Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай, Когда б за край — иди, прощай и помни обо мне! Хелависа, "Прощай"
Хранитель просыпался медленно, так, как не просыпался уже очень и очень давно. В предрассветной тишине слышалось только дыхание принца, тепло его тела обволакивало всего Гарри целиком, и он, не желая расставаться с этими минутами безмятежного утра, не открывал глаз, прячась от всего мира в объятиях крепких рук. Ничто не смело тревожить их - ни птицы, ни звери, ни дуновение ветра, ни даже журчание Этге, - всё замерло, и в этом странном, безмолвном ожидании ощущалась... горечь. Горечь была везде. В сонных голубых глазах, которые, взглянув на него, едва прищурились, улыбаясь; в изгибе губ, в ямочке на щеке, в каждом прикосновении пальцев и на самом кончике языка, когда Луи чуть наклонился, чтобы поцеловать Гарри вместо приветствия. Горькими, как полынь, были мысли. Принц снова уловил его настроение, а может быть, он и сам чувствовал то же самое. Он оглянулся, чуть хмурясь, с явной неприязнью глядя на Лес сквозь ажурный купол трав, выросший вокруг них обоих во время вчерашнего неистовства, и хотел было подняться, но у Хранителя в груди что-то ёкнуло, и он, не задумываясь, обвил его шею руками и утянул обратно, вниз, на себя. Они молчали. Луи, накрыв Гарри собой, почти как вчера, оставлял лёгкие поцелуи на его подбородке, шее, щеках - и снова на шее, на плечах и ключицах... он делал это так медленно, так неприкрыто-нежно касался кожи, как будто хотел оставить в памяти каждое мгновение этой близости. Хранитель смотрел на него, не отрывая взгляда, смотрел - и не хотел думать ни о чём на свете. По позвоночнику тёк знакомый жар, тяжелее становилось дышать, а сердце билось в груди как бешеное. Видения прошлой ночи накатывали как раскалённые волны, от них сами собой дёргались бёдра, а низ живота горел, и твердела плоть... когда ловкие пальцы Луи скользнули между их влажными телами, Хранитель вдруг вздрогнул и перехватил его руку. Принц поднял голову с немым вопросом. Гарри не знал, как сказать ему, что он не хочет, чтобы память об этих прикосновениях тоже была омрачена утренней горечью, горечью близкой разлуки. Дышал сбито и тяжело, облизывал блестящие, припухшие губы - и не находил ни единого слова. И когда в голубых глазах принца вдруг отразилось понимание, и всё то, что Гарри изо всех сил хотел ему сказать, Хранитель не выдержал. Это было даже ярче, чем вчерашние вспышки. Тогда они были едины в своём удовольствии, сейчас же они были едины даже в своих мыслях. И это было почти больно. Слёзы потекли сами собой, Луи сцеловывал их каждую - одну за одной, а потом перекатился на спину, позволяя кудрявому спрятать лицо на своей груди. Безжалостно полыхал восток - всё ярче и ярче, неся новый день. Лес стоял, не шелохнувшись, ни единый звук не нарушил тишину, пока Гарри и Луи, переплетя пальцы в крепком замке, шли по росистым тропам. Солнце светило им в спины. Они не сказали друг другу ни слова на прощание. Едва впереди замелькали просветы между деревьями, послышался запах костра и утренние звуки просыпающегося лагеря людей, человек и Хранитель, не сговариваясь, замедлили шаг и слились воедино в долгом объятии. Всё было сказано вчера, ещё больше - сегодня ночью и утром, и говорить что-то ещё, когда они слышали друг друга сердцем, было просто лишним. Когда Луи вышел из-под тени деревьев на поле, залитое утренним солнцем, Лес словно отмер. Как будто он до последней секунды ждал, что принц оступится, решит вернуться назад, и тогда его можно будет наказать за это, а теперь обрадовался, что изгнал опасного чужака. Кроны деревьев словно брызнули в разные стороны трелями, щёлканьем, писком, шуршанием и пением на сотни разных голосов, звонкое эхо крылатыми комочками перьев запорхало среди стволов. Поднялся лёгкий ветер, зазвенела, падая на землю, роса... Хранитель брёл назад, оглушённый собственными думами. Почему Лес вдруг решил дать Луи эту ночь? Может быть, это как-то относится к той тайне, о которой они должны были узнать, но так и не узнали? Можно ли отнести к ней их внезапно вспыхнувшие... чувства? Сквозь гранитную тяжесть его мыслей к нему настойчиво прорывалась Этге. Шипела, выла и скреблась, прорвалась наконец, затопила собой всё вокруг, бушуя и пенясь, а потом вдруг улеглась гладко, потекла почти беззвучно. Гарри почувствовал, как она злится, и сочувствует, и снова злится от того, что она сделать не может, и от того, что сделать должна. Он нахмурился, свернул с тропинки и через пару минут быстрого бега оказался на берегу. Он хотел ступить в воду, но река оттолкнула его, как будто оскалившись. Ничего не понимая, он замер у самой кромки, на влажном песке. Она хочет что-то показать ему, но раньше она всегда пускала его легко, а сейчас словно сомневалась. Хранитель слышал отголоски её настроения: она изо всех сил не хотела делать ему больно, но что-то заставляло её, давило со всех сторон, и, видимо, у неё не было выбора. Сжав челюсти, он привычно открыл своё сердце и душу для неё, и она, повинуясь этой давней негласной договорённости между ними, неохотно ответила на его призыв, заворчала, сдаваясь. Гарри шагнул вперёд, медленно пошёл, заходя всё дальше и дальше, потом осторожно лёг, распластавшись на воде. В его голове промелькнула, как падающая звезда, такая же безнадёжно-прекрасная мысль: лицом вниз, и - всё... Этге тряхнула его, легонько, понимая, что он не всерьёз, и подхватила течением, мягко повлекла за собой. Хранитель глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться, и закрыл глаза, чтобы погрузиться с головой. На внутренней стороне век ему своей мягкой улыбкой улыбался Луи. *** Путь домой почти не отложился в памяти принца. Он помнил только нескончаемые поля и пыльную дорогу, деревни и постоялые дворы, сменяющие друг друга как тёмные и неясные видения в дурном, нездоровом сне. Потом была тесная каюта и забытьё: густая тьма липла к спине и давила на грудь, а сверху маячило вечно обеспокоенное лицо Лиама. Он не мог сказать, сколько они ехали; кажется, он совсем потерял счёт времени. А потом он пришёл в себя и увидел знакомые стены, гобелены и портрет матери над письменным столом, свежие цветы у кровати, мельчайшую блестящую пыль, играющую в солнечных лучах, которые вливались в открытое окно. Перевёл взгляд на собственные худые и бледные пальцы на винном бархате покрывала и вдруг отчётливо понял, кажется, впервые за очень и очень долгое время: он дома. Сознание его было таким же ясным, как и этот странный, по-нездешнему холодный день. Может быть, он и не помнил, как добрался сюда, но зато всем сердцем чувствовал, кто остался там, далеко позади. Он поднялся, шатаясь, на нетвёрдые ноги, недоумённо глядя вниз, на себя. Тонкая ночная рубашка не скрывала костлявых коленей и исхудавших ног. Каждое движение приносило боль; приподняв край ткани, принц на мгновение задержал дыхание. Вся внутренняя поверхность бёдер была стёрта в кровь, и коричневато-красная корочка ран полопалась, сочась прозрачной сукровицей. Принц не помнил, что голодал в пути, не помнил, откуда у него эти раны. Единственное, что было в его тяжёлой, будто чугунной голове всё это время – образ кудрявого мальчишки с серебряными волчьими ушами, несмело улыбающегося ему. Это видение, не новое, но вдруг закрывшее собой всю комнату, было как удар копьём в грудь: Луи почти слышал, как трещат его кости и, трепеща, умирает пронзённое сердце. Казалось, больнее в своей жизни он не испытывал ничего, но память всколыхнулась, забурлила, отбросила прочь занавесь сна, и из-за неё на принца хлынуло что-то необъятное, затмившее его сознание несметными тучами острых стрел. Каждая из них впивалась в него, и вместе с их уколами он вспоминал каждую секунду, каждое мгновение, когда он, оставляя за собой Лес и кудрявого Хранителя, вдруг увидел в своей голове сестру и её избранника с их неразделимыми судьбами, которые им посчастливилось разглядеть, Зейна и Лиама с их незаметными касаниями, жестами, с их взглядами, понятными только им двоим, других таких же Истинных - знакомых и не знакомых, и поверх всего этого ему виделись до боли знакомые зелёные глаза... Даже сейчас, спустя столько времени, это всё ещё было больно, но ничто на свете не сравнится с тем пустым леденящим ужасом, в который его укутала сила, после откатившаяся прочь, как волна. Ужасом понимания, что Истинный в жизни может быть только один, а своего он уже потерял навсегда. Боль, снова охватившую каждое его нервное окончание и всю душу, прервала медленно открывшаяся дверь. Луи обернулся и едва не упал от резкого движения. - Привет, - растерянным шёпотом сказал Лиам, насторожённо замерший на пороге и глядящий так, будто он увидел призрака. Луи кивнул ему и снова отвернулся к окну, ощущая, как волны холодного воздуха рождают в его теле ответную дрожь. Молчание стало тяжёлым уже мгновением спустя. Принц отрешённо подумал, что, наверное, умение чувствовать настроение, которое пришло к нему в Лесу, не исчезло и здесь, в столице: смятение и грусть, волнами бьющиеся вокруг Лиама, будто свинцовой пылью оседали на его коже. И он не ошибся. Пейн, молча наблюдающий, как он одевается, медленно натягивая ставшие ему слишком свободными бриджи, не выдержал и, в три широких шага оказавшись рядом, упал на колени: - Король умер, Луи, - голос его сорвался на фальцет. – Короля больше нет. Долгую минуту принц не сводил с него расфокусированного, неосмысленного взгляда, - ни одной искры понимания не проскочило в посеревших глазах, - а потом снова кивнул, и больше Лиам не слышал от него ни слова до самых похорон. ***Когда средь угольев утра ты станешь мне чужой, Когда я стану и тебе чужим, моя душа, Держись за воздух ледяной, За воздух острый и стальной, Он между нами стал стеной, осталось лишь дышать...
Сначала он почти сдался. Он скучал так сильно, так хотел вернуть назад те светлые несколько дней, что не мог думать ни о чём, кроме этого мальчишки, оставшегося далеко-далеко, на границе сна и реальности. Он видел его всюду – в робком утреннем солнце, когда оно играет на коже и, блестя, прячется в волосах. В тысяче людей на улицах города – в жестах, взглядах, движениях рук, в взмахах длинных ресниц. Скача сквозь перелески и рощи, он видел его – бегущего рядом, с волчьими ушами, прижатыми к голове, улыбающегося. Почти настоящего. Он перечитал все книги из библиотеки, где хоть словом упоминались Хранители, и мальчишка тихонько смеялся на каждой странице… Это была боль. Такая, словно ему заживо вскрывали грудь тупым кинжалом – медленно, с каждым днём продвигаясь всего на долю дюйма, и это тянущее, нудное, тяжёлое страдание сопровождало его всюду. Он упивался им. Он баюкал его, нарочно растравливал рану, твердя сам себе: я ничего не могу сделать. Совсем ничего. Всевышние силы мне неподвластны. Он просыпался на мокрой от слёз подушке и с одним и тем же именем на губах, пока в один прекрасный день не вспомнил о том, кто он есть. Никто не знает, что случилось бы с ним, не взыграй бы в нём истинная томлинсоновская гордость. В то утро он не смог встать с постели – исхудавшие ноги отказались его держать. Он посидел на краю кровати, пережидая, когда головокружение сойдёт на нет, а затем, шатаясь и держась за стену, добрёл до окна. На дворе стоял летний полдень. По плацу во внутреннем дворе замка юноши, видимо, закончившие тренировку, водили в поводу взмыленных лошадей. Луи скользнул по ним безучастным взглядом, отвернулся и хотел было снова упасть в объятия одеял, но глаза его выхватили собственное отражение в огромном напольном зеркале. И король застыл. Оттуда, с той стороны на него смотрел… не он. Луи вглядывался, щурился, и тот, что был в зеркале, повторял его движения, но он был – не он. Рубашка висела на нём, как простыня, вывешенная на забор просушиться. Острые скулы и провалы вместо глаз, раны на бёдрах… не слушающимися руками Томмо задрал, а потом с трудом скинул с себя рубашку. Запавший живот и рёбра, на которых можно играть, как на ксилофоне. От сильных плеч остались лишь кости. От всего человека остались лишь кости. Луи смотрел на себя и не узнавал, хотел поверить – и не верил тому, что показывало зеркало. Это не может быть он. Он же сильный, он же лучший, как он может быть таким? Но отражение так же неверяще таращилось на него, изучающе касалось худыми пальцами своих ключиц и тёмных ямочек над ними… а потом точно так же, как и он, оскалилось и ударило кулаком в самый центр стекла. Потому что Луи Томлинсон не может быть слабым. Он же король. Потому что Луи Томлинсон не может так страдать из-за ничего не значащей влюблённости, пусть она даже и единственная в его жизни. *** Дни его сливались в сплошное непроглядное марево. Рутина затягивала в своё болото, вырваться из которого он не мог, да и не имел никакого права. Он поднялся на ноги. Просидев несколько дней взаперти, взял в руки себя, а потом и управление всем государством по-настоящему, полноправно. Беспрестанно. Его жизнью стали приёмы, суды, заседания Совета и ещё уйма более мелких, но не менее значимых дел, и дни его были заполнены от рассвета и до заката. Он справлялся с этим. С каждым днём взваливая на себя всё больше и больше, он чувствовал: ему это по плечу. Он может, не садясь в кресло, часами расхаживать вокруг круглого стола в зале для совещаний, может скакать без устали в дальние города, чтобы лично убедиться в исполнении нового закона. Лиам на привалах бинтовал его бёдра, ещё не до конца зажившие, накладывал мазь и делал припарки, когда становилось совсем худо, но король даже не морщился. Терпел все эти процедуры с каменным выражением лица и никогда не жаловался. Прежний, юный Луи изнылся бы на третьей секунде, но этот молодой мужчина держался, как воин. Он справлялся с этим. Иногда Луи казалось, что было бы гораздо проще, если бы он не справлялся. Он бы чах и хандрил, исхудал до костей и ослаб, как немощный старец, и телом и духом, а однажды, решившись, покинул бы трон и прожил всю оставшуюся жизнь в избушке на краю леса. Того самого Леса, который его изгнал. Боль можно победить. Для этого существуют лекари и их настойки, знахари, тёмным шёпотом заставляющие её утихнуть. Но от той боли, что терзала короля изнутри, было лишь одно лекарство, и оно было недостижимо. Конечно, стоило радоваться тому, что Томлинсон оправился и влился в свою новую жизнь, но Пейну отчего-то было тревожно. Вечно занятой король беспокоил его. Сначала он убеждал себя, что это просто боль от пережитой потери заставляет Луи забываться в работе. И эта теория вроде бы была верной и оправдывала каждый шаг, каждую черту на лице юного короля. Желание уйти с головой в дела, чтобы не оставалось времени на собственные мысли, ранящие каждый раз как раскалённой секирой – абсолютно нормальное и даже полезное. Но что-то не сходилось, что-то в правителе Лиаму неуловимо не нравилось, и речь не шла о личной неприязни. Это было что-то другое, тонкое, как налёт фальши на сладких речах уличной торговки. Но он всё никак не мог рассмотреть. День Луи был расписан по минутам. Пейн, выполняющий роль слуги-камердинера, появлялся в его покоях ровно в шесть утра и находил короля уже почти одетым. Оставалось только достать из шкафа куртку и рабочие перчатки. Они выезжали за ворота с первыми лучами солнца и скакали по просыпающимся полям и гулким рощам в деревню, что за рекой, и там старый мастер обучал Томмо приёмам боя на мечах. Не то чтобы тот не умел этого раньше, но он хотел совершенствоваться, стать лучше, сильнее, и преуспевал в этом. Лиам учился тоже – мастер счёл крайне удачным стечение обстоятельств, пославшее ему ученика и его друга, и заставлял их драться, отрабатывая друг на друге новые и новые приёмы. И если раньше король отлично сражался в ближнем бою, то сейчас он, кажется, с каждым днём становился всё ближе к полной неуязвимости. Затем они возвращались в город – всё тем же лихим галопом, пролетая в вихрях пыли или струях дождя по узкой дороге, и едва Луи успевал сменить рабочее платье на парадный камзол и хоть немного перекусить, нужно было спешить на суд, или наведаться в городскую тюрьму, или в рыбацкие деревни, или в деревни лесорубов, стеклодувов, столяров и кузнецов – он хотел быть везде и знать обо всём. Перед обедом – привычный приём подданных с жалобами и просьбами, после обеда – стрельба из лука. В шесть вечера, когда день начинал угасать, а Лиам, не чувствующий ног от усталости, едва мог ходить, они спускались в библиотеку и подолгу сидели над книгами. Принц читал исторические трактаты, всё то, что ускользнуло от его взгляда в детстве – наверное, хотел понять, что нужно делать, чтобы стать самым лучшим на свете правителем. Лиам слонялся между стеллажами без дела, бесцельно трогал пальцами потрёпанные корешки книг и завитушки свитков и думал о том, что, кажется, любить нового короля сильнее уже просто некуда. Народ и так от него без ума. Конечно, весь график сбивался, когда приезжали послы, или когда Луи сам уезжал с визитами в соседние государства. Одно оставалось неизменным: у Томлинсона не было даже минуты, чтобы поговорить с Лиамом по душам. *** - Я не понимаю, что с ним происходит. Зейн оторвался от расчётной книги и отложил в сторону перо. - У него умер отец, Ли. На него свалилось управление целым государством. Конечно, он всю жизнь знал, что когда-нибудь этот момент настанет, но посуди сам, - юноша поднялся со своего места и обошёл стол, чтобы сесть на столешницу рядом с Лиамом, уронившим голову на сложенные руки. – Это непросто принять. Всего за месяц из мальчишки стать мужчиной… просто представь, что творится в его голове. Зейн специально говорил вслух, зная, как его голос успокаивает Лиама, но в этот раз эта магия не подействовала. Душа Пейна была полна сомнений. Его любимый говорил верные вещи, но что-то ему подсказывало: дело не совсем в этом. Малик чуть нахмурился, услышав его несогласие, а Лиам, помедлив, один за другим показал ему кусочки своих воспоминаний, как картинки в книге: странный припадок тогда, в лесу, перекосивший болью красивое лицо, и снова это лицо спустя минуту – прояснившееся, полное решимости и чего-то, что Лиам назвал бы… направленностью. Как у корабля, у которого есть курс. Как у человека, который знает, что делает; всё то же лицо на следующее утро: алые щёки, губы, сжатые в тонкую нитку. Безмолвность, раздражение и почти даже ярость, пальцы, до белизны сжимающие повод, и глаза, блестящие… нет, конечно же, не от слёз, ведь принц никогда не плачет; принц, быстрыми и злыми движениями расстёгивающий подпругу ужасно скрипящего при каждом шаге седла, это седло, падающее в рыжую пыль. Принц – верхом на голой лошадиной спине, крепкие бёдра, сжимающие гнедые бока; принц на койке в каюте корабля: зеленовато-жёлтая кожа, безвольное тело, накрытое простынёй... - Дикая морская болезнь при почти полном штиле, - едва слышно пояснил Лиам. – Мы шли на вёслах. У него раньше не было морской болезни. Закрытые веки Зейна трепетали, и клубок его мыслей распутать мог только он сам. Лиам мягко поцеловал костяшки его пальцев. - Что случилось с ним в лесу? Куда он уходил от вас? – наконец спросил юноша, со вздохом запуская пальцы в волнистые волосы. Пейн уткнулся носом в его бедро. - Не знаю. Он не говорил со мной об этом. Он вообще всю дорогу молчал, и сейчас молчит... зато тренируется как проклятый и все сказки в библиотеке перечитал, - он досадливо махнул рукой. Малик гладил его по затылку и вихрастой макушке, мягко потягивая за пряди. - Ты должен попытаться, Ли. Ты ведь его лучший друг, кроме тебя никто не сможет сделать это. Пейн вздохнул. - Ты прав. Но я совершено без понятия, как его разговорить. У тебя получится, - ласково отозвалось в его голове. – Просто верь. Они закончили с книгой и, погасив лампы, легли спать. Зейн вытянулся рядом с Лиамом, привычно прижимаясь к нему всем телом, укладывая голову на грудь, а ногу закидывая на его бёдра. Пейн задумчиво бродил пальцами по его обнажённой спине. Сон не шёл к обоим: одного не отпускали тяжёлые мысли, и как он ни старался укрыть их от другого, тот всё равно чувствовал их нелёгкий вес. Малик легко поцеловал Пейна в грудь, прихватил кожу губами, оставляя тёмное пятнышко, и Лиам со вздохом сдался. - Знаешь, что он мне поручил? Найти ему подходящего жениха. *** В это утро капли росы впервые на памяти Хранителя застыли на травинках и листьях яркой и блестящей твёрдостью. Олени, проходя к водопою своими тайными тропами, задевали траву и папоротники копытами, и тогда на землю слетали порывы звонкого ледяного дождя. Цветы, ещё вчера благоухающие и подставляющие солнцу свои разноцветные лепестки, теперь съежились и потемнели, склонили бутоны, словно стыдясь первых холодных лучей. В Лесу было тихо, почти точно так же, как и в то утро, когда ушёл Луи. Наверное, Гарри до конца своей одинокой и, в общем-то, никчёмной жизни будет помнить каждый оттенок тишины, каждый луч и каждый цвет, окружающий их тогда... в это утро было почти так же тихо, только в этой тишине было больше золотого, и рыжего, и мёртвого. Листья увядали. Они умирали вместе с мелкими ветками, с целыми сучьями, с цветами и крохотными птицами, не вынесшими наступивших холодов, умирали так быстро, что Хранитель не успевал отдавать их Этге. Раньше каждый пожелтевший и оторвавшийся от родной ветки лист он бережно подбирал, но сейчас для этого ему пришлось бы отдать всё своё время и силы; листья укрывали траву шуршащим ковром, и Гарри знал в точности, что вместе с ними умирает и он сам. Хотя, наверное, на самом деле он умер всё в тот же, горько-счастливый последний день. Уходя, Луи как будто вырвал все корни, оборвал все связи, которые успели возникнуть между ними и по которым в Гарри вливалось желание идти дальше. А когда он отъехал так далеко, что Хранитель перестал чувствовать его присутствие, Этге за несколько мгновений уничтожила всё, что у него осталось. Она боролась тогда, злобно и стоически, а громада Леса напирала и высилась над ней непреодолимой стеной. Отдавшись течению, Хранитель сквозь тонкий слой воды над головой видел почти наяву, как сшибается старая и суровая сила, что даёт жизнь и питает сам Лес, с мерцающей серебристой силой реки, и как последняя, уступая бешеному напору, извивается, корчится так, будто что-то причиняет ей боль. А потом эта боль обрушилась и на него самого. Обласкала теплом, когда он увидел и почувствовал среди разрозненных видений и перепутанных образов знакомое до последней веснушки лицо, бросила в жар, когда он увидел со стороны и Луи, и себя, сплетённых воедино так крепко, что, кажется, уже и не разделить... а потом медленно и безжалостно жгла в раскалённом потоке, когда из глубин чьей-то бездонной и очень древней памяти перед ним всплывали воспоминания. Чужие воспоминания о тех, чья любовь истинна, тех, кто предназначен друг другу самой судьбой. Он очнулся следующим утром на тайной полянке, где всегда светило солнце. Этге молчала, и в этом молчании он, обмерев, услышал подтверждение кошмару, который терзал его вчера. Картинки чужих соединённых судеб показали ему не случайно. Он и Луи - Истинные. И вместе им быть не суждено. Плата за жизнь принца оказалась страшнее всего, что Гарри только мог себе представить. Листья увядали, и он ничего не мог поделать. Теперь уже совсем ничего. Он по-прежнему неслышной тенью скользил под ветвями, помогал тем, кому мог помочь, но силы его таяли так же быстро, как уменьшались зелёные кроны над его головой, всё быстрее и быстрее с каждым днём, и участь его была предрешена. Лес умрёт, и он умрёт вместе с ним. Поначалу, когда ещё были силы, когда в его страдающем плаче обескровленной души случались короткие минуты просветления, он взывал к древним Богам, подарившим ему самое бесценное и самое терзающее знание. Раз за разом возвращался туда, где на каменных плитах дал свою священную клятву, но не находил ничего, кроме бескрайнего поля колышущихся на ветру резных листьев, ещё не тронутых морозом. Наверное, даже эти Боги - если они действительно Боги, - ушли отсюда, не в силах противостоять темноте, поднимающейся из глубин. А она перестала бояться совсем. В одну из ночей Хранитель очнулся из транса, в который его, жалея, незаметно сталкивала Этге - там было легче, не было мыслей и памяти, - и увидел прямо перед собой горящие холодной ненавистью глаза. Алый их свет завораживал и отталкивал, и в нём читалось только одно: смерть. Гарри тогда едва подавил истеричный вой, взорвавшийся тысячью нот в его груди, дёрнулся было навстречу, запрокидывая голову, открывая горло - бери, не мучь, я больше так не могу, но река грохотом призрачных волн оказалась быстрее: оттолкнула, ударила, и чудовище скрылось в чаще. Медленно, так, словно уже почти чувствовало себя здесь хозяином. Так у него не стало и Этге. Хранитель давно перестал понимать, что происходит, и если раньше у него ещё были оправдания и Лесу, и ей, то теперь кроме иссушённой горечи не осталось совсем ничего. Она могла бы помочь хотя бы теперь, позволить ему закончить ставший совсем невыносимым и жалким путь, но не сделала этого. У него нет будущего, так какой же смысл?.. Она молчала, и больше Гарри не обращался к ней - ни мысленно, ни даже взглядом. Он остался совсем один, и ждать избавления от одиночества ему осталось недолго. Листья увядали слишком быстро.