Один на один (Update!!!)

Утверждением, что агент ЦРУ Наполеон Соло отличался от всех прочих противников, с какими раньше сталкивался Илья Курякин, генерал Олег Дронов попал в десятку. Эти прочие были профессионалами с понятной Илье логикой действий, и поведение профи декодирования не требовало. Этот же американец, явный любитель, несмотря на армейское прошлое, вёл себя подобно щенку, старающемуся непременно укусить отражение Луны в луже, и получал какое-то извращённое удовольствие от этого процесса. Такие манеры вкупе с высокомерием, подчёркнутым лоском и постоянными насмешками приводили к тому, что Илья, воспитанный в совсем иных традициях, еле сдерживал негодование. Когда-то давно, году эдак в 1954-м, ещё очень молодой Илья сидел за шахматной партией с упомянутым выше Олегом и услышал от него фразу, которую счёл программной и запомнил навсегда. — Наша работа, — говорил Олег, снимая с доски чёрного слона Ильи, — своего рода шахматная партия, доска для которой — весь мир. И побеждает в этой партии тот, у кого холодный ум, а не горячий нрав. Тот, кто умеет просчитывать ходы и предвидит действия противника. Олег умолчал о том, что умение играть в шахматы стало не последней гирькой, склонившей чашу весов на сторону сына осуждённого чиновника. — Однако взгляни на эти фигуры, Курякин, — он помахал зажатым в руке слоном. — Если надо, они мигом извлекут кинжалы из ножен. Шахматный набор, стоявший сейчас перед ними на низком столике, был подарен генералу армии Ивану Серову в Монголии, а тот, шахматами не увлекавшийся, отдал набор сопровождавшему его Дронову. Весьма искусно выточенные из кости фигуры изображали воинов в полном боевом снаряжении. Всадники с кривыми мечами, пехота в стеганых халатах с металлическими нагрудниками и в шлемах, полководцы в высоких конических шапках с богатой опушкой. С подполковником Олегом Анатольевичем Дроновым, чьё звание и должность долгое время оставались тайной, Илья познакомился примерно через неделю после того, как заговорил с «семейным куратором» из НКВД Павлом Шаленко о том, как попасть на службу в органы безопасности. Тот сначала слегка растерялся и некоторое время судорожно соображал, чем это может грозить ему лично. В буквальном смысле угодить в руки парня, гнувшего подковы этими самыми руками, Павла как-то не тянуло. Однако, поразмыслив, он успокоился: чтобы получить доступ к засекреченным архивам или делу Николая Курякина, надо было быть либо самим Иосифом Сталиным, либо всесильным Лаврентием. — Хорошо, — ответил Шаленко. — Я такие дела не решаю, твоя… биография неминуемо привлечёт пристальное внимание, но постараюсь найти того, кто может решить. Ради матери не спрашивай, кто это будет. Илье пришлось удовлетвориться таким уклончивым ответом, но Павел не обманул. Путь в органы тогда лежал либо через вуз, либо через службу в армии. И туда, и туда дорога Илье, как сыну репрессированного, была заказана. Но в исключительных случаях и по прямому указанию сверху отступления от этого порядка допускались. Какие рычаги Шаленко задействовал, перед кем ходатайствовал, Илья так никогда и не узнал. Когда же он познакомился с Дроновым, тот разглядел в юноше твёрдость намерений и упёртость в достижении цели, помноженные на выработанное шахматами тактическое мышление и тренированное самбо тело, и подумал, что игра стоит свеч. Летом 1952 года на характеристике Ильи Курякина для поступления на факультет ракетной техники Московского высшего технического училища имени Баумана красовалась виза Лаврентия Берии. Возможно, всемогущий куратор органов госбезопасности лучше всех прочих знал, каковы истинные обстоятельства дела Николая Курякина, а, возможно, ему пришло в голову, что, помогая сыну осуждённого, он обретает в его лице преданного человека. Ради того, чтобы избавиться от позора, он будет грызть землю зубами и к тому же всегда останется на крючке. Если бы это соображение дошло до ушей агента Соло, оно было бы оценено по достоинству. Олег Дронов все годы не выпускал подопечного из поля зрения и находил его всё более и более подходящим для того вида деятельности, которому сам отдавал двадцать из двадцати четырёх часов в сутки. В марте 1954 года был образован Комитет государственной безопасности, и Олег перешёл в Первое главное управление — ПГУ — ведавшее разведкой за границей, возглавив европейский отдел. Тогда он рискнул второй раз и, поговорив предварительно с Ильёй, попытался убить всех зайцев одним метким выстрелом. Характеристика на отличника-второкурсника Илью Курякина из «бауманки» была безукоризненной, успехи на ниве самбо — ещё лучше, и Олег настоял на переводе студента в только что открывшуюся Высшую школу КГБ под свой плотный контроль и опёку. Кроме того, он исподволь нацеливал Илью на ВДВ. «Войска дяди Васи» давно считались элитой армии, боевая и политическая подготовка в них была поставлена очень хорошо. Кто не сумел работать в команде, кто срывался или вовремя не прикрывал спину коллегам, тем быстро объясняли, что им здесь не место. К тому же усиленная физподготовка позволила бы избавиться от лишней агрессии и научиться держать под контролем всплески ненужных эмоций. А это было единственное, что настораживало Олега в подопечном. Илья, сцепив зубы и постепенно матерея, шёл по намеченному пути, не сворачивая и не отвлекаясь. Хотя он перевёлся с потерей курса, обучение в Высшей школе КГБ было рассчитано на три года, а не на пять лет. Напряжённый график почти не оставлял времени на личное время, чему живший в общежитии Илья скорее радовался. Теоретические предметы перемежались практическими занятиями и работой с психологами. Главным в ней было — выявить слабые и сильные стороны курсантов, и в заключении по психопрофилю обязательно указывалось, в каких видах деятельности они проявят себя с наибольшей эффективностью, а к каким их и близко подпускать нельзя. После окончания «вышки» в 1956 году Илья ушёл в армию с чувством человека, свободного от обязательств перед кем-либо, кроме Олега Дронова, и вот почему. Ни в 1952, ни в 1953 отец домой не вернулся, а Шаленко утверждал, что после ареста его покровителя Берии прояснить ситуацию не в силах. Однако когда в 1954 году начала работать комиссия Поспелова по расследованию причин массовых репрессий, Илья осмелел и, по примеру многих, направил туда запрос. От полученного ответа свет померк в глазах: Николай Курякин скончался от туберкулёза ещё 8 ноября 1952 года. Он приехал тогда в Ленинград ночным поездом, шёл пешком от вокзала ранним-ранним утром по почти безлюдной улице, комкая бумагу в руке, и не мог представить, как расскажет об этом матери. Но та, знавшая о запросе, сразу всё поняла, едва взглянув в безнадёжную синеву глаз сына. Отшатнувшись, закрыла лицо руками и страшно завыла. После этого мать ушла в себя, погасла окончательно. Илья разрывался между Москвой и Ленинградом, выбил при содействии Олега разрешение забрать её в Москву, но это известие радости не вызвало: она лишь отрицательно покачала головой, молча поцеловала его в щёку и ушла в свою комнату. Как ни взывал он к её разуму и сердцу, всё оказалось бесполезным. В январе 1956 года Илья позвонил матери накануне выезда и сообщил, что отца реабилитируют посмертно, что его имя будет очищено от позора — вещь невозможная, если бы не комиссия Поспелова и отчасти не Олег, от которого он об этой комиссии узнал, — и наконец-то услышал в её голосе облегчение. И ничего-то, идиот такой, не понял, пока на следующее утро, открыв своим ключом дверь, не нашёл её в петле. Вдова Николая Курякина не стала дожидаться ХХ съезда КПСС . Похороны Илья ещё помнил, но — странное дело — как бы смотря на происходящее и себя со стороны, а после печальной церемонии вокруг опустился и закружил чёрный норд. И не осталось после него ничего, кроме ледяной, покрытой золой пустыни. Не рехнулся Илья тогда, вероятно, лишь благодаря Олегу. Тот, хоть и был много ниже ростом, явился к нему без приглашения в разгромленную квартиру, бесстрашно схватил пытавшегося сопротивляться Илью за шиворот, сильно встряхнул, глядя прямо в потухшие и словно подёрнутые серой пеленой глаза своими, магнетическими, напоминавшими шлифованный гематит, и чётко и раздельно проговорил: — Будешь продолжать разрушать себя — у нас дороги разные. И, отстранившись, закатил мощную пощёчину. Илья дёрнулся, но хватка у его куратора была нешуточная. У молодого человека абсолютно не было сил на объяснения или оправдания, и без того в голове была полная каша. Смысл и цель жизни вышибло из-под него, как табурет из-под висельника. Однако Дронов явно сдаваться не собирался и ещё раз хлестнул Илью по щеке: — Довольно, Курякин, погоревал, займись лучше работой. «Какой ещё работой?» — А той самой, к которой и готовился, — вопрос Олег безошибочно прочёл по измученным глазам. — Вспомни, ради чего в школе КГБ оказался, ради чего в армию собрался. Отца и мать не вернёшь, но ты же мужчина, а у мужчины есть долг. Родину защищать. И разжал руку. У Ильи подкосились ноги, и он бессильно сполз по стене. Дронов присел около него на корточки и почти нежно приподнял за подбородок светловолосую встрёпанную голову. — Даю на размышление сутки, Илья. Тряпка нам не нужна, — и ушёл, а вконец измотанный Илья уснул прямо там, привалившись спиной к стене, на острых осколках посуды, застеклённых фотографий и ваз, на обрывках книг и газет, на щепах разломанной гитары. Он открыл глаза в четыре часа утра, как будто его кто-то толкнул, и обвёл взглядом последствия учинённого им накануне погрома. Вдобавок кисти рук были покрыты ссадинами и запёкшейся кровью, на голове взбухла шишка, а в горле пересохло так, будто он пьянствовал минимум сутки напролёт. С этим надо было что-то делать, и Илья сделал. Вынес мусор, запер на ключ квартиру так же, как запер где-то очень глубоко воспоминания об отце и матери, окончательно перебрался в Москву и занялся работой, прежде всего, над собой, а потом ушёл в армию. С первого же дня десантникам всеми возможными способами внушали, что они лучшие, военная элита, но эту репутацию надо было заслужить, а потом всё время ей соответствовать — негласные проверки друг друга сыпались как из рога изобилия. Самбистская выучка позволила Илье успешно освоить приёмы рукопашного боя, и скоро даже перспектива бороться с заведомо превосходящим в подготовке инструктором его не пугала. Однако первая же провокация закончилась для его сослуживца серьёзной травмой, в результате чего Илья предстал перед твёрдым как скала и хлёстким как ивовая розга полковником Полуниным. — Курякин, мне говорили про твои проблемы, но я не думал, что они настолько херовые. Поэтому или ты мне сейчас всё объясняешь, как на исповеди, или я попру тебя из моей части, как бы Омич ни просил. Потенциал у тебя хороший, но калечить моих бойцов я никому не позволю. Илья знал, что в старые времена позывной Омич выбрал Олег Дронов, вероятно, по месту рождения. Выслушав, Полунин подумал-подумал, да и постановил: — Раз спусковым крючком для твоих вспышек выступают сильные эмоции, то будешь заниматься с капитаном-инструктором Кимом, он как никто может научить тебя их контролировать. Без его допуска в спаррингах не биться, ни в казарме, ни в поле! Узнаю, что нарушил запрет, — спишу как непригодного к ВДВ. Довод был очень весомым. Подобный штамп в личном деле раз и навсегда перекрыл бы ему дорогу к работе в качестве оперативника органов госбезопасности, поэтому к тренировкам и занятиям с Кимом Илья отнёсся со всей серьёзностью. Последующие семь лет (из них четыре — до зачисления в штат ПГУ) он затачивался, как любимый нож-финка. Десантура — Отдельный учебный центр КГБ — первый отряд спецназа ГРУ, в задачи которого входило уничтожение ядерных ракет и глубокая разведка. Психотренинги. Противодействие пыткам. Языки. Навыки работы под прикрытием и слежки. Техника и программирование. Умение драться с помощью любых подручных средств, вплоть до дамской пудреницы и плотно свёрнутой газеты. Тренинги на выживание на полигоне под Псковом. Слепые тренинги «в поле». Первые задания — и понеслось. Вторые-третьи-четвёртые… Именно поэтому в голове агента Курякина ни вдоль, ни поперёк не укладывалось, что делает в их рядах такой, как агент Соло — вор и любитель залезть под юбку, привыкший к красивой жизни. А когда познакомился с ним, так сказать, непосредственно, и вовсе сказал себе: кажется, генерал Дронов впервые ошибся, раз посчитал, что у игрока в покер и шахматиста может быть хоть что-то общее. Не сказать, что Илья возненавидел американца, это было бы чересчур сильным выражением. Этого человека он просто не понимал. Они с самого начала говорили на совершенно разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле, разве что цель у них была одна — Габи Теллер. И уважать его тоже не получалось, и даже не из-за поступка с минным полем (это было как раз весьма находчиво), и не из-за напиханных жучков (он и сам поступил так же), а потому, что этот пижон и гуляка был, с точки зрения Ильи, без царя в голове, или, по-простому, не имел внутреннего стержня, достойных мотивов или цели, помимо вполне понятного желания дождаться окончания своего тюремного срока, а пока не отказывать себе в маленьких радостях жизни. У самого Ильи с радостями жизни было… ну, не очень у него было с радостями жизни. Он мог жить и в фешенебельном отеле, и на скромной конспиративной квартире, не видел смысла облачаться в костюмы от Диора, если того не требовало задание, хотя, разумеется, разницу между ним и Пату (и не только) понимал прекрасно. Что только ни освоишь для работы под прикрытием! Что же касаемо женщин, то доверять им больше, чем секунд на пять, Илья так и не научился. Он всё время словно бы подсознательно ждал от них подвоха и потому совершенно не мог с ними расслабиться и испытывать ту самую радость жизни, если понимать её шире, чем простую физиологическую разрядку. Девушек в курякинской жизни и без того было немного, ни в «бауманке», ни в «вышке» женский контингент численно велик не был. Конечно, на высокого красивого парня с глазами-омутами женщины западали регулярно, но обрывалось всё очень быстро. Мало кому понравится, что партнёр кончает так, словно ударом кулака брус перерубает, сконцентрированно и резко, а потом молчит как пень. С парнями он не связывался, естественно, но не потому, что предложений не поступало. Олег Дронов, привыкший говорить напрямик, однажды даже не выдержал: — Чёрт бы тебя побрал, Курякин! На тебя слюнки текут как у женщин, так и у мужчин, а ты этим абсолютно не желаешь пользоваться! Что рожу скривил? Компромат так тоже добывается, чтоб ты знал! Не то чтобы Илья не знал о «медовых ловушках», его самого так проверяли, но психологи не рекомендовали Курякина к вербовке таким способом. При мысли о том, чтобы кого-то целенаправленно соблазнить, не важно кого, парня или девушку, на него будто ступор находил. Илья вообще пребывал бы в заблуждении относительно искусности «медовых ловушек», расставляемых мужчинами на мужчин, если бы не весьма интересный период совместной работы в Нью-Йорке с агентом под кодовым именем Вийон — чем-то внешне походившим на Олега харизматичным брюнетом чуть за тридцать. Вийон своей бисексуальности не стеснялся и, хоть и не пытался совратить Илью — это здорово помешало бы текущему делу — в особенности однополой любви охотно посвятил. «Чтобы ты понимал, что происходит, и не спалил меня вчистую из лучших побуждений!» — как он выразился. Однажды, в короткий период затишья, они сидели на освещённой солнцем скамейке Центрального парка. — Знай, такие, как я, на вес золота, — вполголоса рассказывал ему жмурившийся от удовольствия Вийон. — Работаем только на выезде, и пока выдаём результат, никто и не пикнет. Нас в штате ПГУ немного, а дел-то по горло. — А если отзовут? — спросил тогда Илья. — Это же подсудное дело. Вийон усмехнулся: — Если отзовут или решат под трибунал отдать, то точно не из-за того, что кто-нибудь внезапно озаботится твоим нравственным обликом. Нет, тут нужно проштрафиться очень и очень крупно. И поверь, наберётся на тебя столько и такого, что никто не поинтересуется, что ты со своим членом делал и есть ли у твоего партнёра сиськи. Так что не бойся. — Я не… — вспыхнул Илья. Вийон приоткрыл один глаз и окинул напарника задумчивым взглядом: — А я чисто теоретически. Вдруг пригодится. Ребята из спецслужб, на взгляд обывателя, вообще несколько странные. Мерило у них всегда одно: можно это использовать на службе или нет, а уж потом — морально это или нет. Поэтому, с одной стороны, спецагенты признавали и легко мирились со всеми существующими человеческими особенностями и пороками, поскольку знали, что отмычки порой приобретают очень причудливые формы. С другой — по этой же причине старались выявлять в своих рядах патологических пьяниц, неисправимых бабников, сребролюбцев и людей нетрадиционной ориентации ещё на этапе отбора, для чего и существовала система специальных тестов, вплоть до полиграфа. Илья тоже проходил полиграф, последний раз — в 1962 году перед «повышением квалификации» в спецназе ГРУ, но, кстати, уже тогда умел его обманывать, чем грушников немало удивил. ГРУ и КГБ, конечно, всегда конкурировали в получении разведывательной информации и её передаче руководству страны, но корпоративные нормы поведения и отношений сотрудников обеих спецслужб ставились выше мелколичностных разборок. Но такая двойственность, помноженная на специфику работы с её кредо «никому не доверяй», заставляла больше ценить тех, кому доверять было можно, и развивала в каждом агенте систему «свой – чужой»: «своих» полагалось закрывать грудью, чужих — использовать по полной. Илья исключением не стал. Всосанное буквально с молоком матери советское «мы» — а не «я» — наложилось на воспитание в ВДВ и школе КГБ. Другое профессиональное правило гласило, что нельзя мешать работу и личную жизнь. — Учтите, — объяснял как-то слушателям курсов один из бывших разведчиков-нелегалов, — если ваша партнёрша в вас влюбится, то может пустить за вами «хвост», просто чтобы удостовериться, правильный ли выбор она сделала, не крутите ли вы параллельно роман ещё с кем-то. И тогда… Тогда ваша жизнь станет невыносимой, а последствия предсказать не возьмется никто. И всё-таки самое страшное таится в другом, — подумав, продолжал он, — в вашей неконтролируемой влюбчивости. Если вы почувствуете, что влюбились по уши, немедленно кончайте или с нелегальной разведкой, или с любовью. Если о ней станет известно Центру, то продолжать начатое дело в стране, куда вас послали, вам не дадут, посчитав потенциальным изменником. И, в общем-то, правильно посчитают. Так что в итоге получается замкнутый круг, а разомкнуть его вы сможете, только пустив себе пулю в висок.

*****

ГДР — анклав Западный Берлин — Италия. Май 1963 года. «Однако почему американец в меня не выстрелил, у него ведь была такая прекрасная возможность?» — мимоходом спросил себя Илья. Он видел через заднее стекло автомобиля заинтересованный взгляд, прикипевший к нему, как к какой-то диковинке, но если бы, стоя на пятачке посреди минного поля между двумя трёх-с-половиной-метровыми бетонными стенами, знал, что именно с этим типом ему назавтра велят сотрудничать, то пожалел бы, что сам целился в колесо. Олег вызвал его позже, уже под утро, когда вызволенный пограничниками в союзе с коллегами из Штази Илья только-только забылся сном, но получаса ему хватало, чтобы восстановить силы. — У тебя есть возможность реабилитироваться, — с ходу начал генерал, который, похоже, даже не прилёг. — У ЦРУ накладка с Теллером, они тоже его ищут, как мы и думали, но тоже, оказывается, не знают, где он. Этот их Соло… я тебе говорил, что его зовут Наполеон? Илья кивнул, и Олег саркастически усмехнулся: — Чего только в жизни не случается, правда? Даже один шанс из миллиарда вдруг становится реальным... Так вот, он очень хорошо разрабатывает комбинации и может сойти за своего хоть на приёме у королевы Елизаветы, но, на счастье, в данном случае этих талантов недостаточно, нужны технические и диверсионные знания и навыки. Это как раз по тебе. — Товарищ генерал, вы же знаете, что я работаю один. Тем более с этим... не получится ничего. — Во-первых, ты не всегда один. Дело в Варшаве напомнить? В музее Прадо? Агент Три креста осталась о тебе очень высокого мнения. А в Нью-Йорке? Вийон не отказался бы, если бы ты его опять… прикрывал. Во-вторых, сколько я понял Эдриана, фигурантов там много, и один ты за всеми не уследишь. Или засветишься. Олег над чем-то сосредоточенно задумался и вдруг выдал: — Собственно, я бы тоже предпочёл, чтоб ты работал без американцев, и так оно и было, пока ты девчонку не упустил. А теперь белыми будут играть они, но нам во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы ни этот учёный, ни его записи не прилипли к их шаловливым ручонкам. У нас нет выхода, Курякин. Так что иди пока отдыхай, настраивайся и больше меня не разочаровывай! На следующий день Илья не сдержался. Да и не стал бы, даже если б у него было время на подумать, потому что не мог даже вообразить, какая буря поднимется в нём при виде этого снисходительного взгляда и безупречного костюма! Даже светлый щегольской плащ нацепил, suka! Последнее Илью почему-то особенно взбесило, и он с наслаждением воспользовался случаем основательно протереть этим плащиком стены и пол берлинского туалета. К тому же перегородки в нём были соблазнительно хлипкими. Чем больше Илья через стол разглядывал агента ЦРУ, тем больше раздражала его манерность. Вот он иронично дёрнул бровью по адресу кофе (тот действительно был дерьмовым), вот открыл папку с таким видом, будто всё, что там лежит, он уже наизусть знает, зато на фото красотки в досье посмотрел гораздо внимательнее… Илья уловил брошенный на него взгляд Олега, показывавшего образец диска, и на секунду прекратил пожирать Соло глазами. Провальная идея, это совершенно провальная идея. Но для начала надо выяснить, умеет ли американец держать удар. Умел, причём так, что лучше б Илья и не выяснял. Он слушал, и от потока грязи у него чесались кулаки и хотелось что-нибудь расколотить, как десять лет назад. Этот человек ударил его, и ударил очень больно, несмотря на неправду в одном случае и преувеличение в другом. Но, кроме боли, в душу Ильи закралось какое-то странное торжество. Не зная, чем, не понимая, как, но он тоже зацепил за живое этого лощёного типа, раз тот дал себе труд навести о нём справки. Он-то сам примерно представлял, почему у ЦРУ досье на него неполное или неточное. Их беда заключалась в слепой вере всяким бумажкам, имеющим статус официальных — запискам, протоколам, информации. Они не делали поправки на масштаб фабрикации дел и количестве признаний, полученных под пытками, и на то, что стукачей на просторах СССР развелось в десять раз больше, чем было нужно для дела. «Семейный куратор» НКВД Павел Шаленко навещал подопечных, стараясь приходить и уходить затемно, из-за чего некоторым чрезмерно бдительным соседям казалось, что их там десятки ходят. И к тому же в результате возвращения Ильи под крыло КГБ свидетельство о смерти Светланы Константиновны Курякиной приняло приличный вид: не хотел Олег портить перспективному агенту объективку самоубийством матери. Но объяснять это американцу — всё равно, что воду в ступе толочь, да и незачем. Пусть уж лучше по-прежнему думает, что знает об Илье Курякине всё. Однако Габи Теллер, вынужденная выступить в роли приманки, затронула какие-то тайные чувствительные струнки в сердце Ильи. Неудивительно, думал он, девушка испытала такой стресс, что упилась вусмерть. Но Илья, тем не менее, выдохнул с облегчением, когда поцелуй не удался, потому что в противном случае просто не знал бы, что делать. Неизвестно по какой причине, но в этом деле его раздражало буквально всё — и навязанные напарники-непрофессионалы, и дядя Руди этот, и потеря часов. В такое время у него и на Мерилин Монро не встало бы. После того, как Габи заснула, он вновь возблагодарил свою удачу за то, что продолжения между ними не последовало, потому что, обшаривая номер, выколупывал жучки (технически отсталые!) из разных углов комнат, даже из ванной. Однако своеобразное сочетание мальчишеской бравады и девичьей беззащитности Илью по-мужски зацепило, и иногда у него мелькала мысль: вот закончим дело, тогда… хотя и понимал, что никакого «тогда», скорее всего, не будет. Его ждёт следующее задание, а Габи, нет сомнения, не вернётся на контролируемую Советами территорию. Как же хотелось Илье хоть иногда, хоть чуть-чуть походить на Ковбоя и отдаваться всякой страсти не краснея и не сомневаясь, а над всем остальным смеяться! Но даже если бы Илья и решился провести с немкой пылкую ночь, всё могло кончиться как обычно, неловкостью и разочарованием, а то и синяками и ссадинами. Илья прекрасно отдавал себе отчёт в своей силе. Наутро, критически взглянув на себя в зеркало, Илья признал, что чёртов Соло был абсолютно прав, и бабочка нацеплена зря. И, кстати, относительно драки в туалете, он бы даже рук не стал марать о таких, как граф Липпи с приятелями, но спарринг был лучший, известный ему ещё с ВДВ метод психологической разгрузки. Жаль, что противники ему попались не крепче перегородок в берлинском туалете. А вот реакция американца на проявленные фото Илью поразила. На одну секунду. Потом до него дошло — тот собирался действовать один, а вычислить, как именно, труда не составило. Поскольку темнело поздно, Илья со спокойной (относительно) душой отправился вместе с Габи обедать в ресторан отеля на первом этаже. Десять против одного, что Соло смоется через кухню, Илья сам подобное не раз проделывал и не желал прозевать этот момент. Однако Ковбой не спустился, а заказал еду в номер, ограничившись только пастой со свежайшими морепродуктами. Этот факт без слов сказал Илье всё, что ему было нужно. Лёгкий ужин означал не что иное, как ночную работу. И вот сейчас, незаметно проверив 807 номер и убедившись, что Соло, очевидно, дожидается темноты, Илья сидел за шахматами, чутко прислушиваясь к звукам и шагам наверху. До того, как перехватить Ковбоя у «Аэроспейс Винчигуэрра», надо было принять кое-какие меры предосторожности. Габи, включившая телевизор, мешала ужасно, а попросить его выключить Илья не мог. За обедом взвинченная девушка сначала трещала без умолку, а затем будто выдохлась и резко притихла, но чувствовалось, что она по-прежнему места себе не находит. И либо она могла продолжить расслабляться на свой лад, либо опять обратила бы внимание на него, Илью, но теперь это было бы совсем некстати. Начинало темнеть, и Илья сменил точку наблюдения, выйдя на балкон. Оттуда он мог видеть свет, падавший из окон номера Соло. Не Бог весть какой надёжный индикатор присутствия, но уж что есть. Он вытащил из кармана портсигар и закурил. Заядлым курильщиком, как Олег Дронов, имевший обыкновение высмаливать чуть ли не по две пачки за день, он не был. Просто сейчас чувствовал потребность… не обрести хладнокровие, нет, Илья благодаря графу Липпи был совершенно спокоен, а прикоснуться к чему-то зыбкому, эфемерному, но крайне для него важному. Николай Курякин, как и многие в ближнем окружении Сталина, следовал в кильватере привычек генсека. Спеццех табачной фабрики «Ява», снабжавший вождя сигаретами «Герцеговина Флор», столь же исправно поставлял их и особо приближённым лицам, но, конечно, никто не потрошил сигареты напоказ, чтобы набить трубку. Тем не менее Илья с детства привык к своеобразному аромату этой купажной смеси, ассоциировавшемуся у него с покоем и счастьем, а мало что способно создавать такой эффект присутствия, как запахи. Спеццех благополучно существовал и благоденствовал до сих пор. Многим пришлась по вкусу его продукция, в том числе и председателям КГБ Серову и Шелепину , поэтому к привычке курить в органах относились снисходительно — в отличие от привычки к неумеренным возлияниям и тем более к наркотикам. К тому же оперативники были обязаны периодически проходить медкомиссию и сдавать нормативы по физподготовке; в каком-то смысле это держало в рамках не хуже начальственного нагоняя. Илья встрепенулся: сверху раздался лёгкий скрип, как если бы кто-то двинулся в кресле, а спустя ещё минуту ему вдруг начало припекать затылок. Его заметили, очень хорошо. Илья спокойно докурил и, не торопясь, повернулся так, чтобы иметь больше обзора. Так и есть, на верхнем балконе виднелась слабая тень, угадываемая по неравномерности света из окна. И без того натренированные чувства Ильи ещё больше обострялись на заданиях, и сейчас он будто слышал учащённое биение сердца стоявшего над ним американца, ощущал его взволнованное дыхание, хотя наверняка ничего такого и в помине не было. Во всяком случае, Илья сразу понял, что Соло отступил и скрылся в номере, а скоро свет там погас. Он выждал немного, а затем, когда Габи сказала, что для успокоения нервов прогуляется недолго по Корсо, выдернул из брюк кожаный ремень, отцепив очень хитрую пряжку, и вынул ещё пару приспособлений из чемодана. Навыки вскрытия замков, как вскоре стало понятно, у него были не такие впечатляющие, как у Ковбоя, зато альпинистские — наоборот, на высоте. Выбрав подходящее местечко, он ловко зацепил превращённую в крюк пряжку за прут балюстрады верхнего балкона, пристегнул тонкий, но чрезвычайно прочный капроновый трос к перилам так, чтобы он натянулся, и в два шага поднялся на балкон Соло, ставя ноги в специальные петли троса, как на ступени верёвочной лестницы. В номере он огляделся, но свет, естественно, зажигать не стал, а просто надел усовершенствованные перископические очки «Шип». Проникавшего из окна света было вполне достаточно для этого комбинированного прибора ночного видения. Он заранее наметил, куда поставит жучки-маячки — под набойки каблуков ботинок. Острый как бритва нож да маленький тюбик суперклея, — вот всё, что для этого надо. Илья невольно задумался, зачем Ковбою столько туфель, он уж боялся, что клея не хватит. Точь-в-точь светская красотка, хмыкнул он, невольно залюбовавшись изящными линиями колодок, но вовремя одёрнул себя, отцепил крюк и мягко спрыгнул на свой балкон. Теперь можно было и самим Соло заняться. Точнее, «Аэроспейс Винчигуэрра», куда, вне всякого сомнения, тот направил стопы свои. Илья начал с того, о чём Соло наверняка не подумал, и закоротил в щитке при помощи специальной проволочки одну из нагрузочных цепей наружного освещения. По его расчётам, «мостик» должен был продержаться минут пять, после чего накрыться, и автоматы начнут веерное отключение прожекторов. Аварийной бригаде понадобится не меньше десяти-пятнадцати минут, чтобы обнаружить, в какой именно линии произошло короткое замыкание, или включить резервный источник энергии, и этого вполне хватит для проникновения на объект. Расчёты Ильи, причём оба, оказались абсолютно точными. Свет вырубило, а Соло предсказуемо возник у заградительной сетки. Илья как ни в чём не бывало занялся делом, втихомолку смакуя запечатлевшееся в памяти забавное выражение лица подошедшего к нему Ковбоя, которого вынуждал теперь играть с учётом своих правил. Это оказалось настолько легко, что Илья искренне поразился. Он-то ожидал, что американец начнёт вставлять ему палки в колёса либо опять его провоцировать, дабы вернуть себе главенствующую роль, но ничего тревожного, кроме вполне привычного любования собой, в его поведении не нашёл! Илья уважал настоящий профессионализм, в чём бы он ни заключался, и на него произвело громадное впечатление умение Ковбоя найти подход к любому замку. И классный набор отмычек он оценил тоже, а последующий маленький сбой в виде сработавшей сигнализации очень кстати опустил на землю взлетевшее до небес Чувство Собственной Важности напарника. А затем в нём в полную силу заработал русский принцип, впечатанный годами воспитания и тренингов — сам погибай, а товарища выручай, и плевать на то, что сейчас «товарищ», строго говоря, никаким товарищем не был. Значения не имело, ни сколько продлится их напарничество, ни цели, которые их объединили; роль играло лишь одно. Наполеон Соло сейчас был «своим», а «своих» Илья привык прикрывать. Потому и дёрнул замешкавшегося американца в ту тёмную нишу, потому и нарезал круги на катере, давая время скрыться. Но вот чего он совсем не ждал, так это того, что, очнувшись, поймёт, что напарник никуда не сбежал. Напротив, вернулся за ним, Ильёй, вытащил потерявшего сознание соперника-союзника из-под воды, и теперь сильная рука обнимала его где-то пониже рёбер, а другая уверенно и вместе с тем аккуратно поддерживала голову. Прочихавшись, насколько мог, и плывя рядом с ним к берегу, Илья пытался найти ответы на парочку обескураживающих вопросов, над которыми, признаться, ему уже давно надо было как следует задуматься. Соло всё-таки не застрелил его в Восточном Берлине через заднее стекло автомобиля. Дважды не воспользовался случаем уязвить намёком на отцовский позор, видя реакцию на часы. Тратил время на то, чтобы сгладить инцидент с графом Липпи (об этом за обедом рассказала Габи). Илья был вынужден признать, что поступил тогда непрофессионально, и наглое поведение дядюшки-нациста его нисколько не оправдывало. Главное — почему Наполеон возвратился сейчас? Они доплыли до лестницы, Соло вылез и подал руку. Илья, голова которого ещё немного кружилась от взрыва и удара о воду, ухватился за ладонь, сжал пальцы, даже не дрогнувшие от его медвежьей — он это знал — хватки. Крепко. Надёжно. Будто так и было всегда. И, наконец, почему, думал он, глядя на Ковбоя и сидя с ним рядышком на тумбе, тот улыбается сейчас так, словно кот, готовый не то игриво тронуть лапкой с чуть выпущенными коготками, не то свернуться и заурчать? Странно, необъяснимо. И ещё более непонятно было то, что от взгляда его потемневших вдруг глаз у самого Ильи в груди ширилась и росла особая, дрожащая, как огонёк на ветру, теплота. И как же красиво подчёркивал лунный свет прихотливый изгиб губ Наполеона и ямочку на его подбородке… Сложившийся образ холодновато-отстранённого плейбоя и коварного, как морская волна, агента ЦРУ на глазах начинал покрываться трещинами.