Про рис и кукурузу

Такао кидает на здание беспокойные взгляды золотых, исконно японского разреза глаз, нервно жует нижнюю губу и смотрит весело и подозрительно, как ушлый торгаш на углу, запрещенном для торговли. Когда он в очередной раз мотает лохматой головой, покачивается и врезается лбом ему в бедро, Мияджи не выдерживает: — Слушай, златоглазка, я тебя в следующий раз к чему-нибудь прикручу. Смотреть и сидя сможешь. — Мне сидя не видно будет, — Такао дуется, натягивая клетчатую кепку пониже. — А я тебя к Кимуре прикручу. Он большой и скучный. Хочешь к Кимуре? Такао молчит, видимо, осознавая всю глубину наказания. Ооцубо хмыкает и перекидывает сигарету в правый уголок губ; взгляд насмешливый и укоризненный. Мияджи стушевывается. — Только Кимуре не говори. — Да без проблем, — Ооцубо смотрит на тихого напряженного Мидориму и старается выглядеть не слишком нервным: мягче движения, тише голос, не стучать пальцем по стене, не вдыхать нервно, не дергаться, когда Такао внезапно дергает за штанину. — А вот ты куришь при детях, — Такао задирает свой маленький подбородок кверху; выглядеть серьезным в такой позе у него не получается абсолютно. — Это жвачка, — Ооцубо улыбается и хлопает Такао по плечу. Для этого приходится присесть — целый пируэт, если учесть, что лишнего места в переулке нет совсем. — Хочешь попробовать? — Бэ, изо рта в рот! Ну кто так делает! — Такао куксится, но несколько раз прикусывает пожеванный фильтр и светлеет лицом. — М-м-м, вкусная. Можно я дожую? Ооцубо смеется. Мияджи видит, как ему нравится возиться с детьми, маленькими и постарше, шумными, тихими и странными, вроде Мидоримы. Ооцубо любит их всех, не разглядывая национальность, цвет волос или глаз. Именно он разрешил впустить этих двоих в дом две недели назад, Мияджи бы точно никогда не согласился: если черноволосого Такао со ста метров еще можно было принять за обычного, то ненормальность Мидоримы светилась издалека. Стук в ночи вырвал Мияджи из постели, протащил по лестнице вниз и толкнул в Ооцубо — Мияджи как-то забыл, что ночует в гостях и вовсе не обязан изображать гостеприимство. Такао стоял на пороге, напуганный, задохнувшийся, мокрый до нитки, светлые глаза в темноте светились золотым. Он привалил бледного, без единой кровинки на лице, Мидориму к косяку, выдохнул беспомощное «Помогите» и многозначительно замолчал. Полуночно трещали стрелки, Юя тихо сопел наверху, а Мияджи стоял и смотрел на лужу, ползущую к его ногам. В своей голове он уже, правильный и строгий, звонил в полицию и шел в ванную за скотчем, в этой реальности Ооцубо присел на корточки и размотал платок на левой руке Мидоримы. Мияджи ахнул и ударился затылком о косяк, когда на пол закапала кровь. Все пальцы были изрезаны — Такао рассказывал, что Мидорима выбил для них окно, когда они убегали от облавы. Мидорима молчал, только бледнел с каждым сказанным словом, но на «И тут он ка-а-ак даст кулаком в окно, как Супермен, вы бы видели!» улыбнулся и начал медленно сползать на пол. Ооцубо подхватил Мидориму на руки и поволок на кухню, крикнув Мияджи притащить аптечку из ванной. Мияджи молчал. В его голове вера в непреложные истины стрелялась с новорожденной любовью к детям, и с каждой новой секундой последняя приобретала еще один штрафной патрон. Взгляд неподвижно застыл на мосластых коленках, торчащих из драных штанин. — Если ты захочешь нас сдать, то я, — коленки дрогнули, — тебя убью. Щелкнул пластик. Мияджи поднял лицо и ухмыльнулся. Такао смотрел исподлобья и держал перед собой складной ножик, по-детски, неумеючи, двумя руками, чтобы точно не уронить, когда будет всаживать между ребер. Губы насыщенного синего цвета дрожали. Шпана, подумал тогда Мияджи. Чертова шпана с улицы, каких миллионы, всего-то — глаза золотые, не повезло пацану. — Тебя посадят, — сказал он, уже догадываясь, что услышит. — А Шин-чана — нет. Мияджи, помолчал, собирая языком кислую слюну. После отчаянного «я-готов-на-все взгляда» хотелось умыться горячей водой. — Иди мыться, герой, — хмыкнул тогда Мияджи и пошел за аптечкой. — А ножик у тебя стремный. — Сам знаю. Я себе на день рождения настоящий куплю. Как оно все получилось, с сожалением думает Мияджи, разглядывая клетчатую кепку и торчащие из-под нее темные вихры. Стоит вон, вглядывается в темноту светящимися глазами и ни хрена не помнит, что день рождения у него сегодня. Мияджи вот, например, помнит, хотя и не собирался. Складной нож приятно оттягивает карман. Хороший, выкидной, с фиксацией лезвия, не чета той зуботычине, которой Такао по ночам себе колбасу отстригал — и как только все пальцы свои вездесущие не поотрезал, балда. — Чего мы ждем? — спрашивает Ооцубо шепотом. Мидорима пожимает плечами и вытягивает руку с пистолетом. Перемотанные пластырем пальцы немного дрожат: оружие тяжелое, совсем не для детской руки. Имаеши мог бы и полегче подобрать, знал ведь, для кого берут. — Вот дятел, — вполголоса ругается Мияджи. — Я ястреб, — немедленно обижается Такао. — Да я не про тебя. Но улыбка уже растягивает губы. Мияджи даже вскидывает лицо, чтобы мелкие не видели, как ему хорошо — а то примут еще на свой счет, поганцы. Мидорима с пугающей сосредоточенностью выцеливает крышу здания через дорогу. Если вот это чудо с неправильной хваткой — чудоснайпер, то Мияджи — Мэрилин Монро. Бегущему в сторону метро позднему пешеходу срывает шляпу ветром. Мияджи ежится, кутаясь в пальто. — А ты точно попадешь с такого расстояния? Презрительная усмешка на маленьком лице выглядит особенно обидно. Зеленые глаза за стеклами горят в тени от козырька. — Так, эй, — Ооцубо трогает Мияджи за плечо. Как будто он может что-то сделать. Как будто он может что-то сделать этим двоим после того, как целую ночь возился с порезанными пальцами Мидоримы, а потом еще три — с мечущимся в температурном бреду Такао. Воспоминания о старательном безразличии на лице Мидоримы до сих пор вызывает улыбку. Я совсем не волнуюсь, я просто мимо проходил, да, мне в ванную через второй этаж по пути, эта чашка чая сама зацепилась за пальцы, идите уже на свою работу, я сам с ним посижу: здесь просто солнце удачно светит. И покажите мне, как включается торшер. Интересно, а Мидорима осознает, насколько он забавный? Кажется, нет, в отличие от Такао, который совершенно точно осознает и с удовольствием этим пользуется. Такао медленно вытягивает пистолет из ладони Мидоримы. — А тяжелый. — Спасибо экспертам, — улыбается Мияджи и отбирает у него оружие. — Так, а теперь с глушителем. Глушитель легкий, почти невесомый — для взрослой руки. Мидорима вздрагивает, вытягивает ладонь и кривит губы. Мияджи боится думать, как он переживет отдачу. Такао подходит к Мидориме вплотную, кладет одну ладонь под руку Мидоримы, а второй зажимает плечо, сжимает пальцы и крепко притирается. Фиксирует по всем слабым точкам. Мияджи от восхищения выдыхает пустой воздух вместо слов. — На счет три, — шепчет он, почти неслышно в начинающемся шорохе дождя. Мидорима кивает. Маленький, самовлюбленный я-сам-себе-на-уме Мидорима беспрекословно слушается Такао, прижимаясь спиной к его груди. Мияджи думает, что продал бы почку, чтобы хоть раз увидеть, как эти двое играли в паре. — Раз. Два. Три, — хлопок выстрел тонет в севшем голосе отсчета. Несколько секунд никто не выдыхает, и даже дождь опаздывает начаться. — Ну как, попал? — спрашивает Ооцубо. Такао медленно опускает сцепленные ладони, вытаскивает пальцы другой рукой. Мидорима с удивлением смотрит на расползающееся по бинтам пятно. — С вас шоколадка, — хриплым шепотом говорит Такао. Его глаза горят как сигнальные лампы — Мияджи кажется, их можно увидеть из космоса. — Две. А Шин-чану банку бобового супа. Тоже две. — И пластырь, много пластыря, — говорит Мидорима рассеянно. — Эй, закрой глаза немедленно, — говорит Мияджи, пытаясь собой закрыть Такао от улицы. — Закрой, я тебе сказал! Ты, блядь, весь Токио осветить собрался? — Мияджи, поаккуратнее при мелких. — Мы не мелкие! — Помолчи уже. Мидорима, как его выключить? — Не знаю, у него обычно все сорок минут глаза светятся. — А у тебя почему нет? — А мне не надо столько времени. — А ему, значит, надо? — А мне надо: я за ситуацией слежу. Мияджи злится. Злится и дергается, едва заслышав шорох за углом. Парень в цветной вязаной шапке долго смотрит на Мияджи — это ведь наверняка выглядит очень странно: парень в спортивной куртке в обнимку с фонарным столбом. Ну или не столбом, но чем-то очень ярким: Такао фонит так, что даже через матовую занавесь дождя свет, отраженный в витрине через дорогу, слепит глаза. Мияджи удивлен, как это еще к ним на посиделки не сбежался весь район. Спят, наверное. Все нормальные люди в это время спят, одни они с иллюминацией развлекаются. — Такао, чтоб тебя, — шепчет Мияджи, стараясь не шевелить губами и убрать с лица это зверское выражение. Парень в цветной шапке очень медленно моргает и машет рукой с зажатой между пальцами сигаретой. Дымный след описывает в небе полусолнце. Такао с тихим шорохом переставляет ноги и сглатывает очень тяжело и шумно, как от боли. Мияджи взвешивает в руке пистолет и пытается представить, на что он готов ради своих мелких. Наверное, сладкий амфетаминовый дым оставляет в голове парня в вязаной шапке некоторое подобие инстинкта самосохранения — тот мотается вправо, потом влево, потом попадает ногой на тротуар, разворачивается и идет вниз по улице. Мияджи медленно поворачивает голову, чувствуя, как за шиворот сползает крупная холодная капля. Лицо Мидоримы нечитаемо. У Ооцубо во взгляде столько безадресной неистраченной злости, что Мияджи понимает: вот он бы выстрелил точно. Глаза Такао сияют так, что смотреть больно. Ночные посиделки у костра для Мияджи уже никогда не будут прежними, никогда. — Да выключайся уже, — говорит — нет, наверное, все-таки просит; да, просит — он. — Просто закрой глаза. — Не могу, — жалобно отвечает Такао, и Ооцубо хмурится. — Больно. И очень горячо. Надо переждать. — Домой пора ехать, — говорит Мияджи и выбирается из переулка на дорогу. — Пока нас никто не отловил. Мы тут, вообще-то, не в бейсбол этот ваш играем. — Вообще-то мы баскетболисты. — Вообще-то мне все равно. Вообще-то нет. Мидорима смотрит на их перепалку с лицом человека то ли влюбленного, то ли заебанного до неприличного состояния. А потом подходит к Такао, прижимает к себе и накрывает его глаза непокалеченной чистой ладонью. Такао вздыхает нервно, потом длинно — от боли и от удовольствия — а потом, кажется, отключается. * * * Последние несколько дней Имаеши чувствует себя так, словно живет на вулкане: его постоянно потряхивает, жар беспричинно бьет в голову, а при каждом малейшем отклонении от привычного уклада жизни хочется паковать вещи и бежать в любую свободную от непредвиденных обстоятельств сторону. Ему плохо. Ему дурно. От того, что вокруг происходит еще что-то, кроме его собственного существования, хочется спрятаться в холодильнике. Холодильник, в который мог бы поместиться Имаеши, стоит до неприличного дорого, поэтому Имаеши заказывает у официантки две пиццы на вынос, покупает в ближайшем к дому круглосуточном магазине бутылку Пепси и коробку гранатового сока. В последнее время у него что-то с сердцем – личные счеты, не иначе. Оно болит не переставая. Имаеши привыкает к этой боли, как привыкает ко многим другим появившимся в этой жизни неудобствам: двум дополнительным щеткам в ванной, двум парам обуви на пороге (на самом деле четырем – уговорить Момои оставить что-то одно не представляется возможным), баскетбольному мячу, который, как правильный джентльмен, везде оказывается не вовремя и не к месту. Личная жизнь превращается в филиал Диснейленда. Слишком много посторонних, слишком мало тишины, и за всё нужно платить. Образование Имаеши в будущем позволит ему купить все Диснейленды мира до самого последнего бумажного стаканчика и упаковки от три дэ очков. Невысокая должность сейчас позволяет ему только прожиточный минимум и две коробки пиццы по выходным или большим праздникам. Имаеши носком туфли открывает дверь и вваливается в тесную прихожую, тут же спотыкаясь о брошенные на пороге туфли на высоких каблуках. Будь Имаеши хорошим родителем – или старшим братом, да хотя бы просто неплохим другом – он бы никогда не позволил десятилетней девочке носить такую обувь. Но Имаеши немного на всё насрать, и он аккуратно отодвигает чужие туфли в сторону, чтобы рядом плюхнуть свои. – Аомине, забери пиццу! – кричит он вглубь квартиры и слышит, как где-то упруго стучит об пол мяч. – Я же просил не играть в помещении. Аомине выходит в коридор без майки и в разных носках – совсем немного не совпали по цвету, ему простительно. Брови сдвинуты к переносице, губы строго поджаты, руки сцеплены на груди – Аомине кажется взрослым и очень глубокомысленным, но Имаеши по опыту знает, что тот сейчас спросит какую-нибудь фигню. – А с чем пицца? – не обманывает ожидания Аомине и тянет руки к коробкам. – С грибами, да? Я просил с грибами. – Я помню, – улыбается Имаеши. В последнее время об улыбке приходится напоминать самому себе, и это попахивает катастрофой. – Одна с грибами, вторая для Момои. – А тебе? – Я не хочу. Уже ничего не хочу. – Мм, ладно, – Аомине утаскивает коробки куда-то вглубь комнаты, откуда полминуты спустя раздирается душераздирающий треск. – А Момои на диете, ей нельзя пиццу. – Тогда мы отложим ее до завтра. – Она же испортится. – Как ты можешь говорить так о Момои! – Пицца, Имаеши, я имею в виду пиццу. Давай я тебе все-таки оставлю кусочек. – Не надо, – улыбается Имаеши. Царская щедрость Аомине умиляет. – Тогда можно мне две? – А тебе никогда не рассказывали, Аомине-кун, что если быть таким жадным, то можно стать очень толстым мальчиком. Таким толстым, что даже мячик из рук выпрыгивать будет. – Нет, не рассказывали, – передразнивает Аомине и отламывает от пиццы большой кусок, поднимает вверх, растягивая сыр. – Зато мне рассказывали, что тебе нельзя верить. – М, правда? Как это мило. И кто? – Касамацу. Аомине замирает, широко распахнув глаза. Плавленый сыр стекает с пиццы, ложится ему на губы, падает на подбородок. Аомине на него забивает. Он смотрит на Имаеши растерянно и испуганно. – Я… – Давай сменим тему, – предлагает Имаеши, стягивая с шеи галстук. Ему кажется, всё дело в этом галстуке, это из-за него становится так трудно дышать. – Момои еще не приходила? – Нет, она… – Аомине хлопает губами, собирает языком сыр с губы. – Она еще… Блин, извини. Схожу умоюсь. Имаеши кивает и стаскивает с носа очки. Подносит руки к лицу и долго на них смотрит, пытаясь разглядеть хоть что-то в замытой линии жизни. Линия богатства загибается к большому пальцу, линия любви обрывается, почти не начавшись. По хиромантии и искусству самовнушения Имаеши удовлетворенно наскребает себе на твердую тройку и прячет руки в карманы. Пальцы – надо же! – почти не дрожат. Пока Аомине не подходит сзади и не спрашивает сочувственно: – Ты как? – Кушай пиццу, пока не остыла, – советует Имаеши и уходит к себе, в маленькую комнатку, которую он когда-то очень давно – три недели назад – еще планировал под кладовую. Только здесь он может расслабиться, позволить пальцам уронить очки мимо стола… и удариться со всех сил головой о стену. О неожиданно мягкую стену. Рядом с дверным косяком прибита на канцелярские кнопки мягкая игрушка в форме сердца. Справа стикер, на нём – розовым маркером надпись «Всё будет хорошо, Имаеши-сан» и подмигивающий смайлик. Имаеши со вздохом запрокидывает голову. Момои. Милая умница Момои. Как бы я жил без тебя? Аомине, привлеченным необычным шумом, просовывает любопытную голову в дверь. – Всё хорошо? – Да. – Мне показалось, ты тут стену сломал. – Я… попытался. Аомине смотрит на Имаеши, на сердце на стене, на стикер с записью и заталкивает в рот выпавшую дольку помидорки. – Могу наколенники дать – не так больно будет. – Я разберусь, иди обратно. Не гуляй с едой по квартире. – Ты похож на ворчливую старуху, – жалуется Аомине. Видимо, его жалоба не требует ответа, потому что голова из проема тут же пропадает. Появляется снова: – Вынесешь мусор? – Аомине-кун, до мусоропровода пять метров. Ты что, темноты боишься? – Я ничего не боюсь, – гордо сообщает Аомине и давится свежим куском. – Я… кха… Просто светиться не хочу. Можно еще Момои попросить. – Я сейчас вынесу, – поспешно говорит Имаеши, пытаясь понять, в какой момент он позволил Аомине взять командование домашними делами на себя. Впрочем, командовать у Аомине получается совсем плохо: в раковине скапливается целая рота посуды, пакеты из магазина теряют боеприпасы еще по пути на кухню, а баклажан двухнедельной давности, забытый за ненужностью на верхней полке холодильника, берет в плен какая-то белая пушистая плесень. Но проблема Аомине заключается в том, что делать что-то кроме этого у него получается еще хуже. Имаеши выбирает путь наименьших потерь. В кошельке обнаруживаются две крупные купюры и горсть мелочи – вполне прилично, если считать, что зарплата уже через два дня. Нереально много, если учесть, что на эти два дня у Имаеши нет никаких планов. Жар забирается в голову, Имаеши мотает из стороны в сторону, как шлюпку при плохой погоде, пока он делает интересные шаги в сторону кровати. У ночника отламывается шнур и остается висеть в ладони, Имаеши пытается сообразить, что не так, почему не включается свет. Нужно починить, думает он, но эта мысль не задерживается в его голове дольше секунды. Обозначенное мысленной красной галочкой дело встает в череду таких же, где-то между походом в мебельный магазин за новым диваном и починкой держателя для туалетной бумаги. Имаеши заваливает себя бытовыми проблемами, чтобы за ними не видеть проблем масштабных. Например, таких: при упоминании Касамацу у него до сих пор темнеет в глазах, и вряд ли это от недосыпа. Хотя последнее тоже играет свою паскудную роль: в конце концов, Имаеши не бабочка, чтобы спать по часу в день. Хотя, может, и бабочка – кажется, они умирают к концу сезона. Имаеши готов хоть умереть, хоть воскреснуть, хоть перекраситься в оранжевый, но сначала нужно что-то решать с Касамацу. Он же так всё дело завалит. От слабостей Имаеши привык избавляться радикальным способом, но сейчас излюбленный метод не работает. Упрятав Касамацу в клинику, он обрекает самого себя на танталовы муки и уже ничего не может с этим поделать. Внезапно обнаружившаяся совесть ездит ржавым смычком по мозгам, играя на натянутых нервах длинную слезливую мелодию. Имаеши пробует поплакать, но слез нет. Он так и моргает полночи сухими глазами, а потом надевает очки, варит себе кофе и садится за работу. У людей его профессии не должно быть слабостей, напоминает он себе. Большими ножницами, как гильотиной, он отрезает собственные недостатки от безупречной киноленты собственной карьеры. Ножницы дрожат, порез получается неровный, задевает что-то важное внутри. Не суть. Память о недоуменном, растерянном и непонимающем взгляде Касамацу клеймом прожигает его печень, и Имаеши переходит к ядам. Алкоголь странно действует на него еще со школы: подкручивает фантазию и затыкает рот. Это даже полезно; уходя с головой в ванну алкогольного дурмана, Имаеши выстраивает планы на светлое будущее и никому о них не рассказывает. В этот раз всё происходит с точностью наоборот. Имаеши, пустой и безыдейный, вываливает на Момои всю историю своей недолгой жизни, долго и красочно описывая, скольких скотин и сволочей он повидал на своем веку и как он научился ими всеми управлять. Момои, маленькая умная девочка, слушает молча, с мягкой всепонимающей улыбкой, а наутро приносит ему таблетки в постель и звонит на работу сказать, что «брат заболел». О том, что сестре Имаеши немногим больше года и она только научилась отличать родителей от картинок в телевизоре, никто на работе не догадывается. Имаеши терпеливо переносит насмешки Аомине и понимающие взгляды Момои, закрывает алкоголь в баре на ключ, собирает мысли в кучу и идет строить планы по захвату… Ну хотя бы отдельно взятых пяти сотен квадратных метров. Наутро у него уже есть план, к вечеру – телефоны всех предполагаемых исполнителей, к следующему утру – их письменное согласие. Ниджимура матерится в трубку, отсылая подписанный собственной рукой лист по факсу, в красках и со всеми подробностями рассказывая, в каких позах и в каких местах он видел хитрых евреев с их претензией на мировое господство. Имаеши заверяет его, что никаких рисков нет, вероятность успеха составляет чуть больше ста процентов, и улыбается собственным мыслям. Чего Имаеши не учитывает, так это того, что просто сидеть и ждать подходящего момента окажется для него самой настоящей пыткой. Чувство вины, отпускающее во время загруженного трудового дня, возвращается по вечерам, как большая волна, накрывает с головой. Ничего не получится, говорит строгий внутренний голос, воспитанный на крови и правде. Ничего не выйдет. Ты никогда не сможешь забраться столь высоко. Эта система старее тебя, старее, чем весь этот мир, люди приучились убивать инакомыслящих, как только обзавелись первыми зачатками мысли. Ты один из них. Тебе не уйти, не вырваться из этой толпы. Имаеши приучает себя не спать, чтобы не слышать этого голоса. И доходит до того, что начинает слышать голоса наяву. Имаеши делает неосторожный шаг к кровати, спотыкается о край паласа и роняет кошелек на пол. Мелочь брызгает в сторону, как горячее масло. Имаеши присаживается на колени и смотрит на выпавшую из кармашка фотокарточку. На снимке Касамацу рассеянно оглядывается через плечо, смотрит мягко и расфокусировано, из одежды на нём одно покрывало. Это похоже на ведро холодной воды за шиворот. Имаеши поспешно поднимается, закрывает кошелек и убирает в карман. И только потом вспоминает, что так и не собрал разбросанные по полу монетки. – Момои пришла, – говорит Аомине из-за двери и осторожно заглядывает. – Спрашивает, ты будешь кушать или опять придется кормить тебя с ложечки. – Признай, Аомине-кун, Момои тут ни при чём, тебе просто нравится ухаживать за мной. – Ага, я просто прусь. Всю жизнь мечтал потыкать кому-нибудь ложкой в нос. – В рот, Аомине-кун. Надо было в рот, а я-то всё гадал, почему у нас ничего не получалось. – Ой, да иди ты… Слушай, а что это у тебя деньги на полу валяются. – Учет проводил. Эти лишние. Всё, что найдешь – твое. – Да буду я еще ползать! – в сердцах бросает Аомине, но, выйдя к ужину, Имаеши не обнаруживает его за столом и слышит недовольное сопение в своей комнате. Момои топчется на пороге, отряхивая зонт и снимая цветной платок с головы. Яркие розовые волосы расплескиваются по ее плечам, как пластилиновое море в старом российском мультфильме. Имаеши сбавляет шаг, завороженный зрелищем. – Добро пожаловать домой, – привлекает он внимание. Момои поднимает голову, улыбается и снова опускает, борясь с непослушным замком. – Он всё еще ходит на процедуры. – Я просто пожелал тебе доброго вечера. – Но вы же именно это хотели услышать в ответ. Или я неправа? Имаеши уходит разогревать им остатки пиццы. Признавать, что кто-то столь просто смог прочитать его, не хочется. Это означает, что придется менять тактику поведения, сниматься с насиженного места – а это ой сколько волокиты. Момои заходит на кухню, держа в руках собачку от замка. – Они были уже старые, – говорит Имаеши, вспоминая потертые носки высоких сапог. – Он теперь смотрит на меня. Каждый раз. – Давно пора новые купить. – Меня пугает его взгляд. – Сама сходишь или через интернет закажем? Все-таки так надежнее. – Имаеши-сан! – Момои хватает его за руку. – Скажите, вам совсем не интересно? – Мне интересно, Момои, – терпеливо вздыхает он. – Мне правда интересно. Только давай позже, сейчас у меня много работы. – А как же ужин? – Аомине-кун! Тут осталось немного пиццы, ты не хочешь? Слушая, как по полу стучат босые ноги, Имаеши уходит выбрасывать мусор. Он признается себе, что сбегает намеренно, что уходит от разговора и пытается избежать проблемы, находя в собственной обескураживающей честности даже некоторую прелесть. В приступе особой жалости он позволяет себе выйти из квартиры в рабочем костюме. В коридоре мерно покачивается лампочка под потолком и опять не работает лифт. Живущему на втором этаже Имаеши эти мелочи кажутся несущественными, но вот соседи жалуются и собирают деньги на ремонт. А, ремонт, точно. Кажется, он нашел, куда пристроить непотраченные несколько тысяч. Из квартиры напротив выползает Киока-сан, маленькая женщина неопределимой возрастной категории. Скользкими стелющимися движениями и медленным говором она напоминает потерявшую жизненную цель улитку. Имаеши в кратчайшие сроки возводит на лице дружелюбие и идет налаживать контакты. – Добрый вечер, Киока-сан, – улыбается он старательно. – Как ваши дела? Как внуки, не появились еще? – А-а-а, Има-аеши-кун, – вздыхает Киоко-сан, и за время ее приветствия Имаеши успевает трижды пожалеть о своем решении завязать диалог. – Здравствуй, нахалец. Не появились еще, не появились, куда мне в таком возрасте, я же из дома не выхожу. Имаеши тщательно вглядывается в ее сморщенное, как высушенный виноград, лицо. Кажется, не шутит. Неужели и правда не понимает, что внуки появляются независимо от того, сидят их бабушки дома или нет. Тут не в бабушках больше проблема. Спорить нельзя. Несмотря на всю медлительность, вспыхивает Киоко-сан очень быстро, цепляясь шелковым шлейфом разговора за любую шероховатость фразы. Она и так уже давно и с несвойственной женщинам ее возраста тактичностью напоминает Имаеши, что ему давно пора сменить квартиру. Продлевать аренду на будущий квартал она ему не будет. Имаеши ее понимает, но не может не злиться. Киоко-сан, как и положено домохозяйке, в курсе личной жизни всех обитателей этого подъезда, а уж о своих квартиросъемщиках – в тройном размере, со сплетнями и слухами. Она знает, что Имаеши укрывает двоих цветных, обещает не сдавать их полиции и тактично просит поторопиться с переездом. Ей не нужны проблемы в случае, если полиции надоест изображать охотников за головами и отлавливать цветных по темным переулкам и они в открытую пойдут по домам. Хрупкая видимость нормальности жизни в стране сохраняет их с Киоко-сан отношения на температуре, близкой к точке кипения. Под длинный монолог про власть и сирот, которых завелось слишком много в детском доме через дорогу и которые теперь топчут ее хризантемы, Имаеши незаметно скрывается за дверью. – Тебе звонили, – говорит проходящий мимо Аомине; его губы темные и блестят, как после хорошего ужина, хотя что хорошего может быть в разогретой пицце? – Три раза. Они меня заколебали, и я сказал им, что ты умер. Мне не поверили, представляешь? – Какая жалость, придется завтра идти на работу, – вторит ему Имаеши. – Сыграешь со мной? – Извини, Аомине-кун… – У меня дела, да? Вечно у тебя какие-то отмазки. – Кто-то же должен тебя кормить. – Вот я вырасту и буду играть в НБА, и у меня будет столько денег, столько денег, целый бассейн. Я даже с тобой поделюсь. – Здорово. А когда это будет, не напомнишь? – Скоро! – Ммм, класс. Ну давай так и договоримся, а пока я пойду зарабатывать тебе на новые кроссовки, не можешь же ты босиком играть, правда же? В своей комнате Имаеши берет телефон со стола и долго не может поверить тому, что видит на экране. Сначала он решает позвонить Химуро и узнать об итоге вечера, потом созванивается с Ооцубо, и только потом решается набрать звонившего и уточнить, всё ли он правильно понял. Когда он прощается, его голос подпрыгивает и садится. На следующее утро Имаеши приезжает в клинику на двадцать минут раньше срока, но его начальник, Абэ-сан, уже там. В мире больших денег и еще больших возможностей пунктуальностью никого не удивить. Прозрачные двери распахиваются гостеприимно, серые и блестящие, оттенка отраженного неба. В коридорах так чисто, как только может быть чисто в помещении, где бывают – и, между прочим, ходят, дышат, кашляют и мусорят – люди. Имаеши смотрит на зеркально чистый пол, на белые стены, на низкие натяжные потолки и чувствует, как от избытка белого начинает щипать глаза. – Доброе утро, Имаеши-сан, – с бодрой улыбкой, очень подходящей к яркой расцветке галстука, говорит Абэ-сан. – Сайдо-сан, позвольте вам представить нашего молодого сотрудника, одного из лучшего, между прочим. Я бы сказал, почти гения. Имаеши сглатывает кислую слюну и удерживает улыбку. Открытая беспричинная лесть почти приводит в бешенство. – Ну, не то чтобы я прямо был гением, – смеется он. О том, что он полный псих в этом вопросе, знают только самые близкие. Абэ-сан недовольно покашливает в ладонь, и Имаеши заканчивает: – Но не то чтобы прямо не был. Сайдо-сан, высокий, тучный мужчина с очень милым для своей комплекции лицом, ответом остается доволен. Когда он тянется пожать Имаеши руку и по-отечески похлопать по плечу, его светлый, верблюжьего цвета костюм натягивается в подмышках. – Приятно, очень приятно, Имаеши-кун, – говорит он с улыбкой. – Наслышан о тебе, Абэ-сан так тебя расхваливал, что даже у меня щеки горели. Операция в Тейко ведь твоя заслуга. Имаеши отчаянно хватает ртом воздуха и сбивается с шага. Не падать! – командует он себе. Не смей терять лицо перед ними, не забывай, тебе еще их предавать. Шагай шире, левой-правой, левой-правой, вот, отлично. И улыбайся, Имаеши, улыбайся. И Имаеши улыбается. – Ты ведь у нас впервые? – спрашивает его Сайдо-сан, ненавязчивым жестом подхватывая под локоть. Имаеши знает, что тот много лет жил и воспитывался во Франции, его почти изящная фамильярность не может сбить Имаеши с толку. – Пойдем, я тебе всё тут покажу. На самом деле, Имаеши изучил строение здания Акаши Клиник вдоль и поперек, он знает, где находятся все аварийные выходы и вентиляционные люки, но отказывать прямому начальству в такой маленькой просьбе он не станет. Люди за полупрозрачными звуконепроницаемыми стенами палат похожи на бутылки со старым шампанским – выдохшиеся, разбитые, за цветными стеклами зрачков нет ничего, кроме смирения. Кажется, если сейчас поджечь одну из комнат, они даже не побегут. Имаеши с замиранием идет по коридору, чувствуя, как с каждым новым шагом всё быстрее разгоняется сердце. Он пропускает всю преподносимую информацию мимо себя: имена, фамилии, возраст, способности, когда прибыли и когда уйдут. Ему не это интересно. Гостем он оказывается куда более худшим, чем работником. Хорошо, что Сайдо-сан, увлеченный собственным монологом о пользе нейростимуляторов для крепкого здорового сна, этого не замечает. К последней комнате Имаеши готовится так поспешно, как только может. И всё равно чувствует, как улыбка скатывается вниз, распрямляет губы в тонкую линию, когда они подходят ближе. – О, – замечает его реакцию Сайдо-сан. – Вижу, тебе интересно, хочешь зайти? – Мне? – Тебе, тебе, Имаеши-кун, у тебя же на лице всё написано. Имаеши не уточняет, в каких выражениях интерес к происходящему запечатлен на его лице. Когда они входят, Касамацу, увлеченно трогающий Кисе за перебинтованное плечо и грудь, бросает, не глядя: – Я же сказал, что нам ничего не надо. Отвалите от детей! Лицо Хайзаки изумленно вытягивается. Выражение лица Кисе Имаеши вообще не в силах понять – то ли недоверие, то ли радость, то ли ослепительная ненависть. Имаеши почти польщен: столько эмоций, и все ему одному. – Ты, – первым отмирает Хайзаки. – Ты, гад… – Хайзаки, прекращай, ты же знаешь, что им всё равно, – говорит Касамацу устало. – Не трать энергию. Кисе, не дергайся, я должен всё проверить, ты же не хочешь… – Имаеши-сан… Касамацу выпрямляется; Имаеши представляет, как он округляет глаза и беспомощно кривит губы. Заткнуться и не произносить ничего, кроме выдохов, оказывается куда труднее, чем Имаеши мог себе представить. Особенно, когда Касамацу оборачивается, и в его глазах вместо злости обнаруживается удивление и надежда. В голубых глазах. Небесно-голубых. Неизлечимая ненависть Имаеши и его самая большая в жизни любовь. Мир заходится в самоубийственном припадке, когда Касамацу моргает и принимается хмуриться. – Имаеши. – Так вы знакомы, – так радостно говорит Сайдо-сан, словно только что соединил священными узами брака пару одиноких сердец. – А, точно, дети из Тейко. И как я мог забыть. Никак, отвечает вместо него Имаеши. Это еще одна проверка на прочность, игра такая: что сломается раньше, выдержка Имаеши или фантазия Сайдо-сана. Пока Имаеши лидирует, но уже ощущает себя на грани срыва и нервного обморока. Улыбка даже ему уже кажется жуткой и ненастоящей. – Имаеши, – снова повторяет Касамацу и поднимается на ноги, глядит исподлобья. Защищает своих детишек так ревностно, как умеют только женщины или доведенные до отчаяния мужчины. Если сейчас устроить показательный расстрел, ни одна пуля не коснется детей, Имаеши уверен. Касамацу прикроет их от всего, от чего только может прикрыть собой живой человек. – А мы тебя ждали, – громко и радостно говорит Кисе. – Всё думали, когда ты придешь извиняться. В его голосе – въевшиеся под кожу интонации Аомине Дайки. Чертовски хорошая пародия. Имаеши ненавидит Кисе. За этот голос, за этот полный обиды взгляд, за прикосновения Касамацу к его груди, за то, что Имаеши всегда был вторым, потому что «ну это же дети, Имаеши, нельзя же быть таким жестоким». – Я тоже рад тебя видеть, Кисе, – говорит Имаеши, отстраненно удивляясь, как ровно звучит его голос. Сайдо-сан удовлетворенно кивает. Хайзаки сжимает руки в кулаки, маленькая злобная бестия, Касамацу так отчаянно сводит брови к переносице, будто ему очень больно. – Мы тебе не рады, – говорит Хайзаки с вызовом. – Скажи ему, семпай! Касамацу не скажет ничего, понимает Имаеши по его взгляду. Он не будет устраивать разборки на виду у всех, он не станет ничего выяснять, он уже всё решил для себя. Его решение твердо и очевидно, как смерть. – Предатель, – шепчет Хайзаки, и Имаеши не до конца понимает, к кому из них он обращается. – Сволочь, ублюдок! – Полегче, номер одиннадцать! – Всё в порядке, Сайдо-сан. Это дети, им нужно давать выговориться. Касамацу вздрагивает и поднимает изумленное лицо, его щеки красные и горячие даже на вид, словно его били. Давай же, просит его Имаеши, ну же, Касамацу-кун, с каких пор ты прощаешь мне собственные фразы. Поговори со мной, спроси, почему всё так. Мне нужно, чтобы ты ненавидел меня больше, чем сейчас. – Всё в порядке? – встревает в разговор Кисе. – То есть, для тебя это всё в порядке вещей? – Тебя что-то не устраивает, Кисе-кун? – Меня не устраивает! – Хайзаки срывается на крик. Имаеши на внутреннем тотализаторе разыгрывает момент, когда Касамацу сорвется тоже. – Ты, ублюдок, сдал нас всех! – Цветные опасны для общества. – Такие уроды, как ты, опасны для общества! Да я лучше буду есть этот гребаный рис и спать на камнях, чем вместе с тобой! – Я рад, что твои желания совпадают с возможностями. Не каждому такое дано. – Да иди ты! – Ты предал нас. Меня, семпая, Аоминеччи – всех. Я всегда буду ненавидеть тебя. – Кисе-кун, всегда – это долго. Ты уверен, что справишься? – Всегда! – И я! И Касамацу! Да ведь, Касамацу? Лицо Касамацу спокойное и умиротворенное, без единого признака недовольства или любой другой эмоции. Имаеши даже не представляет, чего это стоит ему. С таким лицом Касамацу делает шаг навстречу. Сайдо-сан даже не напрягается, он спокоен и абсолютно расслаблен, находясь на собственной территории. Его даже не смущает, что он забрался в клетку с хищниками, да еще притащил с собой свежий сочный кусок мяса. Кисе с Хайзаки разом утихают, озадаченные такой реакцией. Имаеши тоже растерян: Касамацу, которого он знал, давно бы бросился спорить и разбираться, сорвал бы голос, дверь и все словесные барьеры в поисках правды. Этот Касамацу, тихий, постаревший за прошедшие три недели и очень, очень страшный, только делает несколько неторопливых шагов навстречу. – Знаешь, Имаеши, – наконец тихо говорит он. И Имаеши вдруг понимает, что он вымотан и больше не хочет этой войны. Он хочет спокойствия и понимания. Ведь это же так просто. Касамацу ведь наверняка догадался, для чего всё это затевалось; что случайных зрителей в последнее время стало слишком много, чтобы они продолжали оставаться случайными; что при облаве в Тейко никто не пострадал, хотя это была самая масштабная операция из всех проведенных полицией по поимке цветных; что безопаснее было упрятать всех в клинику, чем ждать, пока их поодиночке отстреляют на улице. Это всё лежит на поверхности, прозрачное, неприкрытое, как янтарь. Ты ведь давно уже всё понял, да, Касамацу-кун?! Касамацу выдыхает, долго, медленно, прикрыв глаза. И бьет без замаха, прямым в челюсть.