*****
Чехословакия, Висока-при-Мораве, в 1 км от фермы Кржиче. Ноябрь 1952 года. Стоял холодный осенний день, листья с деревьев почти совсем облетели, и уже неделю как шли частые мерзкие дожди, совершенно не похожие на тёплые ливни лета. Наполеону полюбилась здешняя осень, пожалуй, не меньше, чем лето. Нежное солнце, подсвечивавшее зелёно-красно-золотую листву, смягчившийся звук глухих ударов подкованных копыт по разноцветному ковру и особый запах, прохладный и чистый, свойственный лиственному лесу осенью, взывали ко всем чувствам сразу. На душу молодого человека нисходило то, что он назвал бы умиротворением, в котором не было ни капли грусти. Но в тот день им владела печаль. Соло казалось, что он непозволительно загостился в этом раю. Он успокаивал свою совесть тем, что, задержавшись, позволил следу «Астронома» выдохнуться наверняка, но тем не менее пора было возвращаться во Францию. По вполне понятным соображениям. Они с Ченери договорились, что картину спрячут на ферме, причём так, чтобы Болек на неё не наткнулся, желательно даже случайно. Хенко и понятия не имел, что своеобразный выкуп за его будущую свободу запрятан позади граничившей с шорней кузницы под кучей железного лома и всяких остатков. Соло просто-напросто однажды поднял половицу и подсунул тубус с полотном на ту сторону стены, ни на йоту не потревожив эту груду. Её никогда не разбирали до конца, по мере надобности выуживая какой-либо кусочек. Ещё неизвестно, как поступил бы чех, если бы ему сразу объявили цену переезда. С октября, как похолодало и пошли дожди, Наполеон редко ездил без седла. Укрывавшие лесные тропинки листья слежались, грунт на лугах размокал, и копыта Миноры частенько скользили. Да и сидеть на влажной спине лошади стало неловко, поэтому он взнуздывал и седлал её по всем правилам. Теперь, как утверждал Люсьен, это не имело значения: она всегда будет знать Лео и доверять ему. Он сидел у небольшого костерка на опушке рощицы, привалившись к дереву, а Минора с застёгнутыми под подбородком удилами пощипывала остатки зелёной травы. Но вдруг лошадь вскинула голову, втянула раздувшимися ноздрями пахнувший мокрыми прелыми листьями воздух, прижала уши и ударила копытом. Наполеон тихонько поднялся, отряхиваясь — кобыла вела себя так, будто почуяла опасность. Волки? Пока совсем не оголодают от зимней бескормицы, эти звери не так уж грозны, хотя по одному и не ходят. Во всяком случае, так говорили и Бул, и Лоран. Однако среди его врагов гораздо больше было хищников иного рода, поэтому он подошёл к Миноре. — Что такое? — вполголоса спросил он кобылу, словно та могла ему ответить. — Волки? Лошадь встряхнула гривой. — Нет? Тогда чужой? Умное животное, прядая ушами, повернулось к роще, опять принюхалось и переступило копытами. Лео ясно видел, как напряглись сильные мышцы задних ног под золотисто-песочной шкурой. Он понимал, что Минора готова подняться в галоп по первому знаку, но медлил, пытаясь сообразить, с какой стороны опасность. Путь к ферме тоже лежал через рощу, и если кто-то идёт оттуда, то глупо будет бросаться врагу в объятия… Додумать он не успел. — Отойди от лошади, и быстро! Услышав голос, произносивший английские слова с жёстким акцентом, Соло замер. Из-за дерева выступил высокий худощавый мужчина с неприятным лицом, одетый в серо-зелёный камуфляж. Клаузевиц, чёрт бы его побрал. Австриец шагнул вперёд и многозначительно повёл справа налево дулом пистолета «вальтер р38» с глушителем. — Кому сказано, отойди в сторону, Рунге. Ведь так тебя звали, когда мы познакомились? — мужчина скривил рот в подобии усмешки. — Я слышал, ездок ты неплохой, но если сделаешь хоть одно движение, лошадь получит пулю в голову и вряд ли довезёт тебя куда-нибудь. Разве что прямиком в ад. Говорю понятно, мистер… Рунге? Или Лео Глинка? Или вернее будет называть тебя Наполеоном Соло? Давненько не встречал я человека, у которого было бы столько имён! Наполеон стиснул зубы. Начальник охраны графа Альтена-Берг, по слухам, прошёл выучку в Главном управлении имперской безопасности (РСХА) , но засадить его за решётку союзники так и не смогли, поскольку не нашли ни свидетелей, ни других доказательств. Версия была весьма правдоподобной: о жёсткости, решительности и хорошем оперативном мышлении Хельтофа Клаузевица ещё Крис Ченери Наполеона предупреждал. В немалой степени поэтому и был избран вариант затаиться за «железным занавесом». Который, как теперь выяснялось, сработал не до конца. — Меня интересует, знают ли чешские спецслужбы, кого прячет Хенко у себя на конеферме, — светло-голубые глаза разглядывали Наполеона с радостью, в которой было что-то такое, отчего кровь в жилах превращалась в ледяной студень. — Думаю, нет, но это можно исправить. Если ты останешься тут, за «занавесом», меня вполне устроит подобный оборот событий, когти у бывшего СМЕРШа цепкие, не вырваться. Однако сначала тебе придётся вернуть картину, малыш. Соло сглотнул, стараясь избавиться от стоявшего в горле комка. Он понимал: от пули в лоб его пока спасало лишь то, что Клаузевиц не знал в точности судьбы «Астронома», и, в отличие от него самого, проник в Чехословакию явно не совсем легальным способом. Потому и выследил его вдали от фермы, небось, несколько дней караулил, ведь всю последнюю неделю они проезжали лошадей с Лораном. Наполеон догадывался, что, как только он отдаст картину, Хельтоф убьёт его просто затем, чтобы ему не помешали пересечь границу, где бы он ни планировал это сделать. Хотелось бы ещё уяснить, один он тут или нет… — Картину я надёжно припрятал, — попытался потянуть время Соло. — Догадаться нетрудно, — узкая верхняя губа австрийца по-вампирски приподнялась, — и, скорее всего, на ферме, так? Он по-особому свистнул. Минора встрепенулась, а из-за деревьев показались ещё двое. Оба были вооружены: один «парабеллумом», второй — МР-3008 — немецкой копией английского пистолета-пулемёта STEN. И это не считая «вальтера» Клаузевица. По кивку предводителя один головорез немедля толкнул Соло к стволу дерева и уткнул «парабеллум» ему под подбородок, второй крепко схватил под уздцы забеспокоившуюся Минору. — Так вот, будь у меня полчаса свободного времени и кое-какие инструменты под рукой, я наставил бы тебя на путь истинный, американец, и отучил от краж раз и навсегда, — говорил Клаузевиц, — но сейчас расклад будет немного другим. Ты называешь мне место, где спрятал «Астронома», мы идём туда, и ты отдаёшь мне картину. Если промедлишь, то всё равно назовёшь, но пойти уже никуда не сможешь. Ты порядочно попортил мне крови, пока я тебя разыскивал, и цацкаться я не намерен. Режущий холодный блеск в его глазах не позволял усомниться в последнем утверждении. — У тебя десять секунд, красавчик. — Если не секрет, — продолжал тянуть время Соло, — как меня нашёл? — Найти трудно обычного конюха, а героя несложно, — бросил Клаузевиц, — но ты даром тратишь время. Ну что, намерен говорить? Мысли Соло лихорадочно метались в поисках выхода. Он не мог привести троицу бандитов на ферму, тут и обсуждать нечего. Шансов одолеть вооружённых профи немного, и, в любом случае, без жертв не обойдётся. Оставался один способ, хотя и страшно рискованный. Твёрдо глядя в прищуренные глаза, он с вызовом бросил: — А ты заставь меня сказать, жополиз гитлеровский! В следующий миг голова Соло мотнулась от удара, а лицо обожгла боль — рукоятка «вальтера» с силой впечаталась в челюсть слева. Но зато сразу вслед за этим раздалось высокое, на грани визга, ржание, и затем человеческий крик боли: толкнув грудью державшего повод мужчину, Минора встала на дыбы во весь рост. Вот теперь Соло прочувствовал, что когда-то имел в виду француз, говоря, что если лошадь так сделает, ты будешь думать только о спасении жизни. Подкованные тяжёлые копыта и оскаленная лошадиная морда со страшно выпученными от ярости глазами нависли над мужчиной с «парабеллумом», и тот вмиг забыл, что в руках у него смертоносное оружие. Даже Наполеон невольно зажмурился, хотя и понимал, что его-то лошадь не ударит. Вскрикнув от ужаса, головорез выпустил пленника и инстинктивно попытался прикрыться согнутой в локте рукой, но в ту же секунду в воздухе мелькнул отблеск металла, и лошадь всей тяжестью обрушила оба копыта прямо ему на голову. Это было всё равно, что попасть под паровой молот. Череп раскололся, как яйцо, и крик моментально оборвался, а взбешенная Минора повернулась и ринулась к Клаузевицу. Она больше не вставала на дыбы, очевидно, намереваясь просто рвать его зубами, однако австриец среагировал быстро, отскочив за ствол дерева. Второго бандита, того, что держал её под уздцы, лошадь отбросила в сторону, но он остался цел. Двое против одного. Не тратя времени на то, чтобы взнуздать Минору, Соло одним движением взлетел в седло, и из-под копыт во все стороны разлетелись комки грязи. Мельтеша между стволами и по возможности не давая взять верный прицел, он направил кобылу к реке так, чтобы опередить преследователей и выйти на открытое место как можно дальше от них. К счастью, лошадь не была уж очень утомлена и привыкла к отсутствию железки во рту. Челюсть Наполеона ныла, в голове гудело, из рассечённой кожи шла кровь, но, чёрт возьми, он вырвался! Оставалось переправиться вплавь через Мораву на территорию союзников. И только подскакав поближе к реке, он понял, что его ждёт. Морава зла, как правильно заметил Бул. От прошедших недавно дождей река взбухла и, бешено крутясь, несла быстрые, ставшие мутно-жёлтыми воды среди крутых берегов. При виде этого ведьмина котла Наполеоном на миг овладело сомнение, но свистнувшие пули взрыхлили землю впереди. Прицел низковат или…? Или, надеясь захватить живым источник ценной информации, преследователи метили не в него, а в лошадь. Это была бы катастрофа. Соло сильнее стиснул бока и почувствовал, как Минора с удвоенной скоростью рванула вперёд. Она неслась по полю, длинными скачками пожирая пространство между лесом и обрывистым берегом реки, а Соло напряжённо глядел вперёд, пытаясь угадать, сможет ли он заставить лошадь прыгнуть. Ведь предел риска известен лишь ей самой… Но Минора, очевидно, не нуждалась в убеждении. Не дрогнув, не сбившись с темпа и не обращая никакого внимания на свист пуль, она наддала — и в следующий миг под ногами Наполеона разверзлась клокотавшая бездна. Сердце будто биться перестало, уши совершенно заложило, и от сильного холодного ветра заслезились глаза. Вниз, вниз, вниз… они падали и падали, пока внезапно не погрузились в мутные воды Моравы. Было начало ноября, и купание не походило даже на холодный душ. Ледяной холод мгновенно сковал тело, руки и ноги онемели, но Соло, вынырнув, старался держать голову повыше и не захлебнуться взбаламученной грязной водой, цепляясь деревенеющими пальцами за высокую переднюю луку седла. Их крутило на водоворотах, намокшее от воды седло и тёплая куртка тянули под воду, однако лошадь и человек продолжали барахтаться в стремнине, потихоньку выгребая к правому берегу. К спасению. Когда Соло ощутил лёгкий толчок, и с некоторым опозданием до него дошло, что это лошадь задела копытом дно реки, он едва не зарыдал. Пошатываясь, как пьяные, оба выбрались, наконец, на относительно твёрдую почву, и Наполеон просто рухнул на колени, из последних сил хватаясь за стремя. Рухнул — и прислонил лоб к передней ноге Миноры, стараясь хоть так выразить ей благодарность… Миновало, должно быть, немало времени, когда его пробудило от частичного забытья тихое ржание. Соло поднял голову и сказал себе, что должен двигаться. Если он поддастся слабости, смежит веки и будет отдыхать дальше, то переохлаждение неминуемо убьёт его. Употребив неимоверные усилия, чтобы подняться на ноги, он осознал, что не сможет сейчас взобраться на лошадь; оставалось идти пешком, пока они не наткнутся на пограничный патруль или он не отдохнёт достаточно, чтобы ехать верхом. Поодаль виднелся лес, и Соло вполне обоснованно решил, что ему надо именно туда — под защитой стволов и ветвей царило затишье, и было чуть теплее. Он шёл, понукая кобылу и не спуская глаз с темневшей вдали чащи, но вскоре заметил, что Минора идёт почему-то всё медленнее и медленнее, и к тому же начала прихрамывать. Что-то было не так, и Наполеон забеспокоился. Он обошёл Минору, поднырнув под шею, и сердце его замерло в предчувствии неминучей беды: выпущенные пули всё-таки достигли цели, и сейчас из двух отверстий ниже левой лопатки ручейками текла яркая кровь. Очевидно, раньше, в горячке бега, а потом от холода воды, раны не чувствовались. Хромота с большой степенью вероятности указывала на то, что одна из пуль, или даже обе, задели кость. Наполеон закрыл глаза, привалился к тёплой шее. Как она могла с такой раной так бежать и так далеко прыгнуть? А потом ещё преодолевать бурные водовороты, наперекор им вытаскивая их обоих к берегу… Когда они добрались до леса, силы оставили Минору, и она повалилась на жухлые листья. Соло опустился рядом, поглаживая потемневшую от воды светло-золотую гриву. От жалости, отчаяния и бессилия жгучие слёзы туманили глаза. Его лучшая подруга уходила, а он ничего не мог с этим поделать, сам был в таком состоянии, что в голове мутилось. Видимо, от холода и сильного удара у него начиналась лихорадка. Если он в ближайшее время не доберётся до помощи, оба покойники. Оставив Минору в лесу, Наполеон двинулся дальше, проклиная себя за беспечность. Сам во всём виноват, несчастный слепец! Он должен был догадаться, что после обнаружения остатков минного поля и визита Була в комендатуру происшествие получит огласку, но по наивности полагал, что новости из-за «занавеса» за ним же и остаются. И уходить с фермы Хенко следовало уже давно, в августе, край – в сентябре, а он тянул до последнего, в глубине души не желая расставаться ни с честным и простодушным Булом, познакомившем его с той стороной жизни, которую Наполеон раньше не знал и вряд ли когда-нибудь узнал бы, ни с Люсьеном, ставшим больше, чем другом, ни с верной Минорой. Он забыл, что рая не бывает, во всяком случае, надолго и на Земле. И в итоге чуть не привёл бандитов к тем, кто стал ему очень дорог, и погубил лошадь. Соло чувствовал себя так, будто в него самого попали те две пули. Всё из-за него, это всё из-за него… Его подобрал пограничный патруль, и солдаты, доставившие молодого человека на заставу, не думали, что он выживет. Наполеон метался в горячке, не сознавая окружавшую действительность. В больницу Мархега его отправили под конвоем, а там его пришлось чуть ли не ремнями к койке привязывать. Он вскрикивал и куда-то рвался, а в промежутках между этими приступами лежал пластом, и сбивчивый бред его был страшен…*****
Италия, в 10 км от Рима. Май 1963 года. Забавно, думал сидевший за рулём остановленного грузовика Соло, как избирательна память. Он почти забыл ту минуту, когда, наконец, очнулся и увидел у своей койки терпеливо дожидавшегося этого момента Криса Ченери. Это означало, что Наполеон в бреду всё-таки сумел сообщить о себе что-то достоверное. Он не помнил, о чём подумал, когда осознал, что с момента переправы через Мораву, оказывается, прошла не одна неделя. Но в памяти клеймом выжглись слова, которые он смог сложить в первое осмысленное предложение. Больше никогда. Больше никогда над теми, кто для меня хоть что-то значит, не нависнет угроза смерти. Никто из них не погибнет по моей вине. Это слишком больно. Поэтому с тех пор рядом с ним и не было таких людей — ни мужчин, ни женщин. Он легко встречался и легко расставался. Работал только один, как на себя (это было недолго, Наполеон подозревал, что благодаря мстительности Хельтофа Клаузевица), так и потом долгие годы — на ЦРУ. Оставил далеко в прошлом Люсьена, с которым так и не набрался смелости встретиться. Не потому, что стыдился того, что между ними случилось, а потому, что не хотел смотреть в глаза собственной боли, не хотел увидеть, как на худощавом привлекательном лице возникает выражение упрёка и отвращения. Вместе с ним ушли из жизни Соло радость отдавать всё и получать всё взамен, непередаваемое ощущение единения чувств и мыслей, дел и слов, в которое хотелось погружаться снова и снова. Он постарался стереть из памяти Минору, покинутую в австрийском лесу, и Була Хенко. Благо, с людьми было всё в порядке. Семью Хенко, как Соло знал, Крис Ченери сумел-таки вывезти вместе с лошадьми из Чехословакии, и они жили теперь на ферме Клейборн под Парижем. Знал и то, что Лоран, прожив с ними год или два, перебрался во Флориду, работал тренером. Крис Ченери вышел в отставку и занимался теперь конефермой своего отца в Вирджинии, а полотно «Астроном», как и планировалось, перешло в руки Французской Республики и заняло место в галерее Лувра. Сейчас, в свои тридцать четыре года, Наполеон Соло стремился в жизни лишь к двум вещам — свободе, которую дают деньги, и деньгам, которые делают свободу краше. А ту страницу он перевернул и не вспомнил бы о ней, если б не Угроза с его полушуточной фразой о лошади, которая заждалась. Если бы не прозвище «Ковбой», к которому, по правде говоря, Соло уже начал привыкать, осознав, что в нём нет злобы, а есть лишь желание слегка поддразнить, в чём он и сам был грешен. И вдобавок до немало этим изумлённого Наполеона вдруг дошло, что затверженную им, как «Отче наш», в ноябре 1952 года горькую истину можно толковать и по-другому. Кто сказал, что существует единственный способ выиграть бой один на один с возможной болью потери — отринуть все человеческие чувства и просто позволять вершиться неизбежному? Кто сказал, что нельзя ничего делать, чтобы избежать этого? «И сказал Господь: бери то, что тебе нужно, и плати за это», — процитировал однажды испанскую поговорку его дед-адмирал. Сознавая, что когда-нибудь, вполне возможно, придётся платить, Соло обречённо вздохнул, развернул грузовик и, задвигая подальше ощущение своеобразного дежавю, вдавил педаль газа в пол, направив машину в воды гавани, прямиком на катер преследователей.*****
Свет фонарей проникал сквозь толщу воды неравномерно, бликами и полосами, и подсвеченный ими Илья казался Наполеону призраком этого иллюзорного подводного царства. Подплыв к нему, не подававшему признаков жизни, Соло захватил мощное тело, бывшее сейчас — спасибо закону Архимеда — совсем лёгким, и потащил к поверхности, молясь про себя, чтобы охрана, на которую он обрушился, ещё была занята собственными проблемами. Он вынырнул, отфыркиваясь, запрокинул светловолосую голову, прижав её к своему плечу и поддерживая выше уровня воды, и крепко обнял могучий торс чуть ниже рёбер (вот как иногда причудливо исполняются желания!). Русский по-прежнему не дышал, и Наполеона охватил страх. «Ну же, давай, чёртов упрямец, ты же сильный, не подводи меня! Что я, зря вернулся?» — как мантру, твердил он про себя, резко нажимая снизу на диафрагму, чтобы из лёгких вышла вода. После второго нажатия изо рта лежавшего в его объятиях мужчины вырвался фонтан воды, и он хрипло закашлялся. Наполеон испытал сильное желание прикрыть ему ладонью рот, но вместо этого лишь прохрипел: «Тихо! Давай за мной!». Илья беспрекословно послушался, отфыркиваясь и отплёвываясь, но стараясь делать это как можно тише. На всякий случай Соло, страхуя, плыл с ним рядом, показывая, где тут лестница, и игнорируя взгляд, в котором так и читалось: «Нашел бы и без тебя!» Вылез из воды первым и протянул руку, с которой давно снял перчатку, ощущая, как ладонь встречается с чужой, большой и сильной, и неожиданно чувствуя прилив восторга. Несмотря на то, что Угроза — враг, несмотря на то, что неуступчив и упрям как мул, но как мул же надёжен. И впервые за долгое-долгое время вдали замаячило нечто, не имеющее ничего общего с деньгами, положением в обществе или другими социальными условностями. Что-то, весьма похожее на… партнёрство? Доверие? Дружбу? Словно из тумана проступили чьи-то неясные очертания, и Наполеон до боли в глазах всматривался в эту дымку, силясь разглядеть — чьи. Мужчины присели на какую-то каменную тумбу, чтобы перевести дух. Илья, дыхание которого понемногу успокаивалось, наконец, спросил нетвёрдым ещё голосом: — Чего с катера сбежал, Ковбой? Морская болезнь замучила? — Да как ты водишь, замутит и Джеймса Бонда! — не остался в долгу американец. Как же он рад был снова услышать это ворчание и беззлобную подколку! — Ты посмотри только, что с катером сделал — в щепки расхреначил! — А ты, как я понимаю, на своём грузовике вообще асфальтовую дорогу с водной гладью перепутал, — невозмутимо парировал Курякин, искоса посверкивая глазами на улыбавшегося Наполеона. — Впрочем, за последнее спасибо, — тихо добавил он и подал руку. Уже не по необходимости или приказу, а по собственному желанию. — Обращайся, — просто ответил Соло. Вот тогда-то, пожимая протянутую ладонь и глядя прямо в тёплые тёмно-голубые глаза, окружённые влажными, слипшимися в иголочки длинными ресницами, Наполеон и осознал: а ведь это могло бы стать чем-то более глубоким, нежели партнёрство.