Про рис и кукурузу

Касамацу сидит на полу белоснежного туалета и осторожно, двумя пальцами тянет стеклянный осколок из плеча Кисе, стараясь не раскачивать его и не изуродовать чистую кожу еще больше. Кисе тяжело дышит носом, как загнанная лошадь, вскидывает голову и тут же опускает ее с болезненным стоном. Все его плечо иссечено мелкими стеклами, переплетено ими, как нитями кружевной салфетки. В промытых и обработанных ранах сияют рваные куски мяса. Хайзаки сидит перед Кисе, скрестив ноги по-турецки, и держит его за руки. Сглатывает судорожно, стоит Касамацу достать очередной осколок, и поджимает губы, когда Кисе жмурится и издает звуки, похожие на тихие рыдания. Весь пол завален окровавленными ватными палочками и дисками, в воздухе едко пахнет спиртом, перекисью и морским освежителем для воздуха. Загривок Кисе весь мокрый, пот пропитал футболку и волосы а затылке. — Еще немного, — говорит Касамацу и промокает чистой ваткой обескровленное, все в резаных ранах плечо. На самом деле, он говорит так после каждого вытащенного осколка. Ему просто нужно чем-то разбивать тишину. А то молчание стоит такое, что Касамацу даже не удивится, если Хайзаки в какой-то момент пробьет лбом стену и с криком «Пойду хоть наушники куплю» сиганет головой вниз с третьего этажа. В принципе, Касамацу и сам бы сиганул — вариант провести всю оставшуюся жизнь овощем в инвалидной коляске прельщает его несколько больше, нежели возможность дожить свои дни овощем прямоходящим — но он боится, что крепости его головы все же окажется недостаточно. Это у Хайзаки еще есть шанс. Интересно, смотрел ли он Фантастическую Четверку… — Ай, — говорит Кисе и, не сдержавшись, дергает плечом. Осколок оставляет на молочной коже длинный ровный порез, капли крови стекают вниз, переплетаясь и образуя новые резные узоры. — Терпи, один остался, — говорит Касамацу и видит, как Хайзаки снова прячет взгляд. Хайзаки вообще в последнее время определиться не может — засранец он или верный и надежный друг. Его либидо скачет, как необъезженная скаковая лошадь, то кидая его вверх, к вершинам ангельского поведения, то бросая в матерые глубины. — Ты не стесняйся, — говорит Хайзаки хмуро. — Говори все, что думаешь. Касамацу долго подбирает слова. Говорить все, что думает, ему не позволяет хорошее воспитание и то, что выглядит Хайзаки уж очень виноватым. — Вы репетировали этот бой раньше, — начинает Касамацу издалека. Хайзаки поднимает лицо и кивает. Тут же морщится: видимо, Кисе слишком сильно сжимает его руки. — Ты знал, как будет бить Кисе. Хайзаки снова кивает. — Ну не совсем прям знал. Мы договорились, что будем бить, как в «Убить Билла». — Напомни-ка мне, в конце бедный Билл ведь умирает, да? — Ну не настолько же. Мы хотели всех напугать. — Взяли бы что-нибудь из индийского кино. Там такие постановочные бои — точно всех бы распугали. Хайзаки молчит, понуро опустив голову, и Касамацу решает дать ему еще один шанс. — Что было дальше? Почему вы грохнули шкаф? — Мы… увлеклись? — полувопросительно отвечает Хайзаки. Касамацу испуганно отдергивает ладони, когда плечи Кисе начинают мелко трястись. — Кисе, что? Очень больно? — Касамацу перегибается через маленькое расцарапанное плечо, заглядывает в лицо и только тогда понимает, что Кисе смеется, занавесившись челкой. — Прости, семпай, — говорит Кисе со смешком. Осторожно выворачивает ладонь из руки Хайзаки и утирает заливающие щеки слезы. — Я не знаю, как так получилось. — Зато я знаю, — старательно пряча неуместную радость, говорит Хайзаки, и его лицо принимает восторженное выражение. — «Занятно, ты любишь самурайские мечи, а я люблю… баскетбол». У тебя еще лицо было такое серьезное и пафосное, ты же даже сам не понимал, какую фигню несешь. Я думал, умру от смеха прямо там. Пришлось погружаться глубже в образ. И я не удержался. Касамацу вспомнил вторую часть «Убить Билла», увиденную на старом папином видике в далеком детстве. Да, помнится, там до конца фильма не продержался вообще никто. — Дальше. — А дальше я очнулся уже на полу, — говорит Кисе. — Руки у меня в крови, у Хайзакиччи — тоже, ты кричишь и ругаешься так, что я чуть не расплакался от страха. Мне показалось, что я кого-то убил. Ой! — Все, — с облегчением вздыхает Касамацу и показывает последний осколок, совсем крохотный, он себе все пальцы изрезал, пока его вытаскивал. — Сиди смирно, сейчас бинты накладывать буду. От пачки бинтов остро пахнет антисептиками, и на вкус они как анисовая водка — Касамацу случайно окунает язык в плотную марлю, когда пытается порвать упаковку зубами. Кисе старательно терпит, сжимая зубы, поднимает руку по первой просьбе. Апогей его самобичевания проявляется в том, чтобы молчать и делать все, о чем бы его ни попросили. Хайзаки, видимо, тоже не чужд самосуд, потому что в какой-то момент, между двумя витками бинта вокруг расцарапанного плеча, он говорит искренне и виновато: — Рета, ты прости… Ну, за то, что я сказал про всех. На самом деле, я так не думаю. — Зато я так думаю, — уверенно говорит Кисе, приговоривший себя к досрочной амнистии. — Ты правильно сказал, и Аоминеччи это заслужил. Просто я не привык, когда обижают моих друзей. Касамацу прячет улыбку у него за плечом. Кисе уже десять, он провел в Тейко почти два года и больше всех общался с асом этого клуба, он как никто больше может знать, какой плаксой и высокомерной задницей иногда может быть Аомине Дайки. — Ну вот, — Касамацу делает последний виток вокруг шеи и, после четвертой бесплодной попытки наплевав на красоту, затягивает кривоватый узелок. — Плечами не дергать, не скакать, не бегать, не прыгать на стены и лучше вообще вести себя тихо. — Вы закончили? — в дверях появляется голова, упакованная в повязку и защитную медицинскую шапочку. — Выйди, — мирно предлагает Касамацу. Он чувствует, как нервозность последних дней подточила его самообладание: еще пара неловких двусмысленных фраз, и ему уже не остановиться. — Я же вижу, что вы закончили. Покиньте помещение. — А вдруг мне надо по делам? — спрашивает Хайзаки, нагло вскинув подбородок. — Что? — Ссать, я говорю, хочу. Закрой дверь, извращенец. Растерянное лицо врача пропадает. Касамацу ухмыляется криво и пытается собрать все испорченные ватные диски в кучу. Пол, залепленный кровавыми разводами, напоминает северное сияние. Касамацу чувствует, что надышался химикатами. — Так, — говорит он строго, — сейчас решаем проблему, и все сразу уходим отсюда. Где у нас много свежего воздуха? — На улице, — вяло откликается Кисе и скорбно вздыхает. — Семпай, не трави, а? — Да я не… я не об этом. Ладно, просто идем в комнату, ясно? — дружный кивок. — Что у нас с таблетками? Хайзаки протягивает ладонь, маленькую и мокрую — в складке линии жизни собралось немного пота. — Эта ведь? — Эта, — кивает Касамацу, глядя на чуть растекшуюся красную таблетку. Пальцы Хайзаки подрагивают, когда он сгружает лекарство в ладонь Касамацу. — Ну, — говорит Хайзаки бодро, но его голос садится. — Вперед, Нео! — Побольше уважения к старшим, — скорее по привычке огрызается Касамацу и берет таблетку двумя пальцами, разглядывает на свет. Жидкость перекатывается в полупрозрачной крашеной капсуле, как восковые пузыри в ночнике. У Касамацу был такой, в форме звезды. Настоящая гордость детства. Пальцы от таблетки становятся влажными и липкими. — А с тобой точно ничего плохого не случится, семпай? — спрашивает Кисе шепотом. Голос не держится, срывается, когда он пытается говорить громче. — Все будет хорошо. Мы с вами уже все решили. Главное, не перепутайте люки, ясно? — Нет, главное — это чтобы потом ты тоже выбраться смог. — Мы позовем Имаеши, — говорит Хайзаки с надеждой, и Касамацу чувствует себя так, будто ему влепили хорошую оплеуху. — Не надо, кхм, Имаеши. Я еще жить хочу. — Но он должен это объяснить! У него должна быть причина, чтобы поступить с тобой так! — У него есть причина: хороший автомобиль и квартира в центре. — Что? — Вы даже не представляете, сколько получают люди его профессии. Особенно когда хорошо выполняют свою работу. — Вы уже закончили? — снова появляется в проеме обеспокоенное лицо. Сегодня двое недобитых камикадзе сбили им весь режим — тут есть, с чего начать беспокоиться. — Да закройте уже эту гребаную дверь! — кричит Касамацу, не поворачивая головы. Крик, отраженный от кафельных стен, долго скачет по комнате, пустой и звонкий, как шарик для пинг-понга. По икрам Кисе проходит очевидная короткая судорога. — Не сиди на холодном полу, — говорит ему Касамацу и поднимается на ноги, отряхивая колени. Мелкие капельки крови въелись в штанины, как въедаются веснушки в щеки после особенно жаркого лета. — Ага, родить не сможешь, — веселится Хайзаки, но стушевывается под выразительным взглядом. Касамацу все гадает, когда Кисе надоест терпеть эти вечные подколы и он выбьет Хайзаки пару оставшихся молочных зубов. Слабаком Кисе не выглядит. Пока, правда, он держится очень хорошо, даже не огрызается в большинстве случаев. Другом, наверное, считает. Вот и сейчас он просто награждает Хайзаки вымученной усталой улыбкой и идет мыть руки. — Не поскользнитесь, — говорит Касамацу, вытирая руки о белое вафельное полотенце. — Я пойду выиграю вам еще пару минут. Выходя, он видит, как Хайзаки, думая, что никто не заметит, берет Кисе за руку и крепко переплетает пальцы. * * * Акаши кажется, стоит ему только закрыть глаза — и мир превращается в театр. Зажигаются свечи, включается музыка, оживают куклы, поднятые за привязанные к запястьям нити. Все живет, дышит и двигается, откуда-то изнутри доносятся голоса и песни, старые, японские, почти забытые, музыка народная, слова не знаю чьи, наверное, тоже народные, аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты. Только так Акаши может объяснить то, что каждое утро он просыпается с гудящей головой и новой ссадиной на ладони. Странное, никому не предназначенное действо творится уже три ночи подряд — именно столько раз Акаши просыпается на собственном футоне с коллекцией не знакомых ему вещей под одеялом. В первую ночь это был альбом с фотографиями. Маленький мальчик — предположительно он сам, Акаши не помнил у кого-нибудь из своих знакомых такой цвет волос и глаз — обнимает невысокую женщину в светлом платье в пол. Женщина улыбается и выглядит абсолютно счастливой. Во вторую ночь это письма. Обычные бумажные конверты, перевязанные тонкой красной тесьмой. Половина из них даже не вскрыта. Акаши посвящает все свое свободное время изучению этих писем. С упоением он читает, как неизвестные люди интересуются его состоянием, здоровьем и приглашают в гости. На редких фотокарточках запечатлены мальчишки с цветными волосами. «Моему другу», — заканчиваются девять писем из десяти. Так Акаши узнает, что у него есть друзья. На третий раз спектакль начинается раньше времени. Еще вечером, после занятий, Акаши глядит, как взрослый парень обнимает Мурасакибару за плечи и жмет к себе, и внутри становится морозно и пусто. — Я тоже так хочу, — роняет Акаши, подглядывая за ними через полупрозрачную бумагу фусума. Ему стыдно и сладко от неправильности собственных поступков, но именно в эту секунду он ничего не хочет менять. Его поднимает наверх мысль, что где-то есть люди куда хуже, чем он. Его убивает осознание, что есть люди счастливее него. — Все будет, — обещает голос с уверенностью господа-бога. — Все будет, Сейджуро. Отойди от фусума и исправь выражение лица на нормальное. Акаши послушно делает шаг назад, в последний момент ловя взглядом, как взрослый парень роняет что-то Мурасакибаре в капюшон. Сердце встает, а потом срывается на бег. Мурасакибара ничего не заметил, значит… Значит это для него, только для него. — Он помнит тебя, — говорит голос, и за показным безразличием слышатся восторг и хрустальная нежность. — Он не бросил тебя. Черт бы его побрал, я же был уверен! — Кто? — шепчет Акаши пересохшими губами. — Сейджуро-доно? — удивленно переспрашивает охранник, наклоняясь ближе. — Все в порядке? — Да, все хорошо. Хорошее воспитание и вбитые отцом правила этики и морали не дают ему сорваться на ни в чем не виноватом человеке. Ни в чем, кроме того, что он глуп как пробка. Акаши выходит в коридор, садится в одно из кресел и достает блокнот и карандаши. Ему просто нужно чем-то занять заходящиеся от волнения пальцы, иначе он сейчас сделает что-нибудь непоправимо глупое. — Расскажи мне о нем, — просит он тихо, когда на листе проявляются очертания лица и коротких лохматых волос. Голос вздыхает и встает в горле предчувствием большой боли. — Закрой глаза, — говорит он. — И ничего не говори. Рисунок потом сожжешь. Он выдает информацию маленькими сладкими дозами, как наркоману. Морозная сыворотка льется по венам, и Акаши начинает различать детали: лица людей, которых никогда не знал, и очертания улиц, на которых никогда не был. Гул голосов и рокот толпы забивают его уши. Руки сами выводят линии над чистым полем листа. Чуть приоткрыв глаза, Акаши различает узкие, чуть раскосые глаза, смешной формы губы, вертикальную морщину между бровей и снова позволяет вести себя. Его второе я препарирует его — их общее — прошлое, раскладывая рассеченные обломки воспоминаний в правильном порядке. Складываются в имена буквы, ощущение тяжелого горячего бока под пальцами становится реальным, прикосновение жесткой руки к волосам и плечам приобретает вес. Акаши чувствует, как его хлопают по спине, как его тянут за руки, как его ведут куда-то, крепко сжав ладонь. Счастливые радостные лица собираются из тумана, как миражи. Они улыбаются ему. Они зовут его по имени. Они его друзья. Одно лицо, все еще расплывчатое и неясное, хмурит упрямые брови, говорит шепотом, касаясь смешными губами уха: «Я оставляю все на тебя, Акаши. Я скоро вернусь. Справишься без меня?» Акаши не знает собственного ответа, но слышит топот тяжелых ботинок и звуки выстрелов. Крики, шум, грохот, кто-то выбивает дверь с ноги, люди в черной форме, люди в белых халатах, кто-то тянет в сторону, заламывает руку, перехватывает поперек талии. Мелькает перепуганное лицо Мурасакибары. Кто-то надрывно плачет. Цветные пятна бросаются в рассыпную: желтые, синие, зеленые. Рыжий мяч летит в сторону. Звенит окно, кто-то зовет Шин-чана. Удивленно распахиваются честные голубые глаза. Акаши чувствует, как тяжесть сковывает ему ноги, но все равно пытается идти. Ему перекрывают воздух, обманчиво ласково обнимают за плечи и просят перетерпеть. Акаши тянет руку вперед и не может сказать ни слова. «Я оставляю все на тебя», крутится в голове, зажеванно и бесконечно. «Я оставляю все на тебя». Семпай! Акаши распахивает глаза и понимает, что не может пошевелиться. — Дыши, — приказывает голос, и от его присутствия становится легче. — Дыши, Сейджуро! Акаши заставляет себя втянуть воздух и разжать пальцы. На ладонях остаются тонкие кровавые полукружья. У Акаши сильно кружится голова. С листка на него смотрит хмурое знакомо-незнакомое лицо. В момент, когда кто-то из слуг подходит ближе, Акаши складывает листок вдвое. И еще вдвое. И еще. А потом идет в соседнюю комнату и бросает листок в камин, нелепо прописавшийся в японском убранстве гостиной. Проходя мимо зеркала, Акаши останавливается и долго вглядывается в собственные глаза, пока один из них не загорается желтым. — Это все мое? — спрашивает Акаши у собственного отражения. — Твое. Губы остаются неподвижными. Неподвижным остается и старый слуга в дверях, но Акаши ждет его скорого вопроса. Пальцы касаются зеркала, гладят отражение по щеке. На секунду поверхность кажется мягкой и теплой, дышит под прикосновениями. — Я тоже тебя люблю, — говорит голос, и Акаши слышит его улыбку. — Нам пора вернуться. Нужно проводить гостя. — Это не он. — Это — нет. Но он точно его знает. По звукам выдавливая из себя диктуемое голосом имя, Акаши обмирает от восторга. Он видит его лицо. Он слышит его имя. Он чувствует его руку у себя в волосах. Он чувствует, как что-то глубоко внутри встает на место, и в комнате будто прибавляется света. Глаз гостя, не скрытый за мокрой челкой, удивленно распахивается. Акаши нравится это удивление, он знает, что все делает правильно. — Ты устал, — говорит голос, когда спина парня пропадает в сплошной пелене дождя. — Ты очень устал, Сейджуро. Иди, я побуду вместо тебя. Счастливый и благословленный собственным прошлым, Акаши засыпает на полпути в учебную комнату. Потом ему снится стадион. Огромный стадион, на четверть забитый голосами и наполовину — сухим, трескучим стуком мяча об пол. — Акашиччи, а можно я сегодня выйду в основном составе? — Да ну конечно, только тебя там и не хватало, да, Акаши? Как мы только жили без тебя. — Повтори, что сказал! — Кисе-кун, Аомине-кун, прекратите, пожалуйста. — А че я? Ты ему скажи. Ай! Ну ты и… лошара. Даже тут нормально попасть не можешь. — Я специально не попал. Это было предупреждение. А-а-а! Так нечестно! А если я тебя так? — Блин! А ну иди сюда, куда ты побежал?! — Идиоты. — Да вообще придурки, скажи? Предлагаю их обоих заменить на меня. Эй, Куроко, пасуй мне, слышишь? — Я… — Не слушай его, Тецу. Че, Хайзаки, хочешь перед вылетом набрать как можно больше очков? — Что сказал?! — Я сказал… А! Кисе, гад, вот я сейчас тоже швабру возьму. — А там больше нет. — По правилам на такой зал приходится как минимум три швабры. — Зануда Мидоримаччи. — Во! Слышал? Молись, Кисе! Хайзаки! А ну стой! Моя та, которая в углу, я забил! — Да щас. Кто первый, того и швабра. Сейчас я тебя… Рета! За что? — Ага, понял, да?! Кисе, давай в мою команду. — Двое на одного нечестно. Куроко, эй, Куроко! Да куда он опять делся? Мидорима… — Я отказываюсь участвовать в этом балагане. — Да и не очень-то хотелось! Такао! — Я… — Такао тоже отказывается. — Да? — Да. — Ну и сидите там вдвоем. Совет вам да любовь. Мурасакибара! — Эй, Мурасакибараччи против правил! — Да забей, Кисе. Сейчас мы их двоих уделаем. — Я не мому м мани имать. — Мурасакибара-кун, мы тебя не поняли. — О, Куроко! Да блин, он же только что тут был. И почему Кагами опять опаздывает? — Ха, зассал, наверное, играть против меня. Я его в тот раз раскатал просто. — Че ты сказал? — О, какие люди! Ну че, бровастый, готов снова испытать вкус сокрушительного поражения? — Да иди ты. В тот раз случайно вышло. Зато я не плачу после проигрыша, как некоторые. — Что? — Что? — Что? Аоминеччи, ты плакал? — Я?! Да я… Да врет он все! — Ну конечно. — Мне пыль в глаза попала. — О-о-о, какие подробности! Слушай, Аомине, а ты к маме ходишь, когда кошмары снятся? — Да я тебя сейчас… — Идиоты. — Так! Все, а ну стоять! — Ай! — Ай! — Ай! — Положили швабры и сели. — Семпай! — Почему так много народу на трибунах? — Они сами приходят. Я не знаю, как они узнают про нас. — Так. Давайте еще раз. Никому про игры говорить нельзя. Никого приглашать нельзя. Флаеры не раздавать, плакаты не развешивать, рекламу на радио не давать. Если кто-то узнает о том, что в одном месте собирается столько цветных, пизда будет всем. — Что будет? — Пиз… Мидорима, это не надо записывать. Меня все поняли? — Да. — Да. — Да. — А-а! Куроко! Не делай так больше. — Извините. — Имаеши обещал все уладить. — Очки бы начистить этому твоему Имаеши. — Он не мой! — Семпай покраснел. Ха-ха, семпа-а-ай. Ой! За что?! — Не смей смеяться над старшими! — Касамацу, поговори с ним еще раз, ладно? Он там эту систему безопасности вручную собирает, что ли? — Я поговорю. — Хайзаки. Сядь на место. Положи швабру. Положи, я сказал! — Фемпай? — Ацуши, не говори с набитым ртом. — Семпай? — М? — А что будет, если все узнают, что мы тут играем? — Ага! — Точно, мы же не делаем ничего плохого. — И вообще, мы нормальные. — Конечно, с такими бровями ты самый нормальный из всех. — Аомине… — И это мы еще жених и невеста! — Так. Сели все. Какие еще жених и невеста, Такао? А, стой, не отвечай, я не хочу этого знать. А про твой вопрос, Мурасакибара — плохо будет. — Нам? — Всем. Но вам особенно. Давайте про игру. Что у нас сегодня, Акаши? — Акаши? — Акаши-кун? — Акашиччи? — Акаши?.. Акаши открывает глаза под звучный аккомпанемент хора голосов, которые скандируют его имя. На нем домашняя юката в белый цветок, на ногах домашние тапочки, в руках телефонная трубка из капюшона Мурасакибары. Он сидит на открытой веранде и смотрит, как серп луны разрезает плотную завесь облаков. Его желудок полон, ноги в тепле, а лицо обдувает мокрый ночной ветер. Ему так хорошо и спокойно, как не было уже много, много дней. Ненависть к отцу плещется на краю сознания, но никак не может набрать силу. — Спасибо, — говорит Акаши в темноту и улыбается, чувствуя теплые и мокрые, как поцелуи, прикосновения к горлу. — Иди спать, — говорит голос, преисполненный нежности. — Иди. Еще очень рано. — Ты… — Да, я буду вместо тебя. Акаши кивает и позволяет усталости и умиротворению закрыть свои веки; медузья плоть близкого сна осторожно трогает лицо. Трубка мирно пищит в руках. В чужих-своих руках. — Алло. Акаши? Это ты, Акаши? — говорит она целую вечность спустя. Акаши падает глубоко в себя, слыша, как его счастливый, звенящий от радости голос тихо шепчет: — Да, семпай.