Про рис и кукурузу

В воскресение отец работает тоже. Допоздна, как и в любой другой день, будь то Рождество или Ханами. Порой Акаши думает, что отец различает дни недели только по датам договоров и по цифрам, обведенным в ежедневнике красным. А потом вспоминает, что у него для этого есть секретарь. Анэ так и не нашли, и это тревожит и одновременно приводит в восторг. Пальцы замирают над скрипкой, когда Акаши думает об этом. Это так похоже на всевластие: он приказал, и его не посмели ослушаться. Уходи, исчезни — раз, и нет человека. — Твоему отцу бы это понравилось, — говорит голос, и Акаши обижается. Ему не хочется быть похожим на отца. Он хочет иметь не только коллег, но и друзей, хочет ходить до школы пешком, есть со всеми в столовой, гулять под дождем, помнить, какой сегодня день недели, надеть кимоно на Ханами, однажды заблудиться в лесу или уехать в автобусе не до той конечной остановки. Конечно, ничего не получится, пока за ним, как шинигами, будут следовать его телохранители; слуги поспешно выходят из комнаты, приходящий учитель опускает взгляд. Акаши пугает их. Акаши не этого хотел. В нем копится усталость и огромное желание остаться в одиночестве. — Мне уйти? — безразлично спрашивает голос. В понедельник Акаши ответил бы не задумываясь, сегодня он серьезно размышляет над этим вопросом. Как можно прогнать то, чего нет, как его можно обидеть? — Меня есть, — говорит голос, и Акаши ощущает не свою обиду и злость. А потом тепло под горлом, к которому он уже начинает привыкать, пропадает и он чувствует, что действительно остался один. Старые настенные часы показывают три, осталась еще целая уйма времени до того момента, как Кирико принесет чай и сухое печенье. Анэ нет уже второй день, и приходится припрятать открытый пакетик с какао в вещах — на черный день. Хотя теперь все дни кажутся черными и до ужаса однообразными. Акаши думает, будто его заперли в герметичной коробке с высокими гладкими стенами; внутри коробки — лабиринт. Выход всего один, а тупиков столько, что лоб начинает болеть от постоянных ошибок. С каждым ударом приходит неопределенное понимание происходящего — Акаши чувствует, что знает правильный путь, но если его пройти до конца, то игра закончится. А ведь ему так нравится это опасное предчувствие поражения. Вместо головоломки — обрезки чьих-то воспоминаний, которые не складываются в общую картину, вместо комнатных монстров — домашние слуги, идеальные слуги с трехнедельной памятью. Разговаривать с ними — все равно, что спорить с автоответчиком: добрый вечер, сейчас никого нет дома, если вы хотите узнать что-то, что вам знать не положено, то у нас ремонт, обед, тихий час и вообще мы в отпуске до января. Вы хотите оставить сообщение для вашего отца? Ну вот и славно, всего доброго, пип-пип-пип… Голос смеется и накидывает ему штрафных очков за очевидное нестремление к победе. — Где твоя гордость, Сейджуро? — говорит он в запале, и Акаши не знает, как его отключить. — Где твой боевой дух? Какой из тебя баскетболист после всего этого! Никакой, с растерянностью думает Акаши, я и мяча-то никогда в руках не держал. А так просится, иногда почти ощущается в руках — прохладный шершавый бок, тонкие черные полосы, простой рисунок. Акаши делает пробное движение рукой вверх-вниз, и его опрокидывает на ковер чем-то тяжелым. — Идиот! — кричит голос. — Кто тебе разрешал? Тебе еще рано, ты еще не готов вспомнить… — Что? — нетерпеливо торопит Акаши и потирает ноющий висок. Голос молчит, и приходится брость наугад: — Или кого? Голос издает звук, похожий на всхлип, и пропадает. Он не такой хороший, как иногда хочется верить, понимает Акаши вечером. Днем он ложится спать в своей комнате, но уже через час просыпается в кабинете отца с какой-то большой папкой на руках. — Что ты делаешь? — спрашивает Акаши. Ему хочется ужаснуться, но поздно: через поры сонливости отчетливо проступает заинтересованность. — Что это такое? — Тебе еще рано. Ты должен поспать. — Отец убьет нас. — Я не позволю, — уверенно говорит голос, и Акаши видит, как его руки захлопывают какой-то альбом. — Я не дам тебя в обиду. А сейчас спи. Мне еще нужно работать. Акаши послушно засыпает. Его поднимают по расписанию, в половине седьмого вечера. — Ваш учитель пришел, Сейджуро-доно, — кланяется служанка, имени которой Акаши не помнит. Не знает даже. У него есть — была — Анэ, потому что покупала ему какао, и Кирико — потому что говорит об Амэ. — Ее тоже зовут Амэ, — появляется голос, пока Акаши переодевается из домашней одежды. — Представляешь, тоже! Как будто ее заменили, чтобы тебе было удобнее. Голос срывается в конце фразы и пропадает надолго; его ярость, обиду и негодование Акаши перемешивает со своими и чувствует открытое, ни с чем не сравнимое желание причинить кому-нибудь боль. Проходя мимо зеркала, он замечает желтый проблеск в левом глазу, но эта мысль нисколько его не занимает: он уже давно смирился с тем, что он не один. Что сейчас более важно — что же такого натворил он сам три недели назад, что отец решил от него избавиться, найти замену с тем же именем, бросить прежнего сына и купить себе нового. Как собаку. — Я тебе все расскажу, — обещает голос устало. — Только дай мне время. — Ты все помнишь. — Да. — Почему я не помню? — Потому что тебя больше нет. * * * Когда в пять по расписанию вместо трех врачей является только один, Касамацу начинает волноваться. – Номер четыре, на выход, – тихо и безучастно звучит голос из-за медицинской повязки. Касамацу злобно шипит на него и осторожно сгружает с себя сопящего Кисе. Рукав пижамы вытащить не удается – Кисе держится за него как за руку – и Касамацу решает идти в майке. В конце концов, что они все там не видели. Не без штанов же он собирается топать. – Оденьтесь, – говорит врач сухо. Серые глаза глядя скучающе и безучастно. Касамацу очень хочет знать, кого больше заебала вся эта ситуация – цветных, которых отстреливают по переулкам и подворотням как бешеных собак; обычных людей, которые живут в показательном спокойствии и настоящем страхе, что у соседей родится ребенок с цветными глазами; или самих врачей. Просто потому, что они тоже люди, и творить херню им тоже может надоесть. Даже за большие деньги. – Что происходит? – спрашивает Касамацу, сцепив руки на груди. Врач оглядывает его неживыми рыбьими глазами и повторяет: – Оденьтесь. И на выход, номер четыре. Это «номер четыре», произнесенное с нажимом, бесит больше всего остального. Звучит как издевательство: будто вместе со свободой у него отобрали и имя, и личность, и прошлое. Остался только номер. Капитанский номер. Незаживающая рана во всю грудь. Хочется упасть на колени и расплакаться. Касамацу набирает воздух в легкие, выдыхает долго и с наслаждением, глядя, как зло начинают метаться серые глаза. – Номер… – Заткнись. Иду я. – Оде… – Нет. Так пошли. – Не положено. – Да ты что? Мне казалось, вы давно уже на все положили, нет? – Оденьтесь. – Это уже было. – Оденьтесь. – Да блин, его, походу, заклинило, – сонный и оттого еще более злой Хайзаки приподнимает растрепанную голову и запускает подушкой, не глядя. Врач делает шаг в сторону. Совсем крохотный, ровно такой, чтобы подушка пролетела мимо, едва не задев уголком плечо. Такая нечеловеческая расчетливость пугает. – Мы опаздываем, – нетерпеливо повторяет врач. – Номер четыре, оденьтесь, – Касамацу вздрагивает, когда слышит этот голос за спиной. Копирует Хайзаки идеально, с точностью до интонаций, глаза загораются серым и пустеют, неуловимо меняется лицо. Сходство с врачом просто потрясающее. Он, конечно, не умеет, как Кисе, менять свою внешность полностью, но даже его способностей хватает на то, чтобы распугать половину персонала. Врач оступается, делая шаг назад. – Номер четыре, вам минута, чтобы выйти. Когда дверь закрывается, Хайзаки протяжно зевает, не прикрывая рот, и возвращает собственное лицо. – Он меня бесит, – сообщает он в сердцах. – Видеть его больше не хочу. – Ты и не увидишь, – напоминает Касамацу. – Вечером будет уже другой. – Почему пришли только за тобой? – испытующе спрашивает Хайзаки и поджимает ноги к груди. – Что они с тобой сделают? Что они сделают с нами? Не трогай меня. Касамацу одергивает руку, поджимает губы. – Кажется, ваше время закончилось, – говорит он и сам старается не верить. Слишком откровенно, слишком больно, слишком похоже на правду. – Они нас убьют? – Нет. – Ну лучше бы убили? – Да. – Я не хочу. – Тогда действуй. Хайзаки вскидывает сердитый взгляд, а потом к нему приходит понимание, и наглости сразу убавляется. Теперь он выглядит напуганным и брошенным. Касамацу все-таки треплет его по голове, несмотря на предупреждение в следующий раз отгрызть за это руки. – То есть ты разрешаешь? – с опаской и надеждой спрашивает Хайзаки. – То есть да. – Блин, я боюсь. – Я не верю, что ты сказал это вслух. – Ты, если что, хотя бы скучать по мне будешь? – Дай подумать. Я наконец высплюсь, мне никто не засунет больше носок в рот и штаны не стянет, пока я буду спать, в столовой в меня не прилетит рисом, а в процедурной – банкой с йодом. Да, пожалуй, буду. – Очень смешно, – бурчит Хайзаки и прячет нос между коленей. – Не будет никаких «если что», – уверенно говорит Касамацу. – Или я до них просто не доживу. – А ты умеешь утешить, семпай. – Буди Кисе. И, Хайзаки. – Ну чего? – Удачи. – К черту. – Так не говорят. – К черту. Иди. – А когда мы выберемся, я выбью всю дурь у тебя из головы. Касамацу, улыбаясь, поворачивается к двери. Куртка так и осталась лежать под Кисе, от кондиционированного воздуха мерзнут плечи. Хайзаки суетится на кровати – Касамацу может слышать, как жалобно скрипят пружины в его кровати. – Да нифига! Я сбегу. На Северный полюс. Или на Южный. Или в Австралию. Или вообще на Луну – вы меня никогда не найдете. Я стану президентом Африки, и никто ни о чем не догадается. Я… я… Ты слушаешь меня вообще? Ай, ну тебя. Последнее, что слышит Касамацу, прежде чем дверь закрывается, это воинственное «Па-а-адъем, спящая красавица!» и полный праведного негодования вопль Кисе. Врач смотрит на его голые плечи с недовольством и презрением, поворачивается на носках и велит следовать за ним. Касамацу считает шаги, потому что не успевает считать удары сердца – кажется, оно стучит так, что сейчас разобьет грудную клетку ко всем чертям. Удивительно, почему никто больше этого не слышит. В процедурной опять новый врач, маленький, худой, шустрый, без повязки на лице. Сухие узловатые пальцы движутся точно и неуловимо, во взгляде прописалась необъяснимая вечная печаль. На вид ему лет шестьдесят, но отточенность и резкость движений сглаживают границы его возраста. - Поздно вы, ой, вы поздно, - говорит он, когда Касамацу заходит в комнату, и тут же принимается что-то искать в верхнем ящике стола. Рукава его халата закручены, и Касамацу видит, как перегибаются на сухих руках крупные синие вены. Мелькает мысль, что этот старик его совсем не боится, в то время как все остальные шарахаются от цветных, как от прокаженных. Это, в общем-то, неудивительно после того, как один парень с ярко-зелеными волосами и пирсингом носу в одно прикосновение высушил случайного прохожего до состояния мумии. Мумия еще несколько секунд моргала сухими почерневшими глазами, а потом истошно закричала, порвав обезвоженный рот, и затихла. Кто знает, может, Касамацу умеет так же. Или чего похуже. Хотя варианты «похуже» фантазия придумывать отказывается. На самом деле, шансов у Касамацу не так-то много. А если говорить совсем честно, их чуть больше чем нихрена. Шанс, что у цветного проявится способность после восемнадцати лет мал настолько, что даже самым неисправимые оптимисты с чистой совестью приравнивают его к нулю. Таким цветным обычно стирают память и натаскивают до состояния рабочего персонала. Касамацу много таких видел: механические движения, ровный голос, неживые красные, желтые или синие глаза над повязкой. Ему так отчаянно не хочется становиться таким же, что вариант «с разбега головой об стену» больше не кажется совсем провальным. Старичок-врач достает ампулу, набирает лекарство в шприц и выпускает воздух. Касамацу без предупреждения кладет руку на стол, локтем вниз, и отворачивается. Игла входит под кожу легко и безболезненно, с писком включаются приборы. Старичок принимается что-то набирать на компьютере. Когда Касамацу поворачивается, по монитору ползут диаграммы и графики, а потом все пропадает, экран становится черным и на нем ядовитым зеленым высвечивается надпись 99,8%. Врач оборачивается, на его лице застывает маска из сострадания и печали. - Вот так вот, мой мальчик. Вот так вот, - говорит он и щелкает костяшками. – Даже не знаю, поздравить тебя или посочувствовать. - А что это значит? – спрашивает Касамацу, растерянный неожиданным проявлением человечности в свою сторону. Обычно общение врачей с цветными ограничивается лаконичным «сядь, встань, следующий». Добавлять лишнюю информацию они считают ниже своего достоинства. - Это значит, что ты готов, - говорит врач быстрым печальным голосом, и Касамацу понимает, что готов он далеко не к полету в космос. По спине ползут мурашки – то ли от сквозняка, то ли от понимания собственной беспомощности. - Ясно, - Касамацу поднимается на ноги, пытается одернуть рукав куртки, но вспоминает, что рукав вместе с самой круткой остался в палате, и только проезжается пальцами по локтю. Хочется прикрыться. – Я могу идти? - Можешь, мой мальчик, можешь, - говорит врач, продолжая что-то черкать на бланке. – Идти ты можешь. - Пока, - тихо заканчивает вместо него Касамацу. - Пока-пока, мой мальчик, - врач, не поворачиваясь, машет рукой, и это отчего-то вызывает улыбку. Но потом Касамацу вспоминает, что впереди его ожидает застекленный склеп, и выдох получается судорожным и коротким. На выходе из кабинета в него влетает другой врач – или тот же, пойди их разбери, в этих одинаковых халатах и повязках и с одинаковым презрением к миру в глазах. - Ты, - говорит он и тычет пальцем в грудь. – За мной. Живо. А потом хватает затянутыми в латекс пальцами за запястье и тянет за собой вверх по лестнице. Касамацу даже ничего ответить не успевает. Пол под ногами скрипит и сверкает, начищенный добела, стены, такие же белые, сплошной полосой проносятся перед глазами. В белоснежном тоннеле полов, стен и потолков Касамацу представляется себе спутником, летящим куда-то в неизвестность через белую дыру пространства. В глазах сверкают звезды, сердце заходится от перегрузок, а руки ощущаются то всесильными, то совсем ватными. Маленький ненавистный буксир бросает его за три шага до двери и толкает вперед. - Давай, шагай. За белой дверью с большим синим крестом посередине слышатся вопли, грохот и детские разъяренные голоса. Касамацу с падающим сердцем поворачивает ручку и тянет дверь на себя. Хайзаки с рассеченной бровью и разбитыми костяшками утирает тыльной стороной ладони кровь, заливающую левый глаз. Его улыбка похожа на оскал, жесткая, неживая, под ногами хрустит стекло. Кисе Касамацу даже узнает не сразу: с чужим, незнакомым Касамацу лицом, взрослым и абсолютно спокойным, он стоит посреди комнаты, потирает рассаженный локоть и, кажется, вообще не дышит. Глаза сияют так ярко, что тень от фигуры Кисе получается совсем черная. - И это все, что ты можешь? - тяжело дыша, спрашивает Хайзаки и наступает на какую-то пробирку. Трое врачей, забившихся за стол, вытягиваются в линию и пытаются вжаться в угол, но им мешают свисающие над линией ремня животы и недостаточное желание жить. - Сделай что-нибудь, - дрожащая ладонь упирается Касамацу между лопаток и подталкивает вперед. Касамацу передергивает плечами. Чужой страх входит в него, как электрический ток, и зубы начинают стучать и волосы на затылке встают дыбом. Кажется, его белая дыра очень быстро превращается в черную. А от бублика или от задницы – в его положении особой разницы нет. - Кисе, - зовет он осторожно. Кисе поворачивает белое, мертвенно спокойное лицо и заторможенно моргает; из золотых глаз сыплются искры. - Заканчивай. - Да точно, пора, - кивает Хайзаки, и Касамацу не улавливает движение, которым он оказывается позади Кисе. – Хватит рожи строить, как баба. - Заткись, Хайзакиччи, - произнесенное чужим голосом знакомое слово кажется Касамацу самым настоящим уродством. - Давай дерись, ты, тряпка! - Прекратите оба. - Всегда был тряпкой, поэтому и не мог меня победить. - Заткнись. - Все вы там тряпки, кучка напыщенных ослов. - Заткнись. - Все: и ты, и Куроко, и… - лицо Хайзаки светлеет, словно внутри него загорается свет, и Касамацу торопливо бросается к нему, но уже понимает, что не успел. – И этот твой Аомине. Тряпка и нытик. - Заткнись! – детская чистая ярость на перекошенном детском лице выглядит настолько чужеродно, что Касамацу даже пугается, что лицо Кисе сейчас не выдержит и пойдет трещинами. Но вместо этого трещинами идет стеклянная дверца навесной полки, в которую врезается кулак Кисе. Хайзаки вцепляется ему в плечи, молотит короткими быстрыми ударами в живот, а потом все случается очень быстро: Кисе с громким криком отталкивает его от себя, чисто голливудским ударом пробивает с ноги в плечо, толкает вперед и бросается следом. Хайзаки с воплем переворачивается, впечатывает его в прозрачную дверцу шкафа, встряхивает и совсем неловко, по-детски оскальзывается и летит вперед. А потом они роняют шкаф.