И я задремал на ветке, где рек начало начал. Нет, не от ветра увяли листья в лесу, От снов моих, от снов моих, Которые я рассказал. Хелависа
Наутро выяснилось, что короля в замке нет. Лиам проснулся с трудом, отголоски ночного возлияния лёгкой болью пульсировали в висках. Он позволил себе полежать ещё совсем немного, прислушиваясь к необычайной тишине вокруг. Не цокали во дворе копыта коней юных рыцарей, не шелестел привычно и весело дуб, что рос под окном. Не слышно было шагов слуг по коридорам и тяжкой поступи короля в его спальне. Всё спокойно, - решил Пейн, потягиваясь и неохотно выползая из-под тёплого одеяла, — хвала небу. Он не спеша оделся, застегнул на все пуговицы парадный камзол. Нужно идти и будить Луи, тот наверняка снова займётся выбором мужа — негоже ведь заставлять юношей, которые приехали сюда издалека, ждать. А ещё нужно всё-таки что-то делать с его Хранителем и лесом, но это позже, это успеется; Лиам ещё ночью отправил гонца за старым знахарем, что живёт в Ургунских горах. Может быть, он поможет. Должен помочь. Отгоняя от себя эти мысли и настраиваясь на рабочий лад, королевский советник покинул свою спальню и постучался в покои короля. В галерее не было ни души; слабый свет струился из окон безжизненно и серо. Король не отвечал. Постучав ещё, и ещё, Лиам почуял неладное и толкнул дверь плечом; та легко поддалась. Покои были пусты, постель не тронута, а огромное окно разбито: окровавленные осколки тусклым месивом покрывали шкуру медведя, служащую ковром. На долгое и звенящее мгновение Лиам застыл будто тогда, на Водяной блохе, среди воя и рёва стихии, не в силах совладать с ужасом. Кровь, осколки, пустота комнаты словно ранили его заново, терзали и мучили, и если бы не Зейн, тронувший его за плечо, он бы сошёл с ума. — Какая-то птица врезалась в стекло, — сказал он, и Пейн с трудом перевёл отяжелевший взгляд на окно. Яркие оранжевые перья словно искры вспыхивали на подоконнике, а там, на самой грани ощерившейся зубьями стекла рамы, ворочалось, клубилось и волновалось нечто бесцветное, бесформенное, пугающее. Оно не стремилось внутрь, а словно тигр, загнавший буйвола, ходило рядом, изматывало, дожидалось. — Неудивительно, такой туман… — А где король? — спросил королевский советник, хотя внутри, сердцем или чем-то ещё, знал ответ. — Наверное, уехал на прогулку. Ещё до рассвета, очень рано, конюх видел, как он седлает коня. Лиам не понял, от чего ему стало плохо — от смысла слов, которые произнёс Зейн, или от его спокойного, безмятежного голоса. Колени в какой-то миг перестали ему повиноваться, и он пришёл в себя мгновением позже на полу, в объятиях своего мужа. Тот хлопал его по щекам и звал по имени, бледный и испуганный, а увидев, что он очнулся, схватил и жёстко встряхнул за плечи: — Ты ведь что-то знаешь, да? Лиам, пожалуйста, если это что-то очень важное… Вместо ответа Пейн распахнул ему навстречу своё сознание.***
Одежда впитывала туман как губка. Мокрая рубашка липла к коже, полы расстёгнутой куртки стегали по бокам, сапоги были полны воды, но Луи не замечал ни боли, ни холода, ни неудобств. Лошадь под ним оскальзывалась и дрожала, но, понукаемая твёрдой рукой и безжалостными пятками, храпя, неслась вперёд и вперёд. Когда в тёмный предрассветный час окно в спальне вдруг разлетелось на сотню осколков, он ещё не спал. Вскочил, дрожащими пальцами зажигая свечу; на полу в груде стекла била крылом израненная птица, такая оранжевая, будто перья её впитали в себя солнечные всполохи. Он опустился на колени рядом, не зная, что делать, как помочь, а она вдруг подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Луи крепче сжал бока лошади, зажмуриваясь и закусывая и без того истерзанные губы. Взглянув в глаза птице, он на короткое отчаянное мгновение увидел Хранителя, и это было словно нырнуть в чистую боль. Черты любимого лица, навсегда врезавшиеся в память, стали ещё острее, глаза запали, блеск в них угас, и только плохо скрытый ужас глядел сквозь мутную черноту зрачков. Гарри не произнёс ни слова, но за него говорила поляна, на которой теснились звери, и лес, голый, без единого листочка на ветках. Короля всегда учили, что решения бывают либо правильными, либо неправильными, третьего не дано. Плата за правильные — это уважение и одобрение, ощущение всесилия и собственной правоты. Неправильность осознаётся не сразу, а уже потом, когда дело оборачивается совсем не той стороной, какой ожидалось, и это плохо, недальновидно, недостойно хорошего правителя. Этой ночью Томлинсон узнал о ещё одном виде решений, о решениях необходимых. Его было именно таким, когда он, судорожно хватая губами воздух, метался по своим покоям и натягивал на себя одежду. Безрассудным и совершенно неправильным — ведь он король, он не может подвергать себя опасности, не имеет права бросить королевство просто так, даже не отдав указаний наместнику, пока сам он отсутствует. И в то же время Луи не имел никакого права остаться. То, что он чувствовал к Хранителю, не давало ему никаких шансов. Он загнал двух лошадей, третья упала под ним, в мыле и судорогах, уже в портовом городке, у самой пристани, и он поручил её какому-то мальчишке, без особой, правда, надежды на то, что она выживет, а сам побежал дальше, к кораблям. Туман стоял над морем так густо, что нельзя было понять, где заканчивается он, а где начинается вода. Управляющий портом нисколько не удивился, когда увидел короля — запыхавшегося, с лихорадочным румянцем на бледном лице и без всякой свиты. Только покачал головой и сказал, что пускаться в плавание при такой видимости — чистое самоубийство, и что ни один капитан на такое не согласится. Это был конец; Луи и сам понимал невозможность затеи, и на глаза его навернулись бессильные слёзы. Если он поскачет по берегу, то ни за что не успеет, и Гарри… Тут за пазухой что-то шевельнулось, и Томлинсон вздрогнул, совершенно забыв про птицу, которую не захотел оставлять в покоях. Где-то на задворках разума у него бродила шальная мысль, что если он доставит голубя к Хранителю, тот его обязательно вылечит. Голубь был сильно помят и исцарапан, одно крыло согнуто под неестественным углом, но Луи чувствовал: жить будет. Он со вздохом погладил мягкие перья и хотел было уже спрятать голубя обратно под куртку и идти искать свежего коня, как вдруг заметил, что птица не отрываясь смотрит в одну сторону. В сторону моря. Король ворвался в кабинет управляющего без стука. — Найдите мне капитана, — сказал он максимально ровно, а сам едва не задыхался от волнения. — Я проведу корабль сквозь туман.***
Во дворце царила паника. Зловещий туман не рассеивался. Он пугающе медленно ворочался, подступал к окнам и лип к стеклу, душа собой город, скрадывая звуки, голоса, шаги. Казалось, если ступить за порог, в его холодные объятия, то невозможно будет даже просто вздохнуть. Вызванные на срочный совет придворные мудрецы пожимали плечами и говорили что-то о перемене погоды, солнечных затмениях и лунных сутках, но Пейн так и не смог вникнуть в суть их слов: все его мысли были сейчас с королём, а король, видимо, мчался навстречу своей любви. И — что очень возможно, — гибели. Лиам чувствовал всем телом, как впустую утекают драгоценные минуты. С каждой Луи всё дальше от реальности, гонимый своим истерзанным сердцем. С каждой всё непонятнее, что делать дальше: придворные прознали, что короля во дворце нет и что он не взял с собой свиты, и заволновались, зашептались. А вдруг его убили? А вдруг он сбежал? А вдруг?.. Зейн стоял за плечом Лиама, как сам Лиам когда-то — за плечом Луи, и в стройном течении его мыслей не было волнения. Только строгий расчёт и план. Пейн в который раз порадовался, что они могут общаться вот так, невербально, иначе что бы сказали вельможи, увидев, как какой-то лавочник даёт советы самому советнику?.. Зейн кровожадно ухмыльнулся и мысленно пообещал отомстить за «простого лавочника». Лиам едва сумел сдержать улыбку и поднялся. Пришло время отбросить все сомнения и действовать. — Господа придворные… Но ему не пришлось продолжать: двери в зал с грохотом распахнулись, стража расступилась, пропуская старика, который быстрым шагом направился к трону. Он был сед как лунь и очень бледен, и мокрый и грязный плащ, с которого стекала вода, не оставлял никаких сомнений: человек проскакал много миль, чтобы явиться сюда. — Я не стану извиняться за неуважительное вторжение, господа, — сказал он, останавливаясь в центре круга из кресел, — чтобы не терять время зря. Нашему королевству грозит страшная опасность. Все вы видите туман за окнами, и туман этот — предвестник древнего зла, что таилось в Ургунских лесах издревле и до этих самых пор. Он умолк на миг, чтобы перевести дух; среди собравшихся кто-то тихо фыркнул. Старик не удостоил его взглядом, он смотрел только на Лиама: — Моя деревня стоит на краю леса, сэр. И три дня и три ночи мимо неё шли звери. Они не боялись ни людей, ни собак, словно что-то гораздо страшнее гнало их прочь. А вчера ночью появился туман. Сначала он был белым, как и здесь, а к полудню словно окрасился кровью, закрыл и небо, и солнце, и в лесной чаще всё громче слышен вой и звериный рык. Лиам плотнее сжал пальцы на подлокотниках, неожиданно остро ощущая, что Зейна за спиной нет. — Вспомните предания о Хранителях и тех, кого они сторожили в лесах, вспомните, сэр, — в голосе старика не было мольбы, только мрачное, тяжёлое отчаяние. Словно он уже не верил во спасение. — Вспомните — и помогите нам. Пришлите на помощь хоть кого-нибудь, мы не сдержим их сами. Лиам поднялся снова. — Именно об этом я и хотел поведать вам, господа придворные, — сказал он. — Король ускакал туда, чтобы бороться со злом. Мы вышлем отряд ему вслед, и немедленно. Гул наполнил зал; десятки голосов заговорили сразу, старик, покачнувшись, опустился в услужливо подставленное кем-то кресло. Лиам этого не видел; в его голове звучал голос Зейна: «Собирайся и поехали. Я только что разговаривал со знахарем, за которым ты послал». Пейн быстро отдал несколько приказаний, поручил своему слуге устроить и накормить посланца и уже хотел было спуститься в конюшни, но тут к нему приблизились капитан королевской стражи и канцлер. За ними, покачивая своими остроконечными шляпами, по пятам следовали советники. Канцлер был взволнован, неулыбчивая нитка губ стала совсем белой. — Сэр Пейн, — сказал он, — мне нужно сказать вам… — Пожалуйста, быстрее, — Лиам натягивал на руки длинные кожаные перчатки. Мальчишка-слуга прилаживал на нём портупею и пристёгивал ножны. Канцлер коротко взглянул на капитана, тот кивнул ему едва заметно, качая чёрной бородой. — Да что у вас такое, что вы не можете сказать мне сразу? — не выдержал Пейн. Зейн поторапливал его, рассерженной птицей звенел в голове. — Вы не можете ехать! — воскликнул канцлер, заламывая костлявые руки. — Если король не вернётся, вам придётся занять престол! Вы указаны в завещании старого короля как приемник в случае… непредвиденных обстоятельств! — несказанные вслух слова «смерть Луи» холодком подняли волосы на затылке. — Иначе начнётся ужасная путаница и кровавая борьба, потому что король Луи не успел составить своё завещание! Лиам ничего не понимал. Внизу ждала осёдланная лошадь, где-то там, далеко, навстречу опасности сломя голову мчался Луи… ничего вокруг больше не имело никакого значения. — Завещание? — переспросил он, проверяя, как ходит в ножнах меч. — Какое завещание? Канцлер позеленел и посинел одновременно, воздел ладони к небесам в попытке донести до названного королевского брата прописные истины, но его опередил начальник стражи. Капитан шагнул к растерянному Лиаму вплотную и встряхнул его за плечи, могучей спиной закрывая от любопытных глаз. — Тебе придётся остаться, сынок, — сказал он. — Пока Луи нет, править тебе, иначе страна потонет в жестоких распрях и грызне за престол. Ты должен остаться. Потому что так бы хотел Луи. — Его голос, стальной и зычный на тренировках, теперь звучал надтреснуто и устало. — Стоит только кому-то пронюхать, что королевство осталось без законного монарха и без наместника, который мог бы его заменить, и беды не миновать. Лиам смотрел пустыми глазами, не находя ни единого слова в ответ. Зейн через него слышал всё, что сказали придворные, и его ошарашенное молчание было не таким долгим. Раз ты не можешь ехать, Ли, поеду я. Должен же кто-то!.. Не смей. Отправь старца с ними, передай кому-то его секрет, Зейн! Он поедет с первым отрядом в те селения, что рядом с Ургунским лесом, чтобы возглавить ополченцев. Так зачем же ехать тебе? Зейн молчал, и в этом молчании Лиам ясно слышал ответ. Его отчаянию не было края. Капитан тряс его за плечи, что-то взволнованно говорил, хмуря чёрные брови. Я люблю тебя, - сказал Зейн наконец. Серьёзно и очень тихо. — Но у нас совсем нет времени. И выбора тоже. Он больше не откликался, и уже потом, когда по булыжной мостовой во дворе загрохотали подковы, Лиам метнулся к окну и увидел во главе одного из отрядов стройную фигуру, затянутую в чёрное.***
Луи, наверное, сказал бы: что за бред? Что за бред — заключать столько смысла в каких-то листьях, связывать их увядание с тем, что Лесу грозит опасность. Как это вообще может быть связано? Он свёл бы брови к переносице, и голос его звучал бы раздражённо, а губы кривились, обнажая ряд острых зубов — он делает так, когда злится и не может с собой совладать. Гарри невольно улыбнулся, почему-то смущаясь от своих мыслей. Он бы объяснил: листья — всё, что осталось у меня сейчас. Листья и ты. Листьями исчисляется время, листья — как последние часы до конца. Гарри не строил иллюзий, он понимал, что, расправившись со зверьём, чёрные твари станут охотиться на него, и шансов на счастливый исход у него не будет никаких. И стоило этому пониманию укрепиться в его голове, как всё вокруг стало… спокойнее. Отчаянный ужас, сковавший руки и волю, как будто исчез совсем. В расслабившееся тело откуда-то притекла сила, даже магия, пусть и слабая, но всё-таки затрепетала на кончиках пальцев, и Хранитель сразу же нашёл ей применение — на поляне, ставший островком спасения, многие нуждались в помощи. А ещё рядом с ним был Луи. Его нельзя было коснуться, потому что он существовал только в мыслях и в сердце Гарри, но с ним можно было разговаривать, ему можно было рассказывать о том, как поправляются звери, как зарастают ужасные раны на боку единорога, как стайка мышей счастливо свистит, принимая из ладони Хранителя свою выздоровевшую товарку… ему можно было, закрыв глаза и изо всех сил сдерживая рвущуюся наружу любовь, сказать… да не сказать даже, выдохнуть, и он по дрожанию губ, по улыбке и смущению, конечно же, всё понимал. И его ответная нежность грела Гарри, держала его на плаву. Времени оставалось два листа. Ветер стих. В безмолвии, охватившем Лес, не было слышно даже журчания Этге, только едва различимый шелест, потрескивание, гул; всё живое на поляне напряглось, скучилось, уставилось в чащу тысячами испуганных глаз. Гарри взобрался на Святилище — страха не было, только любопытство. В густом тумане, окутавшем деревья, поднимавшемся всё выше, и выше, и выше, нельзя было различить ничего; он был не серым, как обычно, а розоватым, такого цвета, какой бывает пена на клыках у хищника. Пена, окрашенная кровью. Шелест приближался, ширился, Хранителю показалось, что туман, стеной подступивший к поляне, но так и не пересёкший какой-то невидимой границы, словно редеет внизу, у самой земли. Он прищурился, вглядываясь, и сначала увидел воду, а потом почувствовал и присутствие Этге. Она приветствовала его ласковым дуновением энергии, взъерошившим волосы на затылке, и Гарри потянулся к ней, забывая все обиды, закрывая глаза, чтобы не выпустить наружу невольно навернувшиеся слёзы. Наверное, это последнее, что у него осталось — Луи в голове и Этге, готовая ради того, чтобы защитить его, выйти из своих берегов. Река заворчала добродушно, вскипая грязными волнами, полными лесного сора, и обвила-окутала собой поляну, укладываясь словно сторожевой пёс. Голые деревья от её прикосновений к корням вздрагивали, как от холода, — Хранитель смотрел, не отрываясь, такого ему не доводилось видеть ещё ни разу за его короткую жизнь, — и медленно, шаг за шагом, если только деревья умеют шагать, сдвигались ближе и ближе, становясь живым заслоном. Между их стволами не смогла бы протиснуться и гусеница. Гарри улыбался, и вместе с ним улыбался и призрачный Луи. На поляне всё отмерло, когда звери поняли, что опасности нет. Занялись своими делами еноты, подошли к Этге, чтобы попить воды, олени и косули… котята рыси снова сцепились в рычащем клубке, игриво кусаясь, а потом раскатились в стороны пушистыми шарами, гоняясь друг за другом. В порыве игры один из них взлетел по стволу ивы почти до самой макушки, впиваясь в кору когтями; дерево закачалось, затряслись ветки… Хранитель снял котёнка, стараясь не смотреть наверх. Остался всего один лист. К полудню Гарри понял, что не может найти себе места. Он всё бродил кругами, осторожно перешагивая через зверей и разговаривая со своим воображаемым Луи, — тот как будто становился всё ближе и ближе, казалось, ещё миг — и можно будет коснуться его руки, — бродил бесцельно, не в силах просто сесть или заняться делами. Тяжкое ожидание изматывало: от него болезненно ныли кости, голова кружилась, а во рту стоял непривычный и пугающий привкус крови. Прозрачный воздух над поляной, куда туман сунуться не посмел, сгущался, становился всё тяжелей. Едва слышно поскрипывали вековые дубы и клёны, качаясь без ветра, и только Этге, суровая и тихая, хранила мрачное спокойствие. Хранитель чувствовал, как её пристальное внимание окутывает его плечи, как она едва слышно вздыхает, видел, как её воды перестали отражать солнечный свет, стали тёмными, будто она вбирала в себя силу сияния. Сила понадобится им всем, когда наконец придёт время. Сила, магия, удача и всё, что только есть; ни Хранитель, ни Этге, ни Лес, который хоть и умолк и будто бы совсем спрятался в одному ему известные убежища, просто так без боя не сдадутся. Сейчас они союзники, как и все эти звери на поляне: не слишком дружные, но волею судьбы оказавшиеся по одну сторону баррикад. Нервная дрожь потряхивала спину, ноги, стучали зубы, что-то странное, неконтролируемое дёргало Гарри изнутри, словно рвалось наружу. Взгляд Этге почти осязаемо упирался ему между судорожно сведённых лопаток. Переждав приступ кашля, Хранитель сердито обернулся к ней. Река зажурчала, призывно качая сор и ветки у своих призрачных теперь берегов, словно замурлыкала, успокаивая, убаюкивая… мальчишка зло и упрямо тряхнул кудрями, но она не отставала, подключая в своим волнам и магию. Будь что будет, — решил Хранитель, снова забираясь на иву, почти на самую макушку, к одинокому золотому листу. Тело не слушалось, расслабляющее ощущение близкого сна уже струилось в жилах. — Она разбудит меня, когда придёт время. Время пришло поздним вечером, когда отсвет заката погас, и небо блеснуло в свете луны словно кольчуга из воронёной стали. Гарри открыл глаза, смаргивая слёзы; ему снова снилось алое, и кровь, и бесконечный бег по мёртвому лесу. Поднял голову, дёрнул хвостом и замер, не веря своим глазам. На мгновение ему показалось, что он всё ещё в своём сне: туман, клубящийся на границе, что очертило Святилище, вспыхивал изнутри красными огнями. Весь Лес, насколько хватало глаз, мерцал, переливался всеми оттенками багрянца, и утробный рык волнами прокатывался по нему, колыхая туман. Этге рычала в ответ, пенилась и тревожно звала его, что-то хотела сказать, но Хранитель, заворожённый, замер в болезненном оцепенении. Огни стягивались в кольцо, кольцо приближалось и приближалось; краем глаза Гарри увидел, как звери со всей поляны словно по чьей-то команде стекаются под каменный купол. А потом всё произошло очень быстро, и в то же время безумно медленно, как во сне: отчаянно взревела Этге, от сильной боли её негодования, пронзившей тело, мальчишка вскрикнул и очнулся, и в следующее мгновение ветка уронила последний ивовый лист. Восторженный вой докатился до самых гор и вернулся обратно, многократно умноженный. Гарри вскочил, сжимая кулаки и тревожно раздувая ноздри. Призрачный Луи стоял с ним плечо к плечу, и так было хоть немного, но легче.***
Всю дорогу до леса ему приходилось кричать, прося очистить путь: навстречу в красном тумане, ставшим с наступлением сумерек как будто ещё гуще и злее, двигались повозки, телеги, кареты, всадники и просто пешие. Люди спешили прочь от беды в надежде спастись там, в большом городе у моря, где каменные стены и больше воинов, чем в простых деревнях. Они расступались перед несущимся конём, а Луи молился лишь о том, чтобы успеть. Мыслей о том, что его лошадь может на полном скаку врезаться в экипаж или дерево, убив и себя, и седока, в голове короля не было совсем. Когда наконец из сумрака выступили очертания высоких каштанов, а туман стал таким, что можно было зачерпнуть его рукой, и он стекал между пальцев, холодный, как осенний рассвет, — тогда над землёй, разрывая алую пелену в клочья, пронёсся звериный вой. И Луи понял, что не успел. Конь шарахнулся, запутался ногами в кустарнике и рухнул наземь; лишь ставшая инстинктом выучка воина спасла королю жизнь. В долю мгновения он скатился с седла, отпрыгивая в сторону, а лошадь, вскочив, понеслась прочь с испуганным ржанием. Вой стих. Громада Леса казалась мёртвой — ни движения, ни шороха, только кровавый туман и почти осязаемый ужас. Луи шагнул вперёд. Постоял, прислушиваясь. Лес всё так же безмолвно нависал над ним, словно чего-то ожидая. Тогда король шагнул ещё. И ещё. Третий шаг сделать не удалось: словно невидимая стена возникла перед юношей, и как он ни пытался, дальше неё ступить не смог. Горький, как рыдание, стон вырвался у Луи. Там, глубоко в чаще, Хранитель в одиночку сражается с полчищами чудовищ, поднявшихся из-под земли, а он преодолел столько миль и застрял на самом последнем отрезке пути! Злость и боль мешались в нём, шипели и плевались горячим паром, как гейзер, от кончиков пальцев, по рукам, плечам, спине и дальше текло покалывание, жаркое, неистовое, словно ставшая осязаемой ярость. Если бы глаза людей могли испепелять, от этих деревьев, что заступали дорогу, не осталось бы и дыма: взгляд короля горел ярче тысячи разгневанных солнц. Луи навалился на прозрачную преграду всем телом, всеми мыслями, каждой частью своей души. — Ты ведь знаешь, что он не справится, — рычал он сквозь зубы. — Знаешь, что их слишком много, так дай мне хоть последние минуты провести рядом, дай умереть за него, вместе с ним! В ушах шумело, собственный сорванный голос хрипел и вибрировал, а стена и не думала сдаваться. Деревья равнодушно смотрели сверху вниз, но юноша не отступал. Он так и не понял толком, что делает; это пришло к нему мгновением позже, когда всплеск злости, умноженной на всю его любовь, глупую, отчаянную, такую, которой не имеют права любить короли, но при этом самую прекрасную на свете, — когда всё это словно взорвалось в нём, выплёскиваясь наружу мощным неудержимым потоком, стена под его напором дрогнула. Перед глазами Луи как наяву плыли мимо минуты - их минуты, — разделённые с Хранителем на двоих. Его счастливая улыбка. Лучи солнца, запутавшиеся в его кудрях. Его пальцы в своей ладони. Его голос, его мысли — эхом в своей голове, мягкость кожи под губами, вкус его слёз, ощущение его-не его боли, когда умирал кто-то из зверей, рассвет и вечерний костёр, последнее объятие и горечь прощального утра. Ярко, живо, так, будто это случается прямо сейчас, наяву — впору было упасть на колени, захлебнуться в плаче, сожалея и прося, чтобы эта пытка прекратилась…, но король выстоял. Страдание пульсировало в нём пополам с чистейшим счастьем — ведь всё это было, было с ним и останется с ним во веки веков, — и в какой-то миг это сильное чувство превратилось в оружие. Под его невидимым остриём расходилось в стороны сопротивление. Король медленно двигался вперёд, и каждый новый шаг давался ему всё легче и легче: Лес пропускал его, не способный противостоять самой древней и главной из сил, из которой соткано всё мироздание. И как только стена исчезла, к Луи пробился дальний отголосок чужих чувств, опаливший его знакомым и взволнованным ритмом. Он услышал Гарри, а Гарри услышал его. Король бросился со всех ног вперёд. Где-то совсем рядом, учуяв его, восторженно взвыла тень, и в следующий миг что-то бросилось Луи под ноги, заставило его поскользнуться и упасть. Над головой мощным прыжком пронеслось чёрное, а он стремительно скользил между деревьями, так быстро, словно спускался со снежной горы. Этге, — осознал он, когда мир вокруг перестал вращаться, и в потоке воды удалось принять почти вертикальное положение. Та согласно зашумела, плескаясь вокруг мутью и размокшими листьями и унося его всё дальше и дальше. Теперь Луи тоже мог слышать её. Наверное, мог и раньше, но сейчас отчего-то каждое чувство его обострилось до предела. Туман вокруг светился, как облака, пронзённые мертвенными вспышками красных молний. Этге неслась мимо деревьев, изломанных и изрезанных жуткими когтями, между кочек и луговин, укрытых плесенью и гнилью, мимо останков животных, тех, кто не успел спрятаться… в чаще мелькали чудовища, мчались следом, но волшебная река петляла и прибавляла скорости, и все они оставались позади. Ты ведь могла бы умчать его в безопасное место, — горько сказал ей Луи. Та не удостоила его ответом. Купол Святилища выступил из тумана резко, будто выпрыгнул, пенистые волны Этге зарычали не хуже любого зверя, и чудища, окружившие заслон деревьев на границе с поляной, отскочили в стороны. Река отпустила короля у самой стены из живых стволов и разлилась вокруг кольцом, воздвигая вокруг лесной крепости непроходимую водную преграду. Закрывая собой. Послав ей благодарные мысли, король решительно потянулся к ближайшему дубу, чтобы вскарабкаться на него, но тот под его прикосновением отступил в сторону сам, давая дорогу. Так отступил и следующий, и следующий, и дальше… Перед Святилищем, загородив вход, стоял Гарри. Отчего-то ноги перестали повиноваться Луи. Он стоял и смотрел на него, тонкого, лёгкого, в его глаза, полные смятения и яркой надежды, и неверия, и радости, когда мальчишка понял, что чувства и Этге его не обманули. Смотрел и словно не мог напиться взглядом. Они успели только сжать друг друга в объятиях, быстрых, но крепких, которые бывают лишь после долгой и безнадёжной разлуки и накануне новой. О боги, — зажмурившись, мысленно сказал Луи. — Я думал, что никогда тебя больше не увижу. И Гарри сомкнул сильнее руки за его спиной. За стеной шла борьба: взвизги и рык, рёв, щёлканье клыков и шипение — Этге дралась с чудовищами, больше пугая, чем принося настоящий вред, и это не могло продолжаться долго. Луи переплёл свои пальцы с пальцами Хранителя, заглянул в зелёные глаза. В эти последние секунды перед неминуемым хотелось просто срастись вместе и так и стоять, а дальше — будь что будет, но в лице Гарри, в его чувствах, которые Луи слышал так же ясно, как свои, в том, как дёргался его хвост, было что-то новое, незнакомое, полное решимости и какой-то скрытой энергии. Не понимаю, что со мной происходит, — мальчишка помотал головой, прижав к ней пушистые уши. — Я — как будто не я, и этот зуд… Он дёрнул хвостом, нервно выпутывая пальцы из ладони Луи и запуская их себе в волосы. Королю ужасно захотелось пошутить про блох, только понимание, что шутки сейчас не ко времени и не к месту, удержало вертящиеся на языке слова. Гарри фыркнул, всё равно услышав его, и посмотрел так влюблённо, словно Луи спел ему серенаду на прекрасном древнем языке. От голоса Этге, эхом отдавшимся в их головах, они вздрогнули одновременно. Он не был похож на звук, но он был похож на гонг, набат, на то ощущение, которое остаётся после удара колокола, когда внутри тела дрожит, кажется, даже душа: тени прорвали её плотное кольцо, иссушили своими раскалёнными бесплотными шкурами и теперь кромсали когтями деревья — последнюю преграду на пути к Святилищу. Хранителя вдруг затрясло. Он вскрикнул, и этот вскрик больше напоминал рычание; в темноте глаза его блеснули зелёным огнём. Неловко взмахнув руками, Гарри стал падать навзничь, и король, ринувшийся за ним, у самой земли поймал уже совершенно другое существо. Одежда исчезла, как исчезла и светлая кожа, и локоны, и что-либо человеческое. Серая волчья шерсть шёлком мазнула по пальцам, гибкое и сильное тело вывернулось из объятий Луи и отскочило в сторону. Всего мгновение они смотрели друг на друга, боясь шелохнуться. Огромный волк, на чьём вздыбленном загривке алели отблески страшного зарева, что поднималось над лесом, и человек, растерянный, но не сломленный. Всё вокруг восторженно гремело, рычало, выло, радуясь перерождению. Этге, подтянув силы из подземных источников и мелких речушек, снова ринулась в бой, безучастный ранее Лес ожил: деревья, как бравые воины, стегали тени ветвями, давили корнями, лозы оплетали их призрачные лапы, жаля и мешая двигаться. В окружающем хаосе только Луи и Гарри, переплетённые мыслями и ощущениями, были незыблемы, но в душе Хранителя царило смятение: Луи чувствовал, как дрожит его новое тело, как незнакомая сила огнём горит в жилах, как что-то древнее клокочет в груди, чуя присутствие зла. И ещё — как отчаянно Гарри не хочет оставлять его одного. В ответ король шагнул назад и, как Хранитель минутами ранее, загородил собой вход в купол. Иди. Волк ничего не ответил, ощерился и исчез за деревьями, но буря в его мыслях сказала Луи больше, чем любые слова. Слушая, как к какофонии боя добавляется новый звук — утробное, низкое рычание, усиленное ненавистью и всем неизмеримым грузом ответственности, — он зажмурился на миг, сосредотачиваясь, как тогда, на краю опушки, когда невидимая стена вдруг ему поддалась, и снова попытался создать оружие. И оно появилось. Легче, чем в первый раз, будто он вытянул его из ножен за плечом как любимый меч. Луи поднял руки, представляя, как сжимает рельефную рукоять, как тяжесть клинка ложится на кисть и локоть, как распределяется, как становится продолжением тела, таким быстрым, ловким, живым, и действительно увидел в своих ладонях меч. Тот едва светился, будто зелёный свет луны играл на паутине, вытянутой на подобии длинного лезвия. Король взмахнул им раз и другой, рассёк воздух, перебросил из ладони в ладонь, и меч играл зелёными искрами всё ярче, словно обретая металлическую плоть. В первые секунды новое тело ослепило и оглушило Гарри остротой ощущений, свалившихся на него. Всё вокруг было слишком ярко, слишком чётко, слишком громко и больно; его связь — с рекой ли, с Луи или Лесом, которая раньше напоминала тонкие струны ощущений, скорее угадываемых, чем действительно осязаемых, теперь была похожа на лёгкий туман, пронизанный тонкими солнечными лучами. По ней едва видимыми импульсами бежали чужие переживания и ощущения, и Гарри почувствовал, что начинает тонуть, не справляясь, не в силах отключиться от всего этого: совсем рядом в ужасе трепетали сотни и сотни звериных душ, юный король и его взгляд отвлекали теплом любви, Этге трубно звала на помощь дальние реки и самые глубокие подземные ключи, Лес ворочал камни и огромные глыбы, чтобы завалить ими чудищ, и на их пути расступались деревья и травы… Короткое «иди» заставило дёрнуться, прозвенело в голове как удар по шлему, и Хранитель взвился в воздух, одним гигантским прыжком оказываясь впереди реки, в самой гуще схватки. Этге приходилось тяжко. Гарри, щёлкая зубами направо и налево, быстро послал ей часть своих сил, чтобы воды с моря прикатились быстрей и пополнили её, превращающуюся в пар там, где в неё вгрызались тени, отмечая, как легко это теперь и как много сил ещё осталось у него самого. Увидев ещё одного противника, тени взвыли и устремились к нему, и Хранитель, пользуясь этим, помчался в глубь Леса, петляя между разгневанными деревьями. Алое поглотило лес. Алые пятна на траве и земле, алые отпечатки на стволах деревьев, алые ручьи, медленно стекающие с ветвей, алые глаза в черноте чащи. Алое, алое, алое, казалось, даже воздух, которым он дышит, густой, как алая кровь. Воздух на вкус был как глина и соль, как рыжая вода из источника в долине с металлическим привкусом животного ужаса. Сны Хранителя случались с ним наяву прямо сейчас: он летел сквозь лес, огрызаясь и молча скалясь, не останавливаясь, вперёд и вперёд, и путь всё не кончался. За ним гналась свора теней — молча и страшно, с угрюмым остервенением охотника, который знает, что жертва от него не уйдёт. Он мог бы думать о преимуществе или лучших путях, о том, как ловчей истребить эту алчущую стаю, но всё, что он знал сейчас — это огромные прыжки, сильные лапы, красный туман вокруг и вой, вой, вой, который нужно было увести от друзей и любимых во что бы то ни стало. Гарри летел сквозь Лес. Деревья за ним смыкались стеной, деревья хлестали ветками по скалящимся мордам чудовищ, задерживая, пытаясь сбить с толку, но проку от этой самоотверженности было мало. Все силы Леса уходили сейчас на то, чтобы там, далеко позади, сохранить горстку жизней, которая нашла под сводами старого храма непрочный приют. В этом бою Хранитель был один. Он чувствовал, конечно же, чувствовал, что силы неравны. Даже в этом воплощении, где клыки были крепче стали, а сила бурлила в жилах, он всё ещё оставался существом из плоти и крови, и пусть он мог разорвать или загрызть два, три десятка волшебных тварей — это не прибавляло ему неуязвимости. Раны, нанесённые чересчур ловкими преследователями, дёргало болью, по шерсти катилась кровь. Вперёд, вперёд, дальше от Этге, дальше от Луи, прочь, чтобы попытаться если не победить чудищ, то хотя бы спасти этих двоих, что были для Хранителя самым сокровенным на свете. Гарри душил горестный вой, рвущийся из груди, не позволяя себе терять ни мгновения и ни капли силы. Он не может сейчас, просто не имеет права. Он уведёт тени обратно к старым развалинам, туда, откуда они вырвались, и прыгнет в расщелину, увлекая за собой древнее зло. А Лес снова завалит камнями проходы, чтобы запечатать чудовищ… надолго ли? И кто будет их сторожить, если?.. Обрывок этой мысли утонул в вспышке боли: кто-то вцепился Хранителю в хвост, и он, взвыв, завертелся волчком, стараясь сбросить тень. Остальная стая, нагнав их секундой позже, не растерялась и ринулась в бой. Завязалась общая свалка. Волка драли когтями и зубами со всех сторон, он рычал и бесился, яростно махал лапами и грыз кого-то, но без толку: нападающих было слишком много. Всё вокруг полыхало огнём — налитые злобой глаза, раны, кровь, туман, сплошное красное зарево резало взгляд. Этге вдали что-то кричала, тревожно рокотала земля, всё вокруг двигалось, бурлило, чёрное небо в диком вихре и скрежете мешалось с землёй и деревьями… Гарри чувствовал только боль, боль, и только боль — она разрывала каждый вздох, всё тело, барабанные перепонки. Её становилось всё больше и больше, и когда она стала напоминать раскалённое добела солнце, выжигающее зрачки, волк побежал. Сейчас в нём не осталось ничего от человека, чистый инстинкт, самый низменный и звериный — выжить — затмил разум и стал единственным, что имело значение. Разметав своих противников, ломая лапами хребты и перекусывая шеи, волк сумел вырваться и, хромая, огромными прыжками бросился в чащу. Подвывая и на ходу роняя капли алого тумана, за ним, стелясь над землёй, устремились тени. Он мчал не разбирая дороги, ломясь сквозь кусты и скатываясь в овраги, деревья расступались перед ним и смыкались за спиной как колосья спелой травы, давая выиграть хотя бы ещё одно мгновение. Волку не было страшно. Волку было больно, очень хотелось пить, зализать раны, укрывшись где-нибудь в тёмном углу, и эти простые желания гнали его вперёд и вперёд, поддерживая слабеющие силы. Грохот сердца и дальнего боя смешался в ушах и голове, кровь заливала глаза. Дрожащие от немыслимого напряжения лапы вдруг подогнулись под весом волка, он по инерции кубарем скатился с холмины и, пробив густые заросли папоротника, распластался на скользком зеркале озера. Что-то в глубине памяти шевелилось и тревожно мерцало непониманием — как так, ведь всё здесь исчезло, и стеклянная вода, и бирюзовые всполохи в глубине, и неясное сияние силы там, впереди, — но боль настоящего перебивала всё. Волк, влекомый вперёд только болью, поднялся на разъезжающиеся лапы и снова побежал, оскальзываясь на поверхности воды, гладкой как лёд. Тени высыпали из леса и сгрудились на берегу, лая и воя, прыгая от нетерпения и возбуждения, но не решались сунуться за ним. Будто что-то пугало их, или твёрдая вода не внушала доверия — сейчас они были больше звери, чем духи, но волку было всё равно. Он хромал вперёд, чуя спасение впереди, в самом центре озера, где над зарослями и белым песком взвивался ввысь белый шпиль беседки. Трусил, подволакивая заднюю левую, повисшую без движения лапу, не оглядываясь, и поэтому не видел, как деревья, высокие ясени и клёны — голые, без единого листика, исполосованные когтями, увитые слизистыми потёками, — как все они скучиваются, словно вставая плечом к плечу, и единой стеной двигаются на призрачных чудищ. Тени рычали и огрызались, пытались расправиться с деревьями, но на месте одного, рассечённого их когтями, сразу вставало ещё одно, и ещё, и полукольцом они всё сильнее прижимали стаю к кромке воды. Волк задыхался. Что-то булькало в горле, хрипело в груди, пасть не закрывалась, и красная слюна пополам с кровью оставляла за ним чёткий след. Сердце заходилось бешеным ритмом, алое зарево меркло в глазах, выцветало до серого, а потом стало уходить в черноту… и вдруг лёд под лапами исчез, превратился в воду. Вода вихрилась вокруг, бирюзовыми блёстками щекотала морду и израненные бока, и дышать в ней почему-то было легче, совсем не хотелось биться, сопротивляться, пытаться выплыть. Она тянула вниз.