-то себе? Как он говорил тогда? "И вообще, даже если мне парни нравятся, то это ж не значит ничего, да? Я о тебе не думаю в этом смысле". — Ты тупица, — он говорит это, потому что реально, после всего услышанного, так думает или чтобы Ник почувствовал себя в безопасности? — С тобой не дружили, потому что ты еблан. Ник смеется и поднимает взгляд. — У нас столько общего. И когда он лежит под одеялом, Степа не может перестать вспоминать школу. Его бесил Ник, Стрелков и их тупая свита. Это выражение лица у Воронецкого, словно он пуп земли и с ним должны считаться все. Словно он самый умный и важный просто потому что его любят преподы. Бесило, что, чтобы Степа не делал, ему все равно прилетело «а вот Никита Воронецкий…». Бесило, что он опидорасился, словно зная, что ему все всё простят и бровью не поведут. Бесило, что стоило ему пройти мимо Калашникова по коридору, он либо делал вид, что Степы не существует, либо смотрел на него, как на дерьмо. «Степа» — низкий срывающийся голос блондина из воспоминаний прострелил голову. — Нравится сосать мой член? — Да-а-а... Ник загнанно дышит под ним, толкаясь членом ему в кулак. Садится к нему на колени, пальцами забираясь под резинку трусов. Цепляет пальцами член. Шершавые горячие губы на его губах. Мокрый язык, толкающийся ему в рот. Ник смотрит на него с незнакомым Степе выражением лица. Забрызганный спермой. Шутит, расслабленно валяясь в его кровати Калашников выругивается, стаскивая с себя спальные штаны и собирая в ладони слюну. Обхватывает вставший член, с силой проводя снизу вверх, с трудом переводя дыхание. Ник сейчас за стенкой. Спокойный, слегка пьяный, с глупой полуулыбкой на лице. Он уже разделся или делает это сейчас? Степа представляет это: как Ник стягивает с себя свои рваные джинсы и бросает на пол. Стаскивает свою футболку. Запутывает пальцы в волосах. Резко вниз по члену и тут же вверх. Быстрее. Он вспоминает его тихий низкий голос на кухне. «Ненавидел школу». Он был чертовой звездой, Степа не верил, что Ник не тащился от этого. Он был всегда одет словно на подиум, прилизанный, чересчур смазливый. Он представляет Ника в школьном коридоре, с расстегнутым воротником рубашки. Расслабленным в своей непревзойденности. Стоит и смотрит на него своим взглядом царя. Ник уже тогда мог встать перед ним на колени. Взять его член в рот. Отсосать ему в школьном коридоре, прося «ещё» своим хриплым голосом. Подставиться под него. Степа мог трахнуть его еще несколько лет назад. Стереть с его блядского лица это выражение брезгливости. Заставить просить трахнуть его сильнее. Глубже. Заставить его стонать его имя без остановки. Прямо в школе. В коридорах, в пустых классах, на матах в подсобке физрука. Степа мог это сделать. Трахнуть общего любимчика над школьным толчком так, чтобы Ник просил ещё. Чтобы он смотрел только на него. «Степа-а». Степа двигает кулаком по члену, совершенно не замечая резких звуков и своих тихих стонов. Вверх. Вниз. Резко. Замереть на головке, провести большим пальцем по тонкой коже, размазать слюну об смазку, словно кто-то языком ведет. Оттянуть кулак к мошонке и замереть. Он чувствовал как кровь бьет в голову, разжигая огонь между ног. Чувствовал, что ещё пару движений... Нику нравилось, как он его трахает. Чёрт, ему бы нравилось это тогда. Он бы мог лишить его девственности, взять его первым. Трахать и размазывать по нему свою сперму, пока все остальные бегали за ним, заглядывая в рот. — Блять, — Степа дергается, кончая на фантазию о голой заднице Воронецкого в школьном толчке с его членом в заднице, с силой прижимая член к животу. С трудом переводит дыхание и пытается прийти в себя. — Блять, — уже осознанно. Он едет крышей.