В Новом Орлеане все спокойно

Клаусу не впервой выгонять, изгонять и избавляться от тех, кто ему безразличен. Отпускать оказывается слишком трудно. Ребекка не оборачивается ни разу, и он злится, оскорбленный ее равнодушием, оскорбленный спиной, в которую нельзя воткнуть клинок, заставивший бы ее остаться. Больше нельзя. Ведь отпустить было его решением, его подарком, и заглушить ради сестры эгоизм, требующий ее вернуться — это меньшее, что он может для нее сделать. Он изображает на лице самую благодушную из своих улыбок на случай, если Бекс все-таки обернется, но этого не происходит ни десять, ни сто шагов спустя: сестра исчезает молча и не прощаясь. И это ранит его сильнее, чем их с Марселем предательство, чем все слова, вся правда, которую, как ушат ледяной воды, Ребекка вылила на него несколькими минутами ранее. Впервые за долгое время Ник попросту не знает, как поступить. Он переминается с ноги на ногу, достает и убирает мобильный, который, черт возьми, отказывается легкомысленной веселой мелодией оповестить, что Бекс одумалась и теперь звонит, чтобы сообщить, что остается, пинает носком ботинка гальку и абсолютно не понимает, что ему делать. Все нерешенные дела и проблемы, в которые они были погружены последние месяцы, меркнут перед осознанием масштаба произошедшей катастрофы: тысяча лет непрерывного присутствия и ничем не заполняемая пустота, образовавшаяся по левое плечо и разрастающаяся в его сердце. Бекс злится все те метры, которые ей приходится пройти, так и не услышав себе вслед оклика, который заставил бы ее остаться, вернуться и передумать. Клаусу всегда было наплевать, одергивает она себя, пытаясь успокоиться, и сейчас он в очередой раз это доказал. Обернуться, чтобы посмотреть в его равнодушное пустое лицо, хочется нестерпимо, и она сбегает так быстро, как может, запрещая Нику слышать свои отдаляющиеся шаги. Впрочем, он все равно наверняка и сам давным-давно ушел, счастливый от осознания, что своенравная сестренка перестала быть его обузой. Ребекка замирает, выглядывая из-за дерева, до рези в глазах напрягает зрение, пытаясь разглядеть вдалеке брата. Брата, так легко разрешившего ей уйти и даже не попытавшегося ее остановить. Ник нелепо топчется на месте, несколько раз проверяет телефон, нервно улыбаясь и замирая, будто во что-то вслушиваясь. В груди Бекки разливается горячая, благодарная волна, и тогда она напрягает зрение до предела, вглядываясь в лицо Клауса. Ее прошибает холодный пот, когда она видит беспечную улыбку, растягивающую его губы. Предательскую, равнодушную улыбку человека, которому действительно наплевать. Она запрещает себе плакать, но мутная пелена все равно отрезает от нее остальной мир. Ни один из кинжалов, загнанных братом ей в спину, не причинил ей столько боли, сколько это спокойное, расслабленное выражение на его лице. Она вытирает слезы и клянется себе, что больше не прольет их из-за Клауса никогда. Ник ждет еще несколько часов, с какой-то иррациональной надеждой вслушиваясь в шорохи вокруг, словно вот-вот раздастся стук каблуков Бекс и все станет по-прежнему. Элайджа, наблюдающий за ним, сдается первым: — Она не вернется, Никлаус. И тогда Клаус, словно вырванный из собственных мыслей, кивает сам себе несколько раз, а затем поворачивается, и его рот растягивается в привычной и веселой усмешке. Но Элайджу не покидает ощущение, что что-то не так. У Ника абсолютно непередаваемое выражение лица, привычное и непривычное одновременно. Пустое, холодное, отрешенное, и даже знакомая улыбка не делает его живее. Они покидают кладбище молча, и у самых ворот Элайджа наконец понимает, что его испугало в Нике: сотни точно таких же лиц сейчас смотрят на них со всех сторон пустыми каменными глазницами, и каждая до единого погребальная маска похожа на выражение лица брата.