Один на один (Update!!!)

Италия, Рим, отель «Плаза». Май 1963 года. Не то чтобы Наполеон Соло чувствовал, что зря потратил время на эту знойную красотку; само собой, ему нравились такие лёгкие победы, такие необременительные подарки Фортуны. Обычно после них тело радовало лёгкостью, а голова — свежестью мыслей и, нередко, новыми замыслами. Однако в пять утра он проснулся с неприятным ощущением, что в его постели лежит кто-то чужой. Кто-то, кто в ней немного задержался. Соскользнув с широченной кровати, Наполеон отправился в ванную понежиться в тёплой воде. Когда же он, умытый, выбритый, надушенный, с безупречной укладкой и облачённый в столь же безукоризненно отутюженный халат, забрался обратно под одеяло, то встретил взгляд тёмно-шоколадных глаз. Девушка призывно улыбнулась, но продолжения отчего-то не хотелось. Вообще, Соло не любил делить с кем-то постель после секса; делал он это исключительно ради выполнения задания, зная по опыту, что дамы тают от подобной романтики, но и тогда, по возможности, не оставался до самого утра, возмещая своё отсутствие цветами, записочками и прочей романтической мишурой. Но эта итальянка была делом личным, а в личных делах правила самого эффективного агента ЦРУ были ещё строже. При свете дня всё всегда начинало выглядеть как-то не так, как-то наигранно, что ли. Ну что могут сказать друг другу малознакомые люди, удовлетворившие минутную жажду, в самое ценное для влюблённых, но слишком отрезвляющее для случайных связей утреннее время? Вот поэтому-то он в принципе не одобрял идею просыпаться с кем-то. Переспать — это всегда пожалуйста, секс — занятие преприятное, но проснуться в обнимку с кем-то означает эмоциональную привязанность, которой Наполеон избегал как огня. Вставать было ещё рано. Намереваясь подремать ещё немного, он потянулся поставить будильник и внезапно обнаружил в нём жучок. Наполеон помрачнел. Ему было плевать, что кто-то — скорее всего русские, судя по виду жучка — стал невольным слушателем их с итальянкой постельных утех. «Надеюсь, у парней на прослушке правые руки в кровавых мозолях», — мстительно сказал он себе. Куда сильнее его встревожило то, что он не подумал об этом раньше, так был занят разгадыванием ребуса «Илья Курякин». Но если прослушка стоит в часах, она может быть и ещё где-то. С мрачным «х-м-м!» Наполеон вынул сканер электронных устройств и стал проверять номер. В итоге у него создалось впечатление, что здесь поработал полк кагэбешников! И когда, скажите на милость, Угроза успел пристроить жучок на пиджак, с которым Соло вчера весь день не расставался?! Жучок, который он сам подсунул напарнику-сопернику в самолёте, не считался; в конце концов, если исключить мужскую притягательность и обаяние, ловкость рук — главное оружие Наполеона. Он окинул хмурым взглядом знатный улов. Раздражённый тем, что его обвели вокруг пальца, как и тем, что слишком много думает о Курякине, Соло, как был, в халате, направился в 707 номер — показать русскому, как они выражаются, мать какого-то Кузьмы. В 6-45 Курякин имел такой вид, будто поднялся до зари, и Господь уже щедрой рукой отсыпал ему за это подачек — свеж, бодр и при полном параде, аж при бабочке. Наполеон, не разозлись он так, обязательно бы задался вопросом: это что же, Угроза совсем не ложился? И если так, то чем был занят с утра пораньше? При виде напарника маленькая складочка между бровями русского обозначилась резче. — Что ты здесь забыл? Тебя тут быть не должно! — бросил он и по въевшейся, видать, с годами привычке стрельнул глазами налево-направо. «У Испанской лестницы меня тоже не должно было быть, но, если бы не я, ты бы всё дело провалил!» — хотел парировать Соло, но вместо этого начал не торопясь кидать в русского жучки. По одному, чтоб лучше осознал свой промах. Однако вместо того, чтобы прийти в замешательство или разозлиться, треклятый «андроид» на секунду скрылся в номере, а потом спокойно возвратил Наполеону груду его жучков! Ну не именно его — его-то был только один, — а подарков Сандерса, который, получается, тоже даром времени не терял, нашпиговав ими номер русского. Сработал настолько топорно, что выставил Соло идиотом. Ничего, последнее слово всё равно останется за ним! Кто-то же должен втолковать русскому, что с таким костюмом, как у него, и на дневных приёмах такого формата бабочки не носят. А раз этого не сделала Габи — правда, она, скорее всего, в светских раутах совсем не разбиралась или ещё десятый сон досматривала, — то этот нелёгкий труд взял на себя он, Наполеон Соло. И чрезвычайно удивился потом, издалека увидев, что Угроза прислушался к язвительному совету! На нём красовался синий галстук, замечательно подходивший к костюму и вдобавок подчёркивавший своим оттенком глаза. Перед мысленным взором Наполеона, тем временем успешно заложившего фундамент будущих контактов с «объектом», — Викторией Винчигуэрра — как наяву, вдруг возникла картина: чуть откинувший голову Курякин стоит перед зеркалом, и его длинные пальцы колдуют над узлом из шёлковой ткани… Соло в раздумье покачал головой. С чего он взял, что галстук русскому завязала не Габи? Уж этот-то простой узел она должна знать. Впрочем, при такой разнице в росте ей было бы неудобно, пришлось бы руки высоко задирать или стоять на цыпочках. Тут нужен кто-нибудь повыше… Застигнув себя за тем, что мысли в очередной раз забрели куда-то не туда, Наполеон встряхнулся, отвлекаясь от миражей. А потом, удивлённо подняв брови, наблюдал, как поспешно Угроза утаскивал Габи с приёма. Больно уж он торопился, это не к добру, сказал себе Соло, решивший задержаться и выяснить, что к чему. От известия о расправе в мужском туалете его прошиб холодный пот. Это было совершенно непрофессионально, в смысле, не сама расправа — Наполеон не удивился бы и кровавому месиву, — а поступок русского. «Каким местом он думал?» — задавал себе вопрос Соло, параллельно пытаясь сбить со следа набежавшую охрану. Других таких высоченных блондинов, как Курякин, на приёме не было вовсе. С трудом удалось убедить местных, что просто у страха глаза велики. Большая удача, что потерпевшие находились в таком состоянии, что ни о каком фотороботе и речи быть не могло. Хотя на этот счёт Наполеон переживал мало. Лицо русского относилось к тому классическому типажу, который описать труднее всего. Овал? Правильный до тошноты. Черты лица? Без особенностей, если не считать тонкого шрамика углом на виске, но, чтобы его увидеть, мужчине нужно в глаза посмотреть. Нос? Подбородок? Уши? А чёрт их знает, какие. Обычные, пожалуй, средние. Цвет и форма разреза глаз, как хорошо известно всем мошенникам и представителям спецслужб, вообще запоминаются в последнюю очередь. Интересно, почему же Наполеон так хорошо помнит эти глаза, хоть сейчас может описать детально. Большие, продолговатые, в обрамлении пушистых густых ресниц необычного цвета — чуть светлее у основания и совсем тёмных на кончиках. И радужка такая, будто летнее небо на землю упало… Он в гневе стукнул кулаком по колену, обтянутому дорогими брюками, и еле сдержал вздох боли. Да что ж это такое?! С какой стати агент КГБ Илья Курякин разбил лагерь в его мозгу и, видимо, с комфортом там расположился? Кто я ему, и кто он мне? Враг, временно — слышишь, Наполеон, временно! — ставший союзником, ради дела ставший, не по своей воле. Но в этом союзе, как и во всяком другом, равноправие лишь кажущееся, мнимое. Истинное преимущество на стороне умнейшего, хитрейшего и умеющего опередить «союзника» на ход — а лучше на два — и обуздывать… усмирять… короче, не давать воли своему норову. Ты, Угроза, доказал, что с характером своим справляться умеешь, так почему сейчас взорвался? А может, забрезжила догадка, те трое в туалете сделали высокому симпатичному русскому комплимент недвусмысленного толка? Хотел бы Соло знать, как отреагировал бы Курякин на подобное предложение или намёк. ***** Чехословакия, Висока-при-Мораве, ферма Кржиче. Июль 1952 года. В Моравии стояло сияющее лето, а с Наполеоном творилось что-то странное. Ему казалось, что он угодил к старушке из сказки о Снежной Королеве: всё, что было важным совсем недавно — деньги, ловко проворачиваемые махинации, красивые женщины, — словно кто-то стирал из памяти, каждый день расчёсывая его локоны гребешком из слоновой кости. Нет, разумом он ничего не забыл и даже договорился с Болеком на будущее о каналах связи и деталях его переезда во Францию. На самом деле это и было второй, не менее важной, частью плана. Они с Крисом хотели не только сбить всех со следа похищенной из частной коллекции графа Альтена-Берг картины Вермеера, но и проработать в деталях одну операцию. Её идея принадлежала Крису Ченери. Попавший в 1944 году в плен американец имел реальную перспективу сгинуть в одном из концлагерей, не соверши он побег из гнилого дощатого вагона и не подбери его, замерзавшего в заснеженном лесу, партизанская интернациональная бригада. С Болеком Хенко он сдружился особенно крепко. Оба были заядлыми лошадниками: у отца Ченери была конеферма в Вирджинии, у Болека — в Чехии. После Победы Ченери предлагал Хенко остаться на территории союзников, но тот отказался. О том, что жена его Мила и сын погибли, он ещё не знал, да и с лошадьми своими расставаться не хотел. Ченери, как всякий разумный — по его мнению — человек, просто пожал плечами, но, пока окончательно не опустился «железный занавес», контакт поддерживал, даже умудрялся кое-чем помогать другу, не забывая и про себя. По секторам союзников американцы перемещались свободно, рыбка в мутной водичке послевоенной Европы водилась в изобилии. В этот-то период и попался ему на глаза сержант Соло. Ченери, как оборотистый и хваткий делец, имевший немалый вес и должность в оккупационных войсках США, а потом и в военной организации Североатлантического договора, предложил сержанту сотрудничество, покровительство и ворох ценной информации в обмен на очевидные криминальные таланты и долю в деле. Вскоре и сам Наполеон понравился Крису. Он не был банальным воришкой и всегда придавал своим сомнительным с точки зрения морали, а то и в целом незаконным, делам оттенок изысканности и шика. Однако к 1952 году почва под ногами подопечного Криса начала накаляться. За три года возникла и определилась структура военного блока НАТО, благодаря чему армейская «вода» в значительной степени очистилась от мути. Европа восстанавливалась, в начале 1950-х наметился явственный экономический подъём. В марте 1952 года Соло вышел в отставку, потому что теперь в случае провала его даже Ченери не спас бы, проще уж «работать» одному. «Астроном» был их последним совместным проектом. При помощи картины Ченери собирался провернуть одну комбинацию и перевезти во Францию Хенко со всей семьёй и лошадьми. Вполне легально, разумеется. Болек был согласен. Не то чтобы он не любил землю, на которой вырос, но «железный занавес» крепко мешал ему в селекционной работе, как и в представлении её результатов — лошадей, победителей и призёров скачек. И вот к концу июля время для Наполеона стало лететь так незаметно, что скажи ему кто, что из намеченных четырёх месяцев три уже практически истекли, он бы не поверил. Ему даже выпить теперь хотелось редко, и без того в венах вместо крови будто шампанское играло. Рано встать, вывести лошадей, проездить тех, чья очередь настала, сделать всё, что ещё потребуется, затем пообедать с хозяином и Лораном, обсуждая планы на завтра, а после обеда переодеться в короткие замшевые штаны, пойти к Миноре и сорваться на ней в поле, в лес, на реку — да куда угодно, иногда одному, чаще вместе с Люсьеном на его Самокате, и до темноты наслаждаться ветром, водой, травой, запахом цветов на лугах, вечерней прохладой… Такова была его жизнь. Оказалось, он ещё многого не знал. Например, того, что у него остались мышцы, которые могут болеть, но наутро после первой же проездки без седла понял — таки остались. Люсьен, увидев его странную походку, усмехнулся. — Это от хватки коленями, которым икроножные мышцы теперь не помогают, поэтому включаются те, что на внутренней стороне бедра — вот тут, — он, слегка надавливая, провёл пальцем линию, и у Соло вырвался стон боли. — Их так и называют — наезднические. Люсьен отнял руку, сочувственно глядя на Наполеона. — Придётся ездить через «не могу», тогда пройдёт через неделю. Если хочешь, покажу тебе, как делать самомассаж, чтобы ускорить процесс. — Покажи. О своих словах Наполеон пожалел уже через пять минут. Нет, массаж оказался весьма приятным, хотя и немного болезненным, но от мягких движений рук француза реакция… м-м-м, определённого рода… последовала незамедлительно. Наполеон покраснел, как рак. — Та-а-ак, — протянул Лоран, — ну я вижу, ты уловил суть, — и он убрал руки. — И прекрати смущаться, если хочешь продолжать ездить верхом. Что естественно, то естественно. Совету прекратить смущаться Наполеон последовал бы с радостью, но вот как? И куда девать всплеск адреналина после поездки? Хоть Минора его и признала, он ещё долго учился тому тонкому взаимодействию, которое позволяет понимать лошадь без слов. На собственном опыте постигал, насколько далеко нужно наклонять корпус вперёд, чтобы пустить её в рысь или в галоп, насколько откидываться назад, чтобы уменьшить скорость бега. Совершенствовал посадку, чтобы ненароком не стереть ей спину или себе кожу в паху. Завёл свои привычки, кодовые словечки и звуки, постепенно идя к тому, чтобы попробовать отказаться от удил. В один из дней, когда Минору и Наполеона долго носило по холмам, вернулись они уже после заката. Соло, как обычно босиком, спрыгнул на траву возле конюшни, потянулся, поводя плечами и разминая мышцы шеи, и ощутил знакомый прилив крови к паху. С учётом облегавших штанов выглядело это не очень пристойно. Ведя Минору в конюшню, он увидел, как навстречу ему выходит Лоран, уже, очевидно, поставивший Самоката в денник. Под проницательным взглядом француза Наполеон испытал желание прикрыться. — Кажется, я уже не единожды говорил, что это естественно, — даже при свете конюшенного фонаря было видно, что у Лорана та же проблема, но его это, судя по всему, нисколечко не смущало. — Каждый раз, когда ты вот таким манером ездишь, считай, тебе массаж простаты делают. Со всеми вытекающими. Учись справляться и с этим, Лео. Но учти, что шлюхи сейчас есть только в Мораве, и после войны большинство из них с сифилисом. Ближе лишь чьи-нибудь жёны, но сельский народ в твоё положение входить не будет, так отходит кожаными вожжами, что сидеть на лошади не сможешь. — А ты как справляешься? — выпалил Наполеон. Он вдруг понял, что ни разу не видел француза с женщиной. Лоран откинул голову и из-под полуприкрытых век бросил на Соло столь откровенный взгляд, что у того по телу прошла кусачая дрожь. — Способы у каждого свои. И библейские грехи никуда не делись, и вон там, за конюшней, как ты помнишь, колодец с холодной водой, — Люсьен говорил медленно, незаметно перейдя на французский. — Не уверен, что мой путь подойдёт и тебе. Он повернулся и направился было прочь, но остановился и опять заговорил: — Ты очень красив, Лео. Я на твоём месте не стеснялся бы, а гордился. И Минора коротко всхрапнула, подтверждая. ***** Италия, Рим, отель «Плаза». Май 1963 года. Что-то русский непривычно разговорчив, пришло на ум Наполеону, прислушивавшемуся к перепалке «влюблённых». И самолюбия в нём в достатке: прилюдно флиртовать со своей, пусть даже фиктивной, невестой и превращать себя в рогоносца он никому не позволит. Как он сказал: «В рамках этой миссии я — жених, так что не бывать такому». Но, постойте, а это что значит: «Чего бесишься? Ты ведь по правде мне не жених!» Почему Габи так его осадила? Соло насторожился. Насколько он знал женщин, такой упрёк мог последовать в ответ на то, что Угроза не воспринял — или неправильно воспринял — какой-то аванс девушки. Жаль, что нет возможности прямо сейчас связаться с Сандерсом и послушать, что происходило вчера вечером в номере у этих двоих до того, как жучки были деактивированы; Наполеон готов биться об заклад, что аванс был… Мысль почему-то оказалась неприятно царапающей. Секунду-две он, прислонившись к стене, пытался понять, что не устроило его больше — то, что за его спиной мог возникнуть деловой альянс на почве личных отношений, или сам факт возникновения этих личных отношений. Но пока он над этим размышлял, Курякин снова распахнул дверь ванной, превращённой им в фотолабораторию, и протянул ещё не просохший снимок. Умный русский, сумел-таки подобраться к Виктории так, что Соло не засёк. Сначала Наполеон всерьёз рассматривал возможность посвятить напарника в план, зародившийся сразу, при одном лишь слове «гамма-радиация», но потом передумал. Спелись втихаря эти двое или нет, уже не так важно, важно сыграть на опережение — преимущество должно быть на его стороне. Поднявшись в свой номер, Наполеон прежде всего взглянул на время. Семь часов вечера, солнце светит ещё вовсю, да и в отеле много народа. Не желая натолкнуться на Габи или Курякина, он заказал себе в номер лёгкий обед, который ему подали с преувеличенной любезностью. Со столь же преувеличенным тщанием Соло отдал дань любимой итальянской кухне; в отличие от итальянских женщин, ни единого привкуса фальши в ней не было. Затем расположился на балконе, курил и думал, думал… Кроме всего прочего, слова коммуняки выдавали в нём человека, для которого, как говорят русские, уговор дороже денег (эту поговорку Соло мог произнести почти без акцента). Не слишком полезное качество при такой работе, как у них, когда врать приходится на каждом шагу, добывать информацию всеми способами и выполнять любые приказы под угрозой куда-нибудь загреметь, в случае Курякина — прямо в Сибирь. Люди, полагающиеся на честное слово, в это прокрустово ложе не укладываются, они поступают непредсказуемо с точки зрения того, кто верит, будто миром правят выгода и страх. Наполеон полагал, что в КГБ Курякин пошёл, чтобы смыть с себя позор, которым его запятнал отец-казнокрад и мать… ну, понятно, кто. Но после разговора в берлинском парке, истории с часами и вот этого: «Не бывать такому!» — он начал подозревать, что мотивы Ильи (чёрт, вот опять!) были, возможно, более прямыми и честными. Может быть, он на самом деле верит в то, что делает? Может, он просто умеет быть верным и преданным? Агент Соло давно забыл о том, что можно быть преданным, а не продажным. Что можно ради других сделать то, что не объяснить ни выгодой, ни страхом. ***** Чехословакия, Висока-при-Мораве, ферма Кржиче. Август 1952 года. Сюда, так далеко вниз по течению Моравы, они с Минорой ещё не заходили. Наполеон сидел на холме, с которого, если хорошенько приглядеться, можно уже было видеть то место, где Морава впадала в широкий Дунай. Откровенно говоря, Наполеон уже некоторое время испытывал нервозность, в природе которой и пытался сейчас разобраться. Наивным его, разумеется, нельзя было назвать, и он сразу сообразил, на что намекал Люсьен, но понять, как к этому относиться, никак не мог. С одной стороны, в обществе много шушукались об однополых отношениях, ни одна запретная тема не пробуждала такого интереса. И эти тайные гадания — что да как — весьма походили на любопытство кошки, не решающейся стащить сметанки, поскольку бдительная хозяйка рядом, и можно схлопотать передником по ушам. С другой, — он себя в такой ситуации представить не мог. Пытался — и сразу крепко-крепко зажмуривал глаза и тряс головой, вот совсем как Минора, когда он делал что-то, что кобыле не нравилось. Не то чтобы Наполеон считал француза физически непривлекательным. Люсьену было только тридцать шесть лет, и он не был кривоногим коротышкой, как то сплошь и рядом случается с жокеями на гладких скачках. Для стиплеров маленький рост скорее недостаток, поскольку высокому мужчине проще обхватить бока лошади и не вылететь из седла при прыжках, и Люсьен если и уступал Наполеону в росте, то не больше дюйма. Благодаря езде верхом, постоянной физической нагрузке и свежему воздуху он сохранил стройное тело с хорошо развитыми мускулами и гладкой кожей, а свойственные сельскому жителю морщинки, проведённые от углов глаз безжалостным солнцем… ну это, право, пустяки. Светло-серые глаза, умные и спокойные, смотрели на мир без вражды и боязни. А ещё Наполеон видел, какой огонь горел в них, когда Люсьен летел на своём скакуне, без труда обгоняя Минору. Его любимец, двенадцатилетний Самокат, был двукратным победителем Пардубицкого стипль-чеза , конём редких качеств и не позволял спорить с собой на пересечённой местности. Будучи сам по натуре страстным, Наполеон возбуждался от чужой страсти, но всё же… Существовал какой-то порог, который он не готов был переступить. Осознав, что солнце готовится отходить ко сну, а возвращаться долго, Соло встал. Он слегка прищёлкнул языком, давая Миноре сигнал следовать за ним, и стал спускаться по другой стороне холма. Бул говорил ему, что поодаль от реки на опушке леса, по слухам с хутора ниже по Мораве, недавно обнаружился родник, и он хотел отыскать этот родник, напоить лошадь и напиться самому перед продолжительной дорогой. Между песчаным холмом и опушкой леса трава росла пучками и пятнами, успев уже выгореть от жары. Наполеон шёл рядом с Минорой, и шорох песка, перекатывавшегося под его лёгкими теннисными туфлями — Соло в тот день надел обувь, поскольку в лесу можно было напороться на острую щепку или колючую сосновую шишку — сливался с едва слышным стуком подкованных копыт. Они подошли уже близко к опушке, и Наполеон опустил глаза, высматривая впереди родник, как вдруг… Впоследствии он много раз представлял себе, что случилось бы, если бы он опустил глаза секундой-двумя позже. Мина. Он непроизвольно замер на месте, кобыла же по инерции прошла ещё два шага и правым передним копытом переступила возвышающийся над песком штырь, но заметив, что всадник остановился, встала тоже, вопросительно глядя на него. — Стой, — негромко проговорил Наполеон, больше всего боясь вспугнуть лошадь. Взрыватель торчал прямо под её животом, между передними и задними ногами, и в какую бы сторону она ни шагнула, существовал риск, что второй раз так не повезёт, и Минора его заденет или даже наступит на него. На последствия Соло насмотрелся, спасибо войне: лошадь в лучшем случае убьёт на месте, в худшем — оторвёт ногу или пропорет живот, и она будет беспомощно истекать кровью. Что случится с ним самим, он даже думать не хотел. Минора стояла спокойно, помахивая хвостом, а Наполеон судорожно соображал, что делать. Он мог, конечно, попробовать дойти до хутора, но лошадь оставить стоять так, может, не один час, он не мог. Не мог, и всё тут. Соло собрал в кулак всю волю, молча молясь о доверии Миноры, и тихо проговорил: — Ты должна стоять неподвижно. Тихо и неподвижно, поняла? Иначе несдобровать ни тебе, ни мне. Под гладкой золотистой шкурой пробежала мускульная дрожь, лошадь чуть тряхнула головой, но не сделала даже попытки переступить с ноги на ногу. — Вот так, милая, так и стой. «Только не подведи», — мысленно добавил он, внимательно осматриваясь кругом и тоже не решаясь сделать хоть шажок. Вокруг него мин больше не было видно, может, они были подальше. Соло задумался. Болек рассказывал, что бои в этих местах были как раз ниже по течению, у переправы через Дунай. Штурмовать Мораву и потом ещё и Дунай было бы тактически неверным ходом. Возможно, мина — часть бывшего заградительного поля перед переправой, самая левая его часть. В таком случае она немецкая. Вспоминая всё, что знал из армейского прошлого о немецких противопехотных минах, он опустился на колени и дрожавшими пальцами осторожно очистил круглый верх корпуса, на котором кое-где даже сохранилась серо-зелёная краска. Так и есть, «шпринг-мина» со взрывателем нажимного действия SMiZ-35, опасная, как гадюка, и без предохранительной чеки. По спине потёк липкий холодный пот. Эти взрыватели делали на совесть, из цветных металлов, мало подверженных коррозии. Конечно, насколько он помнил, в такой мине имелись замедлители. Порох в них мог и отсыреть — луг был заливным, — а мог и нет. Если нет, то если кто-нибудь задевал взрыватель, на высоту человеческого роста взлетал цилиндр, начинённый шрапнелью. Оставалось только одно: попробовать обезвредить мину, вставив что-нибудь в отверстие чеки. Нужна была проволочка или железный штырёк, словом, что-нибудь достаточно тонкое, но несминаемое… Соло осторожно поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Ничего, напоминающего проволоку, вокруг не было. Стебли травы, шнурки от теннисных туфель, прутики, — всё это не годилось. Наполеон погладил Минору, от всего сердца благодарный ей за то, что она стоит смирно, словно понимая, что речь идёт о жизни и смерти, и ласково поцеловал умную морду: — Всё хорошо, моя хорошая, всё будет хорошо. Ты только стой вот так, а я что-нибудь… Внезапно взгляд его упал на удила, сейчас свободно болтающиеся под челюстью лошади. В следующую секунду он уже пытался их оторвать. С одной стороны это удалось ему без труда, потому что там они были всего лишь просунуты в кольцо на уздечке, но с другой — намертво заклёпаны на втором кольце, и снять их можно было, лишь разорвав уздечку. Аккуратно сняв её, Соло зубами перегрыз не слишком толстый, к счастью, ремешок и опустился обратно к ногам лошади. Твердя про себя: «Только стой, только не дёргайся», — он приступил к самому сложному: надо было вставить свободный конец замка удил в отверстие предохранительной чеки. Когда, наконец, металлический штырёк показался с противоположной стороны взрывателя, Наполеон с облегчением выдохнул. Закрепив самодельную чеку как можно надёжнее, он медленно отвёл Минору, стараясь ступать по своим следам и тщательно осматривая землю. До захода солнца оставалось около часа. Нужно было спешить, а он находился в нескольких десятках километров от фермы. Без обуви — белые теннисные туфли он примотал уздечкой к корпусу мины, чтобы она была заметнее, — и без уздечки на лошади. Один на один. Судьба бросила ему перчатку. «Или я стану сегодня кентавром — или сломаю шею». Соло сделал из поводьев петлю, накинул её на челюсть Миноры и вскочил на песочно-золотую спину. Минора взяла в галоп сразу, как только колени всадника стиснули ей бока, и почти не сбавила темпа вплоть до самой подъездной дороги фермы, разве что замедлилась, когда они переправлялись через большой овраг. Она была прирождённым стиплером, сама рассчитывала прыжки через препятствия и не нуждалась в том, чтобы её погоняли и пришпоривали. Мелкий ручеек она перемахнула не глядя и даже не сбившись с шага, а вцепившийся в гриву Наполеон наклонился низко над её шеей; он потерял счёт времени, дав лошади полную волю самой выбирать дорогу. Чувствуя, как выгибается и распрямляется под ним пружиной мощная спина, слыша стук копыт, вторивший стуку его сердца, он был близок к тому, чтобы заулюлюкать, как какой-нибудь индеец-команч, выплёскивая напряжение последнего часа и восторг этого полуполёта-полускачки. Начало темнеть, когда взмыленная Минора вынесла его к дому. На бешеный перестук из конюшни выбежали убиравшиеся там конюхи Иржи и Бенчеслав, а сидевшие на веранде Бул, Надя и Лоран повскакивали с мест. Наполеон выпрямился, натянул самодельный повод, и разгорячённая лошадь вскинулась на дыбы, испуская заливистое торжествующее ржание. Соло удержался чудом: будто кто-то ему шепнул, что делать, и он упёрся пальцами босых ног, кое-где исхлёстанных ветвями кустов или деревьев, в маклаки лошади, приникая грудью к шее. В следующий момент вперёд бесстрашно шагнул Люсьен и схватил Минору под уздцы. Лошадь опустилась на все четыре ноги и загарцевала, ожидая похвалы. — Ну-ну, — успокаивающе заговорил он, — хватит, все и так знают, что ты красавица. — Умница моя, — подхватил Наполеон, в крови которого гремел и бушевал двенадцатибалльный шторм, — какая ж ты у меня умница! Он спрыгнул на землю, не обращая внимание на острый гравий, и повис на гордо выгнутой золотистой шее. — Что случилось, Лео? — спросил хозяин, встревоженный видом как лошади, так и всадника. — За вами будто все силы ада гнались! — Там мина, — отрывисто сказал Наполеон, вспомнивший, куда и зачем он так мчался. — Может быть, и не одна. Стоявшая за спиной мужа Надя в ужасе прижала руку ко рту, а тот мгновенно напрягся. — Где? — так же отрывисто бросил он. — Между той опушкой, о которой вы мне рассказывали, и рекой. Мы наткнулись на неё случайно. Я оставил там тенниски, чтобы отметить место. — Правильно сделал. Взрыватель ввинчен, не заметил? — Как же не заметить, когда я в него конец удил вставил вместо чеки! Воцарилось молчание. Бул и Лоран переглянулись. — До утра так оставлять нельзя, — задумчиво проговорил Бул, — неизвестно, сколько их там, а утром, может, кто наткнётся на свою беду. Вот что. С тебя, милый мой, на сегодня хватит, как ты вообще проскакал километров тридцать без седла и уздечки, да по лесу и холмам, да после разминирования… — он развёл руками. — Иржи, заводи машину, немедленно едем в комендатуру Моравы, пусть вызывают сапёрную бригаду и ставят кордон. Любош, ты остаёшься за старшего. Кстати, проследи, чтобы этого героя ни на какие другие подвиги не потянуло. Все, как по команде, упёрлись взглядами в Наполеона, но тот, вовремя сообразив, в чём дело, уже отвернулся, лаская лошадь. Лоран понимающе усмехнулся и положил руку американцу на плечо; между ладонью и влажной кожей словно электрическая искра проскочила. — Я об этом позабочусь, Бул. Езжайте. Люсьен поручил Минору заботам второго конюха, Бенека, и ладонью подтолкнул Наполеона, которого неимоверно трясло: — Захвати для себя что-нибудь чистое и жди меня у колодца, я быстро. У ног Соло будто молния ударила, однако, когда он со сменой одежды вышел к колодцу, страшась сам не зная чего, француз ждал его там с вынесенным из кухни котлом горячей воды. — Вот, — сказал он, кладя на закраину большое махровое полотенце, — думаю, несмотря на твоё состояние, — и он окинул Наполеона таким восхищённым взглядом, что того как кипятком ошпарило, — сегодня тебе нужен тёплый душ, а не холодный, не то простудишься. А я пока на стол соберу. Скоро Наполеон, освежившийся и немного успокоившийся, одетый в простую рубашку и брюки на голое тело, присел к столу на веранде. Люсьен тут же пододвинул к нему стакан, в котором плескалась желтоватая прозрачная жидкость, и тарелку с горячим мясом, хлебом и кислой капустой. Соло осторожно понюхал жидкость. — Что это? Водка? — Почти. Сливовица. Сегодня не до вина, Лео, нужно что-нибудь покрепче, иначе не отпустит. Давай, залпом. От сливовицы горло немилосердно защипало. Соло закашлялся, а Люсьен плеснул ещё: — Всё нормально. Теперь пей вторую, и можно поесть. Вторая порция прошла легче, и по всему телу Наполеона разлилось приятное тепло. Утолив голод, он поднял голову, в которой уже слегка шумело, и взглянул Люсьену в лицо. Бровь над серым глазом вздёрнулась. — Уже лучше. Вот сейчас и я с тобой выпью, — француз налил себе немного и поднял стакан: — Выпью за то, что даже не думал когда-нибудь увидеть. Редкое зрелище, знаешь ли. Он подался вперёд и коснулся стакана Соло краем своего. Серые и синие глаза встретились и будто не желали расставаться. — Золотой кентавр с чёрной гривой и синими глазами. У Наполеона перехватило дыхание, в горле застряли все слова. — Спасибо, — еле выговорил он. Лоран свободной рукой хлопнул его по спине: — Не за что. Они выпили и молча сидели, слушая, как постепенно затихают звуки на отходящей ко сну ферме, как вне круга света стрекочут невидимые кузнечики, как Минора, без сомнения, ещё вспоминавшая бешеную скачку по подсвеченным меркнущим солнцем лугам, перебирает копытами по свежей соломе. Хмель, понемногу разобравший Наполеона, никуда не желал уходить. Он перевёл глаза на мужчину напротив и опять заметил в светлых глазах отблеск откровенного желания. И вдруг понял, что это перестало его пугать — испытанный на лугу страх и последующий дикий восторг начисто вымели все надуманные ужасы. Люсьен отвернулся и, не торопясь, встал. — Думаю, нам пора по постелям, — тихо проговорил он, опять перейдя на родной язык, — тебе в первую очередь. Завтра сюда наверняка нагрянут из комендатуры. — Хорошо, — Наполеон тоже поднялся. — Тогда я пойду, посмотрю, как Минора. Провожу тебя. Лоран частенько ночевал не в доме, а в комнате над конюшней, с окном в потолке и лестницей, выходившей прямо в дальний её конец, к сеновалу. Оба молча прошли в конюшню. У обоих сердца колотились так, что этот стук могли услышать такие чуткие создания, как лошади, но они явно не имели ничего против. Наполеон протянул руку сквозь решётку и потрепал уже вытертую и накрытую попоной Минору, та в ответ нежно прихватила губами его запястье. — С ней всё нормально, — хрипло произнёс Люсьен. — Уйдём, оставим её в покое. Но когда под ногами зашуршало сено, он обернулся и схватил Соло, следовавшего за ним по пятам, за руки: — Уходи, Лео. Пока не поздно, уходи к себе. Вместо ответа тот придвинулся, заводя их сцепленные руки себе за спину. От остатков догорающего адреналина и захлестывающего сознание тестостерона в ушах грохотало так, что слова Люсьена доносились как сквозь вату. — Тогда прогони меня, — по-французски шепнул Соло. Один не смог найти в себе сил исполнить эту просьбу, потому что в другом пылало пламя, способное и мёртвого поднять со смертного одра. Первый раз в жизни Наполеон Соло чувствовал под руками не мягкие контуры, гладкие изгибы и округлости, а будто отлитое из железа тело под горячей упругой кожей. Первый раз постигал, каково это — плавиться от чутких мужских пальцев, ласкавших его с непостижимой точностью, именно там и так, как он хотел. Первый раз вёл не он — его вели, шаг за шагом, открывая в нём то, чего не мог бы открыть никто иной, если этот иной не был бы мужчиной. Первый раз жаркие твёрдые губы награждали нежностью, перемежающейся болью и укусами, но под эти укусы хотелось подставляться ещё и ещё. Просить, умолять, кричать, взывать к небесам — сильнее, крепче! Первый раз возбуждённый член так естественно и просто охватывала мужская, чуть шероховатая ладонь, что хотелось плакать от острого наслаждения, терзавшего каждый нерв… Люсьен имел достаточно опыта, чтобы не напугать, не отвратить, и выдержки, чтобы остановиться там, где надо. Он просто делал всё, чтобы Лео было хорошо, и тому было хорошо. До звёзд в глазах, до озверения. До абсолютного самозабвения. И у них были лучшие в мире стражи — лошади, которые обязательно предупредили бы их о посторонних. Что бы там ни думали люди, верные друзья человека знали точно: если звёзды зажигаются, значит, это кому-нибудь нужно… ***** Италия, Рим, отель «Плаза». Май 1963 года. Солнце, наконец, стало садиться, и Соло, заранее переодевшийся во всё чёрное, взглянул на часы. 21-30. Самое время потихоньку исчезнуть со сцены. Он разузнал, естественно, где доки компании Винчигуэрра, и решил, что подобраться туда проще всего с воды. А «Веспу» он оставит в лесу. Наполеон поднялся с плетёного кресла, чуть скрипнувшего, когда его вес перестал давить на прутья. Он опёрся обеими руками на перила и глубоко вздохнул, откинув голову и глядя на звёзды. Никогда — ни на ферме Кржиче, ни после — он не раскаивался в том, что произошло между ним и Люсьеном. Он проходил свои университеты, постепенно постигая тонкости однополой любви. С мужчиной было всё по-другому, в чём-то ярче и острее, в чём-то проще и интуитивно понятнее. А, возможно, дело было просто-напросто в том, каким был этот мужчина, и в том, что вспыхнувшая страсть тесно переплелась в то лето с красотой, воплощённой в лошадях, в благоухавших цветах на лугу, в вольном ветре, ароматах трав после дождя. В их тогдашней жизни были тенистые уголки в лесу, мягкое сено, костёр в ночи, бросавший рыжие отблески на сплетённые в ласках тела на лошадиной попоне… В чём тут каяться, о чём жалеть? Но Наполеон Соло был очень рад, что никто, и уж тем более ЦРУ, об этом так и не узнал; он не желал ни использовать в работе приобретённые навыки, как использовал связи контрабандиста, воровской опыт и умения соблазнителя женщин, ни позволить Сандерсу смешать с грязью лучшее, что с ним было. Тем более что после исчезновения из его жизни Люсьена подобный опыт ему не хотелось повторять ни с кем. Соло и не повторял. Внезапно ноздри его вздрогнули. Какой-то чудной запах, вроде сигаретного дыма, но больше похожий на аромат трубочного табака. Соло осторожно принюхался. Так и есть, кто-то курит. Он посмотрел по сторонам, но балконы были пустыми. Взглянул вниз. На балконе 707 номера стоял Илья Курякин и точно так же, как он сам, взирал на звёзды и курил. Наполеон застыл и непроизвольно крепче ухватился за перила. Он не знал, что Угроза курит, и это его почему-то поразило, пожалуй, приятно. Соло не мог бы сказать, почему он был так уверен, что агенту КГБ курить не следует. Может, полагал, что у советских граждан вообще пороки, доставляющие человеку удовольствие, вытравлены на генетическом уровне. Возникал, естественно, вопрос — все или нет… С высоты балкона он отчётливо видел, как лёгкий ветерок шевелит светлые волосы, как в длинных пальцах тлеет сигарета (странно, почему ж тогда пахнет трубкой?), даже взмахи длинных ресниц замечал. Но вот Илья докурил, затушил сигарету в пепельнице и, повернувшись лицом к своему номеру, откинулся на перила, опираясь на руки. На лицо его упал свет, и Соло разглядел, что на нём застыло какое-то очень сосредоточенное выражение, а брови сошлись к переносице. Что-то русский задумывал, как пить дать. Бесшумно отступив в номер, Наполеон поспешно рассовал своё снаряжение по карманам, машинально погасил свет, спустился по лестнице и, выйдя — по привычке — через кухню на улицу, растворился во тьме.