Про рис и кукурузу

Акаши может точно сказать, когда это все началось: три недели назад и ни днем больше. Дальше в памяти нет ничего, там тихо и немного трескуче, будто все затерли до белого шума. Первую неделю ему все равно. Он ходит по дому, с затаенным интересом знакомясь с самим собой: сияющие корешки книг в библиотеке, учебники на полке, новые тетради, подписанные его рукой, шлем для верховой езды — конь, у него есть конь! — разрисованный мольберт за шторой в спальне, каждый день новые ирисы в гостиной, скрипка в полутемной комнате, портрет над камином: здравствуй, мама, как дела, мама, прости, мама, ты же мама, да? Первую неделю Акаши интересно, кем он был. Ему кажется, прежнего себя он узнает вполне неплохо. На третью неделю приходит злость. Такая сильная, такая чистая, что Акаши замирает, схватившись за рубашку на груди. От этой злости очень больно и сладко, и так хочется что-нибудь сделать. Отомстить кому-нибудь за свою злобу. — Уйди, — тихо приказывает он служанке, которая приносит вечером постельное белье. Девушка склоняется в полупоклоне; Акаши боковым зрением видит, что ему пытаются заглянуть в глаза. Горло дерет от духоты, спину сводит так сильно, будто у него режутся крылья. Акаши медленно поднимает руку и делает большой глоток воды. Этот самоконтроль стоит ему бесконечность потраченных нервов. Ничего, он привык, его этому обучали — привыкать. — Молодой господин, вам плохо? — голос девушки, звенящий от беспокойства, доносится словно через стену. Через толстую стену, обитую чем-то мягким. — Уйди, — Акаши кажется, что от его голоса сейчас взорвется потолок; все видится большим и преувеличенным. — Уйди. Уйди, уйди, уйди быстрее, я не хочу причинять тебе зла. Ты же видишь, что я не понимаю, что творится. — Сейджуро-доно? — Исчезни! — кричит Акаши, и потолок все-таки рушится, дрожат стены, проваливается пол. Мысли ясные, глупые и короткие, голос скачет в горле, как воздушная кукуруза. Акаши очень любит воздушную кукурузу: мама жарила ее по выходным, когда они оставались дома одни. А еще мама ходила в храм, замирала подолгу на пороге, одной рукой опираясь о каменную колонну, а вторую протягивая вперед, будто с кем-то разговаривала. Огромные колонны уходили высоко вверх, терялись за необъятными кронами старых дубов; Акаши казалось, по ним можно доползти до неба. Доползти до неба, потрогать облака, увидеть маму, спросить, как она там… Не было никаких храмов. Не было никаких столбов. Акаши помнит только мамино лицо — по фотографии. Он все придумал зачем-то: эту кукурузу, это пение в храме, руку, протянутую вперед, небо, высокие кроны, женский крик — совсем рядом; и надо куда-то бежать, вы что, не видите — потолок рушится! Огромное небо вместо потолка. Крики. Руки под поясницей. Чей-то голос. «Я обязательно вернусь, а пока оставляю все на тебя». Поезд в три пятнадцать. Снова крики, взрывы, ками, храни королеву и всех, кто не носит с собой оружие по воскресным вечерам. Вспышки фотокамер. Вспышки вертолетных огней. Вспышки лампочки в операционной. Сорванное горло. Все, конец. Акаши просыпается на следующее утро с ощущением легкости и полной разбитости. Его слишком сильно били вчера, из него что-то пропало. — Как вы себя чувствуете, Сейджуро-доно? — семейный врач сидит на коленях возле футона. Его улыбка добрая и терпеливая. Акаши не чувствует ничего. Он молчит. Отец хмурится и закусывает кончик мундштука. — Все в порядке, — отвечает Акаши и смотрит на отца. — Все нормально. — Ты вчера кричал, — говорит отец, не отнимая мундштук ото рта. — Ты помнишь что-нибудь? Акаши медленно перетряхивает себя, выворачивает, как старый карман в поисках мелочи. Ничего. В голове ослепительная пустота. — Нет, — отвечает Акаши Ему кажется, что отец пытается улыбнуться, но сам останавливает себя. Улыбка, которую он надевает в следующий момент, вежливая и профессиональная. — Ничего страшного. Отдыхай, а мы пойдем. Сообщи мне, если что-то будет нужно. Когда створка фусума с тихим шорохом встает на место, Акаши слышит тихий, будто осторожный вздох облегчения и еще более тихое «Это все последствия, я предупреждал». Служанка, приходящая протереть полки, совсем другая, не вчерашняя — большая, умная и очень грустная. — Анэ-чан пропала куда-то, — жалуется она, когда Акаши просит ее рассказать. — Исчезла, как в дождь канула. «Исчезни!» — вспоминает Акаши что-то из прошлого. Дом. Крыша. «Я все оставляю на тебя». Нет, не было ничего. Просто дурной сон, не стоит пугать отца. Кирико что-то тихо лопочет себе под нос, извиняется, когда пыль серым облаком взвивается в воздух, трет глаза, поправляет передник. Кирико очень подвижная и ее очень много — Акаши странно успокаивает это необоснованное чувство закрытости, защищенности. Уже засыпая, он слышит, как Кирико жалуется на то, что нынче храмов нормальных нет, и колонны там не каменные, а из кирпича и оцинкованного бетона. Понастроют уродства, бесы окаянные, нормальным людям в свет выйти стыдно! Акаши закрывает глаза и проваливается в день, которого не было. Ему снятся ирисы и руки, тянущиеся к небу. Но самое интересное все же приходится на вторую неделю знакомства с собой. Однажды посреди ночи Акаши просыпается от того, что кто-то скребется в окно, а в лицо бьет белый свет. Акаши открывает глаза. В библиотеке ночью темно и прохладно, по углам копошатся тени. Ночник выхватывает круглое пространство прямо под лампой и немного стола и пола вокруг, все остальное тонет в синем дрожащем полумраке. Акаши обнаруживает себя в большом глубоком кресле возле окна, но в упор не может понять, как он здесь оказался. Босые ноги накрыты теплым пледом, на столе чашка какао (тайная слабость; пока Анэ может незаметно покупать его для Акаши, об этой слабости никто не будет знать), подушка под головой, раскрытая книга на коленях, палец, замерший на середине страницы — он явно неслучайно заглянул сюда, явно не на минутку. Какао уже еле теплый. В голове ни строчки. Акаши медленно откладывает книгу на стол, выпутывает ноги из пледа — сквозняк, гуляющий над самым полом, ударяет по пяткам — тушит свет, относит чашку в посудомойку и обещает себе обо всем этом подумать завтра. Футон в его спальне расстелен и примят, будто на нем кто-то спал. Полночи Акаши лежит, глядя в потолок. В саду бамбук тихо бьется о камни, шуршит в траве вода, где-то совсем близко лопочет беспокойная ночная птица. Акаши хочется спать, но предчувствие чего-то надвигающегося съедает его, как съедает мох белый теплый камень вокруг шиши-одоши — мягко, настойчиво, с ним надо что-то делать. — Сейджуро, — говорит кто-то в тишине, и Акаши резко садится на кровати, хватаясь за простынь. Сердце бьется медленно и размеренно, будто и не испугалось вовсе, будто оно ждало, оно так ждало… — Сейджуро, — повторяет голос, такой нежный, такой чистый, самый красивый голос на свете. — Поверь мне, Сейджуро. Закрой глаза. Акаши поднимается, поджимает озябшие пальцы на ногах. Ему так страшно, что хочется плакать, но плакать нельзя: он обещал кому-то когда-то, что справится со всем сам. Он не помнит этого, но откуда-то знает. — Ты слаб, Сейджуро, — говорит голос, и Акаши слышится в нем тихий смех. — Ты так слаб. Я буду защищать тебя. Бумажные седзи под пальцами скрипят и чуть не рвутся. Акаши очень стыдно за самого себя, за свой страх и слабость в коленях, но боится он намного больше — и створки разъезжаются с тихим шорохом, и Акаши вываливается наружу. Луна стоит в небе, одинокая и большая, как цапля на пруду. Шиши-одоши с очередным стуком опускает воду на камни. Мир застывает зыбкой секундой идеального умиротворения. — Господи, какая красота, — Акаши не понимает, кто из них двоих это говорит. Но добавляет чужой голос уже в одиночку: — Ты так устал. Иди, я буду вместо тебя. Где-то у ворот отчаянно воет собака. Акаши отпускает себя и падает, раскидав руки в стороны. Похоже, он разбивает себе подбородок. Ему кажется, он не спал целую вечность. Утром он просыпается от ощущения, что на него кто-то смотрит, пристально, с ожиданием. Он садится на футоне, глубоко вздыхает и открывает глаза. — Доброе утро, — его голос хриплый, простуженный; Акаши сглатывает слюну, пережидает боль в горле и заканчивает: — Доброе утро, отец. Отец кивает и хмурится, разглядывая торчащие из-под одеяла пальцы ног. — Доброе, Сейджуро. Расскажи мне, зачем ты вчера вечером выходил на веранду. Акаши поднимает глаза. Смотреть на отца больно и отчего-то неприятно, наворачиваются слезы. Кажется, у него поднимается температура. — Не говори ему, — бьется голос, злой и тяжелый, как стакан ледяной воды. — Не говори ему, не выдавай нас, у меня никого нет, кроме тебя. О чем ты? Нет никаких нас, нет никакого тебя, я так хочу спать, оставьте меня все в покое. — Мне приснился кошмар, — просто говорит Акаши и пожимает плечом. Рукав юката медленно ползет вниз, обнажая ключицы и плечи, и вслед за ним ползет тяжелый отцовский взгляд. Хочется забраться обратно под одеяло и подобрать ноги. — Хорошо, — говорит отец, и его взгляд теплеет. — Я в клинику, буду поздно вечером. Найди в своем расписании время, чтобы съездить со мной. И поправь одежду, не позорься. Когда отец выходит, Акаши совершенно неподобающим образом выпутывается из юката и бросает все на футон. Надевает чистую одежду со стула. Потом подбирает юката и складывает ровно, складка к складке. В дверь стучит служанка и просит разрешения войти. Акаши выходит в сад, как только в приоткрывшейся щели мелькает ее склоненная голова. — Я убью любого за тебя, — торопливо и зло шепчет голос в голове. — Ради тебя, вместо тебя. Я люблю тебя. Я так тебя люблю. *** Когда Касамацу возвращается в палату, Кисе и Хайзаки сидят на одной кровати, спиной друг к другу и демонстративно друг с другом не разговаривают. Касамацу с покорной терпеливостью ждет, когда за его спиной включат систему безопасности и закроют дверь, и позволяет себе расслабить плечи. Кисе вскидывает голову, сияя глазами. В глазах Хайзаки догорает белое серебро. — Ну как? Касамацу находит в себе силы улыбнуться и показать большой палец. Это вообще становится самым важным в последние недели — находить в себе силы. Чтобы улыбнуться, чтобы отвернуться, чтобы промолчать, закусив губу, чтобы перетерпеть боль от уколов, чтобы пройти по стеклянному коридору, чтобы не сорваться, потому что дети, здесь же дети, кругом одни дети. Так хочется закатить скандал. Масштабный такой, грандиозный, с криками и истерикой. Чтобы все охренели, чтобы посмотрели по-другому, кроме как на интересный образец, чтобы заволновались. Это испортит к чертям весь план, напоминает себе Касамацу и в очередной раз находит в себе силы. От улыбки болят десны. — Расслабься, тебе не идет, — хмуро говорит Хайзаки и заваливается на кровать, пихая Кисе в сторону. — Подвинься. — Никакого воспитания, — вздыхает Касамацу и вздрагивает, когда Кисе влетает в него. — Эй, ты чего? — Устал, — Кисе трет глаза и куксится. — Это потому что ты слабак, — сам себе кивает Хайзаки. — Сам ты слабак! — Я, в отличие от тебя, не падаю с ног. — Ага, какой умный! Ты-то уже лежишь. Я тоже так могу. Давай вот, двигайся. Хайзаки выставляет вперед ноги и правую руку, намереваясь защищать постель. Их с Кисе общую постель, между прочим. — Другую себе поищи. Я тут один спать буду. — Семпай, скажи ему! — Кисе, прекрати меня впутывать. Разбирайтесь сами. — Во-о-от, видишь, ты уже даже Касамацу достал. — Сам ты всех достал, — Кисе упирается руками в спинку кровати и выглядит так, будто сейчас оторвет Хайзаки голову. — Ты вообще чуть все не завалил. — Кто, я? — А кто мне чуть чай на штаны не пролил? — А может, так и было задумано. — Нифига, я видел этот фильм, там вообще не так было. — А может… — Хайзаки не находит слов и приподнимается в запале на кровати. Его глаза снова вспыхивают серым. — Так, все! — Касамацу подскакивает к нему и накрывает глаза ладонью, испуганно косясь на дверь. Камер в их комнате, конечно, нет, но мало ли кто может наблюдать из коридора. — Я вас предупреждал, чтобы никаких спецэффектов в палате. — Ну почему, семпай? — Кисе подходит близко и утыкается носом в живот. — Они же все равно уже знают, что мы умеем. Мы же все равно… Уже не жильцы, заканчивает вместо него Касамацу и злится на самого себя. В уверенность собственного поражения он закопался так глубоко, что уже не видел света. Только тот, что в конце тоннеля, а туда до обидного не хочется. — Не раскисать, — командует он скорее себе, чем Кисе, но проникается даже Хайзаки: начинает улыбаться как-то особенно нахально. — Все у нас получится. Ну-ка иди сюда. Он подхватывает Кисе на руки, потом укладывает, увидев, как тот начинает сонно моргать. Кисе быстро вздыхает, обхватывает одной рукой за шею, а второй — за плечо, и прижимается крепче. — Подлиза, — говорит Хайзаки язвительно, но Касамацу видит, как на его лице проступает обида и присаживается рядом на кровать. Он не помнит, когда научился читать чужие эмоции, угадывать поступки по тому, как сдвигаются брови или вздрагивают пальцы. Его-чужие дети становятся просто его, он чувствует родственную связь с ними, будто они перевязаны одной пуповиной. Гордость за себя перебивается горечью усталости. Он заколебался быть взрослым так сильно, что еще немного — и истерика случится без его контроля. Хайзаки подбирает ноги, освобождая место, заглядывает в лицо понимающим недетским взглядом. — Это все из-за Имаеши, да? Касамацу чувствует, как вздрагивает и напрягается Кисе у него на руках. — Нет, — очень просто врет он. — Спи уже. Под недоверчивым взглядом Хайзаки он чувствует себя как улитка, которую вытащили из прочного надежного панциря и теперь трогают пальцами по живому и дрожащему. Изнеможение, враз навалившееся на веки, кажется монолитным. Как же он устал.