В Новом Орлеане все спокойно

Каждый раз, когда Клаус приходит к ней домой — без предупреждения, без разрешения — Ками представляет себе животное, угодившее в капкан или под пулю и вырвавшееся только ради одного — умереть в тихом спокойном месте, где никто его, раненого, не достанет. Ее страшит эта ответственность, это доверие, эта привычка бесстрашно поворачиваться к ней спиной, словно Клаус точно знает, что О’Коннелл никогда в нее не ударит. Ее пугает то, насколько Майклсон в этом уверен. Пугает то, что он верит в это даже больше нее самой. Потому что желание доказать, что она все-таки может, что она не такая слабая, как он думает, что она не настолько зависима от него, как он привык считать, с каждым его приходом становится лишь сильнее. Еженощно в своих снах она закалывает его колом из белого дуба, который Клаус, уверенный в ней больше, чем в себе самом, доверяет ей хранить. Закалывает безжалостно, с отстраненным равнодушием наблюдая, как расширяются в неверии его глаза, как вздуваются и чернеют вены под кожей, как тело охватывает пламя. Закалывает и не чувствует ни-че-го. Потому что Клаус заслужил смерть от рук того, кому он больше всех доверяет. Он, столько раз предавший собственных братьев и сестер, закалывавший их по-подлому, в спину, заслуживает, чтобы так же поступили и с ним. С такими, как он, ведь нельзя по-другому: слишком много боли принес другим этот даже не человек — монстр. Слишком много боли он может принести ей. Абсолютно уверенная в этом во сне, наутро Ками всегда чувствует себя до одури виноватой и до невозможности предателем. Потому что понимает, что Клаус, изможденный необходимостью быть сильным, устрашающим и непобедимым, вряд ли страдает меньше всех тех, кого он когда-либо предал. Во всяком случае, бессчетное множество ножей, торчащих в его собственной спине, когда он приходит — в очередной раз без разрешения и приглашения — и устало валится на чужой диван, не позволяют ей уверить себя в обратном. Ками думает, что звери, привыкшие к палке, всегда сначала кусают и только потом разбираются, чья это была рука: врага или друга, и не его это, Клауса, в сущности вина, что камни чужие руки прятали намного чаще, чем ласку. И то, что он позволяет ей к себе приблизиться, совсем не означает, что Майклсон считает ее слабой или неспособной ему навредить, как ей показалось вначале, просто именно она когда-то первая вышла к нему с пустыми ладонями, разгадав за громкой бравадой неутоленную жажду тепла. И разве это его вина, что страх в ней перевесил желание отогреть? С того дня, когда она это наконец понимает, кол перестает ей сниться. А для Клауса на случай его прихода на диване появляются плед и подушка.