*****
Греция, остров Крит, Ханья. Октябрь 1963 года. Врезающаяся глубоко в остров Крит бухта Суда издавна славилась как удобное и надёжное убежище для лодок и судов любой осадки, вплоть до гражданских роскошных круизных лайнеров, военных авианосцев и подводных лодок; последние, впрочем, вынуждены выходить из гавани при неполном погружении. Военно-морской госпиталь нома Ханья находился на полдороге через перешеек полуострова Акротири к этой бухте, под контролем и охраной базы ВМС НАТО. Именно это обстоятельство сыграло решающую роль в выборе больницы, в которую из соображений безопасности перевезли Габи Теллер и Илью Курякина. Для госпиталя был облюбован склон сбегающего к городу Ханья холма. К счастью для наших героев, это была самая зелёная часть острова. Ласковое и уже нежаркое в это время года солнце, морской воздух, роскошный кипарисовый парк и полное отсутствие загрязняющей воздух промышленности давали лечебный эффект не меньший, чем мастерство местных эскулапов. Нетрудно догадаться, что Александр Уэверли не решился оставить сотрудников А.Н.К.Л. в госпитале Красного Креста на Сицилии из-за того, что не знал, как долго может полагаться на противоречия двух мафиозных кланов. Британец всё же был предусмотрительным человеком. Наполеона Соло, естественно, надо было захватить с собой, в качестве кого, правда, не совсем понятно. Сам Соло предлагал для конспирации зачислить его в сестринский штат. За шутками он скрывал страх, что как раз теперь, когда его напарниками занимались врачи, и опасности для их жизней вроде бы уже не было, объявится помешанный на идее личной вендетты родственник клана Санджиовезе и попытается отомстить. Наполеон сам поднял вопрос о том, чтобы увезти куда-нибудь Габи и Илью, и, пока шеф А.Н.К.Л. разруливал ситуацию, просиживал либо в палатах у напарников, либо под их дверьми. Чаще, конечно, у кровати Ильи. Наполеон готов был признаться хотя бы себе, что влюбился по уши. Он уже не представлял жизни без высокого парня, который мог в один миг швырнуть во врага тяжёлый мотоцикл или вырвать с петлями неподдающуюся дверь — а в следующий ревниво поддеть самого Наполеона за неравнодушие к прекрасному полу или залиться краской от нескромного намёка. При одном воспоминании о его сильных руках, которые умели так обнять, что дух вон, надёжных плечах, на которые так сладостно бывало откинуться, и умопомрачительных, окаймлённых тёмно-золотыми ресницами глазах, в которых Наполеон тонул и растворялся без остатка, в паху становилось горячо, а душа наполнялась радостью. И чувством почти безличного счастья… Как только доктор Ричетти решил, что самочувствие Габи позволит ей выдержать дорогу, и дал согласие на транспортировку, — это случилось на четвёртый день — Уэверли немедленно вызвал санитарный вертолёт с базы в Суде. Илью о самочувствии можно было не спрашивать. Он порывался встать уже на третий день, невзирая на приличную потерю крови, переломы и несколько наложенных швов. Врач, удивлённо воззрившийся поверх очков на необычного пациента, очевидно, с русскими не сталкивался никогда. — Благодарите Мадонну, господин Гетцке, — назидательно проговорил он, с трудом произнося сложную для итальянца фамилию, — что большинство порезов у вас, как мы, медики, выражаемся, чистые. Однако не могу сказать того же ни об ожогах, ни о рваной ране на боку. Пока я не увижу, что септического воспаления можно не опасаться, вы останетесь лежать, даже если нам придётся вас зафиксировать! Илья угрожающе сдвинул брови и с таким выражением посмотрел на Ричетти, что, если бы взгляды могли убивать, доктор уже лежал бы бездыханным на полу палаты. Присутствовавший здесь же Александр Уэверли, однако, и ухом не повёл. — А когда, синьор Ричетти, можно будет его транспортировать, по вашим прогнозам? — спросил он. Врач задумался, постучав кончиком ручки по зубам: — Что ж, раз вы ставите вопрос именно так… закрытые переломы рёбер можно не считать, ключицу вправили весьма умело, осколков в теле нет… швы на двух порезах, на бедре и внутренней стороне плеча, не вызывают вопросов. Наибольшие проблемы может доставить рана на боку, которую пока полностью ушить нельзя. Хотя вообще-то я удивляюсь, что отходит так мало гноя. И что за консервант на неё вылили, не просветите? Я с таким раньше дела не имел. По отдельности-то всё понятно, что и для чего, а вот состав в целом — это что-то новенькое… Наполеон, вошедший в палату на последних словах, застыл, как вкопанный, а Уэверли бросил на него ироничный взгляд: — А вот и тот, кто может просветить нас на этот счёт, мне, признаться, тоже интересно! А, мистер Соло? — Да кто знает, что наши или ваши, мистер Уэверли, медицинские умы напихали в походную аптечку, — нашёлся Соло. — Я не медик, читаю инструкцию, развожу чистой водой, как там сказано, наношу на рану. Всё! — Было бы всё, мистер Соло, — несколько язвительно заметил Уэверли, — если бы это ваши или мои умы напихали. Так ведь нет, для них это тоже загадка. Может, наш больной в курсе? — Больной не в курсе, — твёрдо заявил Наполеон. — Когда я его нашёл, он был практически без сознания, да и потом от боли не раз отключался. Уэверли переводил задумчивый взгляд с одного мужчины на другого, а потом покачал головой: — Боюсь, Соло, что так просто вы не отделаетесь. Вам ещё с господином Сандерсом придётся объясняться, потому что он мне все нервы вытрепал. Требует ответа, кто же вам помог. — А разве это были не его люди? — удивился Наполеон столь картинно, что Илья испытал сильное желание набросить на лицо простыню и посмеяться вдоволь. Мешало то, что заклеенный порез на щеке и маленький тонкий шов на брови начинали при этом дико зудеть. — Боже, я ведь даже не уточнил, так был в этом уверен… У всех присутствующих сложилось впечатление, что Уэверли собирался грязно выругаться, да вовремя вспомнил, что он второй-сын-кого-то-там, пусть и отказавшийся от титула. — Соло, теперь я начинаю понимать, почему ваш начальник три раза, и очень настойчиво, переспросил меня, точно ли я хочу, чтобы вы у меня работали! Но не беспокойтесь. Структур, имеющих возможность в кратчайшие сроки организовать доставку мобильной диверсионной группы в любую точку, в мире не так уж много. К тому же ваш трюк с кровью в бассейне… — Кровь?! — встрепенулся врач, понимавший быструю английскую речь с пятого на десятое. — Какая кровь, где? — Это не настоящая кровь, а состав на основе гексацианоферрата калия, иначе ещё называемого красной кровяной солью. Должен заметить, даже меня это сначала обмануло. — А-а-а, — протянул врач. — А как её стабилизировали, чтоб в воде не распадалась? — Там очень интересный подход, поработал опытный химик с нетрадиционным мышлением. Превратил её в устойчивую эмульсию легче воды. Я и не знал, что у вас такие широкие познания в химии, Соло. «Ага, Химик», — сказал себе тот, постаравшись, чтобы лицо осталось невозмутимым. — О, у меня много талантов, и на службе в агентстве они обязательно раскроются, — весьма убедительно произнёс он. — Но мы, наверное, утомили Илью. Уэверли метнул на него строгий взгляд и сделал знак выйти в коридор, пока доктор Ричетти проводил повторный и более тщательный осмотр своего пациента. — Жаль, что вы провалили основное задание, Соло, — холодно сказал шеф, когда они оказались вдвоем. — Теперь мы так и не узнаем, как транспортируются наркотики. Наполеон нахмурился: — Подождите, сэр, тут такое дело… Перед тем, как всё окончательно полетело к чёрту, Габи успела сказать что-то вроде: «Есть у меня одна догадка». Может быть, ей сделали какое-то предложение? — Какого дьявола вы молчали?! — шипя, как рассерженный гусь, накинулся на него Уэверли. — Вечеринка кончилась третьего дня, гости уже разъехались, как мы теперь кого-нибудь проверим? — Давайте всё-таки спросим Габи, — предложил Соло. — Только осторожно, она ещё очень слаба. — Не учи учёного, — отрезал, развернувшись на каблуках, Уэверли. Габи, бледная и осунувшаяся, тем не менее сразу поняла, о чём речь, и чуть не привскочила на постели с прежним задором, но Уэверли заботливо придержал её за плечо. — Это я о тех несессерах и ридикюлях, что нам дарили, помнишь, Соло? Мы их выбросили в кабинете Джузеппе! — Конечно, помню, а причём тут они? Габи набрала в грудь побольше воздуха: — Да там кое-кто из гостей обмолвился… Словом, иногда эти подарки вдруг изменяются. Ну, в Италии это одна сумочка, а во Франции уже другая! Я непонятно объясняю, да? — Немного, — осторожно заметил британец. — Одна девушка при мне рассказывала, что в прошлый раз, будучи здорово подшофе, написала на своей сумочке одно словечко, ну, из тех, что при посторонних не произносят, а когда протрезвела, захотела стереть. Сумочка из хорошей кожи, да и вензель совпадает — зовут её Харпер Бергер — ей так не хотелось выбрасывать подарок! Почти всё счистила, но потёртость, конечно, осталась, — Габи сделала паузу, чтобы передохнуть. — Ну вот, через пару дней возвращается она во Францию, на границе багаж досматривают, сумочка в чемодане лежит. Харпер в отель приехала, вещи разложила, а на следующий день, глядь, — а на сумке никакой потёртости! Совершенно новая, без дефектов! Уэверли резко вскинул голову: — Она в этом была уверена? — Вот и я её о том же спросила. Говорит, что поклялась бы чем угодно! И я тогда подумала: а что если контрабанду где-то в этих подарках прячут, скажем, под подкладкой? Без ведома хозяина? А потом просто где-нибудь меняют одну сумочку на другую, они ведь всего двух или трёх видов? Для этого надо только выбрать подходящую хозяйку или хозяина, чтобы подозрений никаких не вызывали, а денег они за это не получают, и самое главное, курьеры всё время разные! — Можно сказать, одноразовые бесплатные курьеры, — пробормотал Наполеон и переглянулся с Уэверли, — которые к тому же не знают, что они курьеры и ведут себя совершенно естественно. Очень интересная идейка. — Умная девочка, — с гордостью изрёк тот, пожимая пальцы совершенно обессилевшей Габи. — Отдыхай, я сам её проверю, эту идею.*****
Недели через две, когда вероятность посттравматической пневмонии исчезла окончательно, Габи рекомендовали потихоньку вставать. Девушка однако так похудела и была столь слаба, что едва могла добраться до разложенного на террасе кресла-кушетки, да и то с помощью медсестры или Ильи. Последний, на взгляд Наполеона, вообще мнил себя знатоком врачевания и лучше всех знал, когда ему уже можно подняться с постели. Соло пробовал протестовать, но Илья, пусть одна рука у него и не действовала, притянул его к себе за плечи другой. — Лео, — сказал он, и Наполеон слегка вздрогнул, так интимно это прозвучало, — если я останусь в постели, то озверею. Тебе это не понравится. — Но ты потерял много крови, и рёбра сломаны, и ещё спина… — На спине швы сняли, останется шрам, но тут уж ничего не поделаешь, а ради всего остального лежать плашмя не могу и не хочу. Наполеон вздохнул: вот что делать с этим упрямцем? — Ты хоть тяжести-то не поднимай, пока совсем не поправишься. Илья остро взглянул на напарника: — Габи я и одной рукой подниму, она сейчас легче пёрышка. Соло в очередной раз подивился его проницательности. Откровенно говоря, Наполеон с тяжёлым сердцем наблюдал за тем, как Илья, сам только что начавший вставать, заботился о девушке, как, прощаясь на ночь, не забывал поцеловать в лоб или щёку. И ещё Соло подметил: Габи специально ждала прихода Ильи, чтобы тот вывел её на террасу, с холодноватой вежливостью отклоняя его собственное предложение помочь. Этот холодок неприятным образом сказывался на их с Габи отношениях, и такой знаток женщин, как Наполеон, понимал, откуда ноги растут у этой настороженности. А поскольку лежать в постели и тупо изучать трещины на потолке действительно скучновато, девушка возобновила уроки русского языка. Она просила, чтобы Илья ей читал или что-нибудь рассказывал, стараясь усвоить интонации и ритм чужой речи. Наполеон, с недавних пор ничего против русского языка не имевший, тоже с удовольствием его слушал. Баритон Ильи на родном языке звучал особенно мягко и текуче, завораживающе. Тренированная память позволяла ему цитировать целые главы из множества книг, от вышедшего в 1960 году перевода «Винни-Пуха» до «Войны и мира». Иногда он вполголоса пел для них с Габи «Чёрного ворона» или «То не вечер», и в такие моменты Соло раздумывал — все ли песни у русских такие, грустные до слёз, выворачивающие душу наизнанку? Или просто прошлое напарника, о котором он мало рассказывал, было таким мрачным… Не единожды Наполеон порывался спросить Илью, что же всё-таки происходит между ним и Габи. Иной раз ему казалось, что Илья чем-то обязан немке, иной — что он мучается своеобразным чувством вины, но достоверно не знал — хотя догадки были. Соло отлично понимал, что женщина скорее простит то, что сделал мужчина, нежели то, чего он не сделал… Однако начни Наполеон задавать подобные вопросы, это смахивало бы на предъявление претензий, выяснение отношений, чего ему не хотелось. Ведь даже непонятно, есть ли между ними отношения или только чувственный угар и приступы неконтролируемой страсти. Наполеон узнал Илью достаточно, чтобы понять — часть его натуры стремится к обволакивающей мягкости, нежности и теплу. Габи как женщина могла бы дать ему это. Но расспрашивать было боязно. Ему казалось, что нити личного узнавания и доверия между ними могло порвать любое неосторожное слово. Поэтому Наполеон просто отворачивался или уходил в отведённую ему, по настоянию Уэверли, небольшую комнату на первом этаже, чтобы с досады не сделать или не сказать что-нибудь непоправимое. Тем более что Угроза теперь почти никогда не оставался один. Съехать в несравнимо более комфортабельный отель в тихой Ханье у Соло пока что духу не хватало, или, может, не настолько он был альтруистом, чтобы оставить напарников наедине и тем самым подтолкнуть их друг к другу. Илья тоже хранил молчание, лишь взглядом удерживая Наполеона от вопросов и просьб. И всё же однажды, когда ноябрь уже вовсю заявлял свои права, укорачивая и укорачивая дни, Соло не выдержал — просто встал и ушёл куда глаза глядят. Назойливое воркование укутанной в плед Габи с Ильей, сидевшим на террасе рядом с ней за очередным шахматным этюдом, довели-таки Наполеона до кипения. Он бродил по парку, пытаясь укротить самолюбие и справиться с сердечной болью, и втолковывал себе прописные истины. О том, например, что Илья не его собственность, что у него есть чувства и своя модель правильной жизни, что он больше, чем кто бы то ни было из известных Наполеону людей, заслуживает самого лучшего. И если Илья Курякин пришёл-таки к выводу, что самое лучшее для него — Габи, то — да будет так… В конце концов, они с Ильёй кинулись в объятия друг друга, как бросаются в омут или под поезд, не подумав о возможных последствиях, о том, как будут выбираться из этого. Может, даже хорошо, что один из них оказался более здравомыслящим. Так говорил себе Наполеон, но ничего не помогало. Вся его сущность восставала против того, чтобы смириться, чтобы беспрекословно отойти в сторону, даже не попытавшись выяснить — у Ильи с Габи всё серьезно и по-настоящему или просто потому, что так принято, так привычнее. Безопаснее. Однако, легко идя на сделки и компромиссы, если это касалось работы или развлечений, Наполеон всегда оставлял маленький кусочек души, личного пространства, в котором не допускал никаких сделок, ни малых, ни больших, и видел, что и Илья принадлежит к тому же типу людей. «Это — другое», — как сказал он в Риме. В полдень Соло ещё расхаживал по кипарисовому парку и дал себе слово, что попробует увести Илью сегодня вечером от Габи пораньше и всё-таки поговорить начистоту, а если нет… если не удастся… Наполеон решительно направился к четырёхэтажному зданию госпиталя, забрал из своей комнаты ключи от машины с документами и уехал в Ханью. Безупречное чутье на прекрасное — инстинкт, неизменно приводящий его, как охотничьего пса, к самому лучшему, — позволило быстро обнаружить небольшую уединённую виллу и арендовать её за смешные, по европейским меркам, деньги. Осмотрев свой новый дом — две спальни, гостиная и кухня, не считая прекрасной ванной комнаты, где чаша собственно ванны оказалась чуть ли не мраморной, была вделана в пол и напоминала маленький бассейн, — он сходил на рынок Ханьи и с удовольствием занялся священнодействием у плиты. Соло выбрал виноградных улиток. Как уверял продавец на плохом английском, из-за привычки критян выращивать множество пряных трав здешние улитки, которым эти травки тоже пришлись по нутру, имеют совершенно особый вкус. Сегодня в меню были: салат из хрустких огурцов, великолепных сладко-кисловатых томатов, свежего овечьего сыра и рассыпчатых, тающих во рту сухариков, заправленный оливковым маслом с несколькими каплями лимонного сока, и обжаренные в оливковом же масле улитки, предварительно замаринованные в лимонном соке, свежемолотом перце, придавленном чесноке и тимьяне. И, разумеется, бокал вина, местного «Асиртико». Обед богов, не иначе. А на завтра Наполеон припас все ингредиенты для курицы с каштанами — в окрестностях Ханьи росли целые леса этих деревьев. Теперь у него было убежище вдали от напарников, и он готов был в случае надобности предоставить им полную возможность один на один разобраться в том, чего они хотят на самом деле, и есть ли вообще «они» или лишь «я» и «ты». Погружённый в эти мысли Соло шёл по коридору к палате Габи, но, уже протянув руку к дверной ручке, остановился. Дверь в комнату была приоткрыта, изнутри доносились голоса. И пока Соло медлил, пытаясь сориентироваться, прилично ли будет зайти или он опять будет некстати, услышал шелест простыней. — Давай ложись, ты же совсем замёрзла, — произнёс немного ворчливо Илья. — Твоя пижама сплошная видимость, что есть она, что нет. — Думаешь, будет лучше без неё? — слегка игриво спросил женский голос. — Думаю, будет хуже, — серьёзно ответил мужской. — Особенно если одеяло сползёт во сне. Окно закрыть? — Прикрой только, уж лучше прохлада и тёплое одеяло, чем духота и тонкое. Шуршание возобновилось с удвоенной силой. Наполеон чуть сдвинулся, и в поле его зрения возникла спина Ильи, наклонившегося, чтобы оправить одеяло. Габи откинулась на изголовье кровати, которое было приподнято так, чтобы она могла полусидеть. — Спи, а я пойду посмотрю, куда делся Ковбой. Чересчур долго его нет. Послышался иронический смешок: — Наверное, в город сбежал, с больными всегда скучно. Он еще долго держался, это на него не похоже. — Перестань, — в голосе Ильи прорезался мягкий укор. — Если бы он хотел от нас отделаться, давно бы съехал. — Ладно-ладно, — примирительно заметила девушка. — Значит, спокойной ночи? — Спокойной ночи. Илья направился к двери, а Наполеон отскочил, собираясь как можно непринуждённее сделать вид, будто только что подошёл. Вдруг снова раздался голос Габи. — А где мой поцелуй на ночь? — Прости, забыл совсем, — Илья вернулся к кровати, наклонился и поцеловал Габи в лоб. Она внезапно положила ладонь ему на затылок, притягивая к себе. — А может быть, поцелуешь меня не так? А как тогда в Риме. Только сейчас нас никто не прервёт, — прошептала она тихо, но стоявший за дверью Наполеон расслышал каждое слово и оцепенел, привалившись к стене. Никакой танк не сдвинул бы его сейчас с места. В комнате на минуту воцарилось молчание. — Габи, — сказал, наконец, Илья, и голос его был абсолютно спокоен, — лучше не надо. — Почему? — донёсся до Наполеона настойчивый голос. — Ты всё ещё меня не простил? — Нечего прощать, я тогда ещё сказал, что не могу ни в чём тебя упрекнуть. — Мы оба знаем, что можешь, — прозвучало устало. — Габи, я не хотел бы сейчас затевать этот разговор, ты ещё не совсем здорова… — Только поэтому? Мы же не дерёмся и ни от кого не убегаем, просто разговариваем. Для этого я чувствую себя достаточно сильной, Илья. — Ну, если ты так хочешь… Поверь, простил. Я умер бы за тебя, и умру, если потребуется, неужели я говорил бы так, если бы держал обиду? Послышался вздох. — Умер бы, но поцеловать по-настоящему не смог, и я знаю, почему. Наполеон выпрямился, отлип от стены и опять осторожно заглянул в палату. Судя по тому, как метнулась тень по полу, Илья порывисто отступил к изножью кровати. — И почему же? – голос стал чуть напряжённее. Габи пожала плечами, и Соло видел сквозь щель, как подозрительно блестят её внимательно наблюдавшие за Ильёй глаза. — Потому, что ты, лучший агент КГБ, в таких вещах не станешь врать и притворяться. Наверняка Наполеон Соло спокойно выполнил бы просьбу, поцеловал меня — и выбросил этот эпизод из головы, а вот ты… Ты не такой. — К чему всё время говорить о Наполеоне? — Ни к чему, ты прав, — раздалось жужжание механизма, опускавшего изголовье кровати. — Пожалуй, я попробую заснуть. Спокойной ночи. Илья направился к двери и на мгновение Наполеон увидел его лицо. На нём застыло выражение такого облегчения, что он поразился, но удивляться долго ему не пришлось — голос Габи раздался снова, но звучал глухо. — Это ведь из-за него, да? В её тоне была такая безнадёжность, что у Соло от дурного предчувствия похолодело в груди. Глаза Ильи распахнулись, и он стремительно обернулся. — Что ты сказала? — почти прошептал он. Девушка отвернулась к противоположной стене и сказала, не оборачиваясь: — Что слышал. Это ведь из-за него ты не можешь поцеловать меня? Из-за Соло? — Ты с ума сошла, — судя по охрипшему голосу, эти слова Илье пришлось из себя буквально выдавливать. — Причём тут он? — Да притом, что это его ты хотел бы целовать, не меня. Я не дура и не слепая. Я заметила, как ты смотришь ему вслед, какие у тебя глаза, когда он рядом, и как… как они тускнеют, когда Соло уходит надолго, как сегодня. С ним ты дышишь полной грудью, а без него… — она помолчала, подбирая слово, и уверенно закончила, — умираешь. — Габи, да что с тобой, что ты мелешь? — торопливо заговорил Илья. — Наполеон мой друг и напарник, он спас мне жизнь, пошёл ради этого на государственную измену! Ты хотела бы, чтоб я об этом забыл?! Кровать издала звон — девушка подскочила с такой силой, что дрогнули пружины, шоколадные глаза гневно сверкнули. — Я хотела?! Знал бы ты, чего я хотела … О Господи! Я хотела бы, чтобы ты мне не врал, как я тебе тогда! Знаю, что была не права, не доверившись тебе, и теперь ничего уже не исправить, но не повторяй эту ошибку! Разве я не заслуживаю того, чтобы знать, что у тебя на сердце? Ты тоже его спасал, если на то пошло! Ты остался там, зная, что тебя либо убьют, либо будут пытать, и всё из-за него! — Ты несправедлива! — теперь и Илья пришёл в возбуждение, равное тому, что владело Габи. — Я остался, потому что иначе нас захватили бы всех троих и просто прикончили на месте! Я сделал это не только из-за него — ради тебя в первую очередь! — Да, разумеется, и ради меня! — чуть ли не закричала Габи надорванным шёпотом. — Разница лишь в том, что за меня ты готов умереть слепо и покорно, а за него — сознательно и с радостью! Признайся же, наконец, и прекрати эти чёртовы недомолвки! Я права? Ведь я права, Илья, что же ты молчишь?! Неужели не видишь, что ты и меня убиваешь своим молчанием? — Да, — наконец, глухо проговорил Илья, а слышавший это короткое «да» Наполеон снова привалился к стене и закрыл глаза. Колени у него вдруг ослабели, и он ощутил, как часто колотится сердце, каким влажным и холодным стал лоб, по которому катился от напряжения пот. — И что ты будешь делать? Габи насмешливо фыркнула: — Если ты спрашиваешь, не стану ли я в отместку рассказывать каждому встречному и поперечному, что, соперничая за мужчину, проиграла даже не другой женщине, а мужчине... нет, не стану. Мне всего лишь надо было знать самой, понимаешь? Илья шагнул к кровати, на которой на коленях стояла Габи, и взял её за руку. — Спасибо, — он тихо поцеловал её пальцы. — Мы не хотели бы… — Уже мы? — подняла брови Габи. — Впрочем, чему я удивляюсь. Соло такие дыры в тебе прожигает глазами, и если б ты слышал, что он говорил в машине, пока вёз меня в Карини… Я боялась, что он развернёт автомобиль, — она опустилась на постель, и её рука бессильно упала. — А ты смелый. Теперь ступай, разыщи его, он, возможно, у себя внизу. Мне нужно время свыкнуться, Илья. Наполеон, наперекор всему чувствовавший себя совершенно и эгоистично счастливым, так и застыл с закрытыми глазами у стены рядом с дверью. Он никак не ждал, что всё разрешится столь быстро. Габи по-своему права — лучше ужасный конец, нежели ужас без конца. Соло надеялся на то, что чувства девушки к Илье не были глубоки; он действительно восхищался ею, так смело ведущей себя в непростых ситуациях, умеющей ловко и правдоподобно импровизировать. Она прекрасный напарник и останется им, если ей удастся не перенести личную боль на профессиональные отношения. А мог ли Соло обещать то же? Сможет ли доверять ей так же, как доверяет Илье, или всегда теперь на краю сознания тёмной тучей останется недоброе подозрение? Только время залечит эту травму, но этот доктор не торопится, да и работает без анестезии… — Ковбой, — раздался у самого уха грозный шёпот, и от неожиданности Наполеон чуть не подскочил. Распахнув глаза, он обнаружил себя припёртым к стене крепким телом, в упор на него смотрели прищурившиеся голубые глаза. — Тебя мама не учила, что подслушивать нехорошо? — Моя мама мало что оставила мне на память, вот разве имя, — тихо ответил Соло, думая, поцеловать ли Илью тут или у него ещё хватит терпения увести Красную Угрозу в местечко поукромнее и там уж дать себе полную волю. — Но я с радостью перед тобой извинюсь за этот нехороший поступок, и не один раз! Однако не здесь… — Твоё имя многого стоит, Лео, — уже мягче отозвался Илья, отрывая Наполеона от стены и при этом неожиданно и собственнически облапив его задницу. Наполеона вжало пахом в усиливающуюся эрекцию, и он стиснул пальцы в кулак, чтобы не заорать во весь голос от облегчения и радости. Все его сомнения как ветром сдуло. — Но здесь, и правда, неудобно. Ты же у нас сторонник открытости, от которой можно оглохнуть, — и он обдал горячим дыханием щёку напарника, легко водя губами по скуле к уху. Соло всё-таки не удержался, и с его губ сорвался еле слышный стон предвкушения. Надо было уходить, иначе через пять минут… да что там, уже через две (Илья прихватил губами нежную кожу пониже уха Наполеона, продолжая втираться в него бедрами и вызывая весьма предсказуемый результат на твёрдое «отлично») они потеряют всякий стыд и займутся любовью прямо вот у этой больничной стены, и Соло, наконец, покажет русскому… небо в алмазах… — К тебе? — жарко выдохнул Илья, не прекращая легких поцелуев. Столь любимые Соло изящные пальцы уже пробрались под пиджак и легонько гладили позвоночник от крутого прогиба поясницы до основания шеи, очерчивая по пути линию лопатки. Это превосходило понятие простого удовольствия — это зажигало, распаляло, грозило потерей рассудка. Они слишком много времени упустили, слишком соскучились друг по другу. — Да, — ответил срывающимся голосом Наполеон, цепляясь за широкие плечи: ему казалось, что если он этого не сделает, то просто рухнет. — И сегодня ночью я никуда тебя не отпущу, так и знай. И сквозь набирающий силу грохот собственного сердца в ушах уловил слова, которые хотел, жаждал услышать давно: — А я никуда от тебя и не хочу. — Пойдём, — Соло последним усилием воли оторвался от любовника-напарника. — У меня есть кое-что получше неудобной больничной койки. Через две минуты машина Соло неслась вниз с холма, с визгом тормозя на крутых поворотах, а он сам про себя благословлял кого-то там, наверху, за то, что подвигнул его сегодня поискать пристанище вне стен госпиталя. Может, Илья и собирался спросить, куда это они так мчатся, но голодный взгляд Соло отбивал любопытство напрочь, и ему стоило немалых трудов в буквальном смысле держать руки при себе. Припоздавшие прохожие на узкой тенистой улочке могли стать свидетелями того, как двое мужчин, выскочив из автомобиля, кажется, ещё до того, как его запарковали, стремглав бросились к двери стоявшего в глубине дома и исчезли за ней так быстро, словно владели искусством проходить сквозь стены. К счастью, хоть дорога и была непродолжительной, оба успели слегка остыть и обрести подобие рассудка. Этого хватило на то, чтобы Илья довольно аккуратно — на его взгляд — стащил с Наполеона пиджак, а тот оторвал только половину пуговиц, избавляя Илью от рубашки. А потом Лео молниеносно вывернулся из своей и потянул Илью в спальню, где неяркий свет включился автоматически. Илья машинально окинул взглядом комнату, но почти ничего не разглядел, кроме общего впечатления светлой чистоты оштукатуренных стен. На них не было никаких обоев или ковров — зато множество ниш и выступов вместо тумбочек и стеллажей, ламп, защищённых слюдяными цветными экранами. И огромная кровать с единой подушкой во всю ширину, где даже он — как потом точно выяснил — мог спать хоть вдоль, хоть поперёк. Рёбра и ключица Ильи практически зажили, но левая рука всё ещё двигается скованно. Может, именно поэтому Наполеон легко берёт над ним верх, опрокинув на это широкое ложе, и сам наваливается сверху. Как можно противиться жару его губ, стирающих грани приличий, отнимающих волю? — думает Илья, порабощённый этой бурей. Где взять ему самоконтроль, как устоять перед отзывчивостью тёплой гладкой кожи, литого крепкого тела? Он чувствует по нетерпению, по страстному порыву, по дьявольскому выражению шалых глаз, что сегодня Лео не намерен тормозить. Напротив, он во весь опор летит к какой-то новой высоте и его, Илью, тянет за собой, и можно только догадываться, ЧТО за высоту они сегодня возьмут, и кто из них окажется там первым… Подожди, беззвучно просит Илья, дай мне время, мне надо осознать, что я твой… Есть лишь двое мужчин, обнажённых, как в первый день сотворения человека. Прохладные простыни льнут к телам, жаркий рот льнёт ко рту, жгучая жажда властвует и понукает, и у обоих не хватает ни сил, ни разума сдерживаться. Каждое прикосновение — признание, каждый вздох — мольба. Сильные пальцы Ильи вплетаются в тёмно-влажные пряди… как же долго он этого ждал! Губы Наполеона покрывают поцелуями кожу, ещё сохранившую медно-красный загар, кончики пальцев почти невесомо гладят розоватые тоненькие шрамы от лезвия бритвы и зарубцевавшиеся следы ожогов. Он шепчет что-то, может быть, благодарственную молитву, от этого шёпота перед глазами стоит туман, Илью захлестывает невыразимая нежность. Никто никогда не поклонялся его телу, словно оно принадлежит божеству, сам Илья воспринимает его лишь как орудие для своей тяжелой работы. Под лавиной этого обожания он сам себя не узнаёт. То, чему он не может пока найти названия, похоже на чистейший источник в оазисе, — упиваться хочется до бесконечности, ничего сильнее и слаще Илья до сих пор не знал... И надо ж случиться, что первым, кто показал, как это бывает, стал мужчина, да вдобавок ещё и враг! Илья вздёргивает Наполеона выше, затаскивает его целиком на себя, чтобы заглянуть в сине-тёмную бездну и найти там ответ — за что, за какие заслуги дано мне такое? — За то, что ты есть, — жарко шепчет ему в губы Наполеон и добавляет: — За то, что возвращаешь мне меня. Он усаживается на Илью верхом, оседлав бёдра, и в глазах его — решимость и желание, разгорающееся в безудержное пламя. — Лежи и смотри на меня, — звучит хрипло и надорвано. — Ты мне веришь? Илья чуть заметно кивает. Конечно, верит. Сейчас, здесь, всегда — верит безоговорочно. — Тогда следуй за мной, — шепчет Наполеон, наклоняется и вынимает из ниши над изголовьем кровати небольшой керамический сосуд с притёртой пробкой. Массажное масло, настоянное на тимьяне, ромашке и листьях нейрона, тонкой плёнкой растекается по их соединённым пальцам, и по комнате плывёт аромат прогретых солнцем лугов, колышущихся от ветра трав. — Ни о чём не думай, ничего не бойся. Он медленно заводит руку за спину, чуть приподнимаясь и глядя в бирюзовые глаза, и они распахиваются, понимая. Лео ведёт, направляя, показывая, не сводя глаз с расширившихся зрачков, и не может сдержать предательского вздоха, когда палец Ильи проникает глубже — как и стона, когда он задевает чувствительную точку внутри. Да и не стал бы сдерживать. — Так, — поощряет он, — господи, у тебя волшебные руки… — Не больно? — едва слышно спрашивает Илья. Слова угадываются скорее по движению губ и вопросительному выражению лица. — Я не хочу причинить тебе боль. Соло думает — это ничто по сравнению с тем, что впереди, но останавливаться не собирается и отрицательно качает головой. — Не причинишь, — и добавляет второй палец — свой собственный, захватывая остальными руку Ильи, объясняя без слов, как надо. Его любовник прекрасный ученик, он схватывает всё на лету, и вот уже Наполеон, закинув голову, рвано подаётся назад, снова и снова, а тело под ним начинает бить дрожь нетерпения. Он отводит руки Ильи. Дальше нужно самому, и он медленно опускается на член, на мгновение прикусив губу от боли. — Нет! — Илья не может этого вынести, не может позволить такому выражению задержаться на лице любовника хоть на секунду. — Я же вижу! — Это скоро пройдёт, — шепчет Соло и прижимается лбом ко лбу Ильи, мелко и часто дыша, глядя глаза в глаза, и Илья видит — синева совсем почернела и в ней восторг, а не страх. — Поверь, просто поверь мне! Дай нам немного времени. Совсем чуть-чуть… Он оглаживает и ласкает напрягшееся в протесте тело, глубоко и жарко целует нервно сжатые губы, пока они не расслабляются и не раскрываются перед его языком, выцеловывающим рот мелкими короткими уколами — в такт лёгким движениям бёдер. Сплетя пальцы, они покачиваются, как на качелях. — Ты увидишь, ты всё сам увидишь и почувствуешь, только смотри на меня, дыши со мной… Постепенно неприятное жжение проходит, ощущение чужеродного вторжения сменяется ощущением правильной заполненности, и темп и амплитуда движений начинают нарастать. В горле Ильи в ритме этих тягучих движений рождаются рваные стоны, его голова мечется по подушке, а влажные ресницы смыкаются. Но Наполеон не собирается позволять ему закрыть глаза и властно шепчет: — Не смей! Смотри на меня, Эли, ты должен видеть, что со мной делаешь! И отклоняется корпусом назад, вскрикнув, когда член Ильи проезжает по простате, окончательно отдаваясь желанию, не сдерживая судорог страсти, не стесняясь ни румянца, проступившего на щеках и шее, ни обильного предэякулята, сочащегося из тёмного от прилившей крови члена. Илья, задыхаясь от острых ощущений, попытался бы вновь найти точное название для этой сладости, причиняющей боль, и боли, граничащей с наслаждением – но знает, что не смог бы. Он невольно удерживает Соло, впивается ногтями в его бёдра и оставляет синяки, выстанывает полувопли-полувздохи вместе с ним так, словно дыхание у них в самом деле отныне общее, и порывается захватить его член, оставленный без внимания, но руку отводят. — Не сейчас, — наклонившись, Наполеон легко касается своим дыханием губ Ильи, — не то кончится слишком быстро. Я скажу. И действительно, это невозможно выдержать долго, нет, не в тот миг, когда они уже распалены до крайности, когда никаких угрызений совести у одного и никаких запретов у другого. У Ильи в глазах темнеет от желания перевернуть их обоих, накрыть Наполеона собой, подмять и… сдаться в плен дикому ритму, тайным инстинктам, глубоким, древним и мрачным, как лабиринт критского Минотавра. «Твой, — властно рычит кто-то из этого мрака, — он твой! Бери же его! Смелее!» — Вот сейчас… — Илья сразу понимает, что именно «сейчас», и, обхватив рукой бархатистую горячую твёрдость, нежный шёлк влажной головки, гладит её большим пальцем. Чужая теснота забирает целиком, мрак в глазах взрывается снопом искр, разбежавшихся по нервам опаляющей вспышкой белого огня, и в потолок спальни летит двойной вскрик. Судороги — и темнота...*****
Зазеркалье отпускало их медленно, будто нехотя. Влажная от любовной испарины кожа, пересохшие от страсти губы, расслабленное податливое тело под руками... Иная реальность и та же жизнь. — Браво, Эли, — хватая воздух ртом так, словно только что вынырнул с неимоверной глубины, через минуту еле-еле выговорил Наполеон. Он упал на грудь бессильно рухнувшего навзничь Ильи, а тот, кажется, заново учился дышать. — А говорил, это от меня оглохнуть можно... — Ну, ты же не оглох, Лео, — возразил прерывистым шёпотом Илья и потянулся за поцелуем. Во рту остался лёгкий горько-солёный привкус и с некоторым опозданием он осознал, что Наполеон прикусил себе губу до крови. — Не-а, — с трудом оторвался от его губ Наполеон. Он приподнялся, позволяя Илье выскользнуть, и растянулся рядом: — Кричи, как хочешь, здесь никто не услышит, а услышат, так только порадуются, небось. Илья прижал Лео вплотную к себе, накрыл обоих простыней из шелковистой ткани, и некоторое время в комнате царили лишь лёгкие звуки успокаивающегося дыхания; такое впечатление, что вместе с ними весь дом удовлетворённо выдохнул. — Ты колешься, — вполголоса произнёс Соло, проводя Илье по щеке раскрытой ладонью, — да и я, наверно, тоже. А почему ты назвал меня Лео? — Побреюсь... Да как тебе сказать, — задумчиво проговорил Илья. Он повернулся на бок и поглаживал правой рукой завитки тёмных волос на затылке любовника, то и дело спускаясь на шею и дальше, на местечко между лопатками, — Наполеон слишком длинно, Нап мне не по нутру, Лео само на язык попросилось. Ты против? — Почему же, — Лео потёрся носом о простыню и поднял затуманенный воспоминаниями взгляд на Илью: — Было у меня когда-то такое имя. Давно, ещё до ЦРУ. Он попробовал встать и поморщился. Илья встревожился: — Что такое, Ковбой? Может, не надо нам было… — Всё нормально, Угроза… — немного слукавил Наполеон. «Для первого раза после очень долгого перерыва», — добавил он про себя. — Но нас будто склеили, промедлим, так совсем присохнем. Пойдём, покажу тебе, какая тут ванна! С ума сойдёшь от такой роскоши… Лежа с Ильей в ванне, Соло настоял, чтобы тот откинулся ему на грудь. Он втихомолку ухмылялся, обхватив плечи любовника руками, обвив ногами бёдра и не позволяя высвободиться, но Илья всё равно никуда не спешил и этого своеобразного «реванша» за боевой захват в берлинском туалете даже не заметил. Совместное лежание в тёплой воде расслабило обоих, к тому же аромат попавшего в воду масла погружал в приятное блаженство. Но позже, когда они перестелили постель — Илья ещё раз подивился на полутораметровой длины подушку — разыгравшийся голод вынудил обоих в четыре руки заняться готовкой позднего ужина. — Вот, — сказал Наполеон, вручая Илье миску с каштанами, — надо очистить, а для этого их сначала… — Отваривают, крестообразно надрезав, — подхватил Илья, отбирая миску. — Знаю не хуже твоего! — Откуда? — От верблюда. Я, разумеется, не такой профи по части кулинарии, как ты, но какие-то вещи и мне известны. Занимайся курицей и смотри не пережарь лук и паприку. А ещё лучше поруби её на небольшие куски, а то до завтра тушиться будет. Я есть хочу! — Только есть? — Соло опёрся плечом о холодильник и показательно облизнулся, шаря глазами по телу Ильи. Расстёгнутая рубашка открывала грудь и твёрдый живот с отчётливо обрисовывающимися сильными мышцами. За время, проведённое в госпитале, с тела Ильи совсем сошёл жирок, и сейчас любой скульптор ухватился бы за этот совершенный образец Аполлона или Кипариса, но и для Наполеона не было ничего заманчивее такого Ильи. Раньше, до Сицилии, его действительно можно было с полным на то основанием называть андроидом, невозмутимой горой мускулов, бесстрастно выполнявшей поставленную задачу, однако теперь прозрачные глаза на похудевшем лице казались более тёплыми и одухотворёнными, а открытая шея, запавшие щёки придавали облику что-то беззащитное. Заметив этот жадный взгляд, Илья перехватил миску одной рукой, а Наполеона прижал к себе другой и толкнул к столешнице. Почувствовав поясницей край, тот откинулся назад. — Не провоцируй меня, Ковбой, — тем самым голосом, бьющим прямо в пах Соло, произнёс Илья. — Сдашься первым. — Я не против, — Соло обнял Илью за талию и притянул к себе так, что колено Ильи вторглось между его ног. — Я уже сдаюсь, кухонная столешница подойдёт. Ужин или не ужин, вот в чём вопрос? Неожиданно Илья улыбнулся, широко и открыто, и чмокнул Наполеона в кончик носа: — Сначала ужин. Курицу поруби. Пока Илья занимался каштанами, Наполеон обжарил порубленную курицу, добавил к ней и выпарил немного красного «Лиатико», затем потушил птицу с мелко порезанными луком и перцем в тяжёлой кастрюле с низкими толстыми стенками. Пока блюдо с добавленными каштанами доходило в духовке, напарники накрыли на стол. Глядя, как ловко Илья управляется с посудой и сервировкой, Соло спросил: — А тебе никогда не приходилось изображать официанта? — Приходилось, — ничуть не удивившись, ответил тот. — Агент поддержки из меня всегда получался удачный, и кем я только не был. А официант очень хорошее прикрытие, на них никто никогда внимания не обращает, как и на шофёров или курьеров. По-моему, готово, во всяком случае, пахнет вкусно. Будем надеяться, что и есть можно. — Прекрати во мне сомневаться, Красная Угроза, — парировал задетый за живое Соло. — Разве что ты переварил каштаны! Ночь проходила незаметно, и всё было именно так, как ему мечталось с Марокко. Винно-танинная терпкость сухого «Лиатико» на языке, витавший в спальне ночным мотыльком еле слышный шёпот, аромат чуть подвядших трав от флакона масла, который забыли закрыть — хотя по молчаливому уговору решили в эту ночь использовать его только по назначению, но сделанный Соло лечебный массаж плеча Ильи как-то незаметно привёл к тому, что на белом потолке вновь затанцевали тени сплетённых тел… Рай, сказка, страна Небывалия. Наполеон не мог поверить, что совсем недавно, каких-то полгода назад, он больше всего не любил с кем-то просыпаться. А сейчас с содроганием думал: а ведь я мог выстрелить, там, в Восточном Берлине... и отгонял эти мысли подальше. Потом, всё потом. Теперь же лишь одна на двоих любовь, сладкая нега и покров тайны. Много-много позже он лежал поперёк кровати, положив голову на живот закурившего «Герцеговину Флор» Ильи, и, следя глазами за то разгоравшимся, то притухавшим огоньком, наконец, заговорил о том, чего они в такие минуты старались обычно не касаться, словно тщательно оберегали свой интимный мир от вторжения грубой реальности, — о текущей работе. О ней они всегда могли спорить часами и до хрипоты, но не в постели. — Эли, а что означает гравировка на твоей зажигалке? Илья наклонил голову, и спокойные голубые глаза чуть прищурились, вглядываясь. — Ты уверен, что хочешь знать, а мне надо это сказать? — Да, — твёрдо проговорил Соло, — потому что я знаю больше, чем ты думаешь. — И что же именно ты знаешь? — всё так же невозмутимо уточнил выпустивший клуб ароматного дыма Илья, но Наполеон затылком чувствовал, как тот напрягся. Его всегда изумляло, как легко и внешне незаметно напарник перетекал из расслабленного состояния в готовое к бою. — Я знаю, что гвоздика на самом деле красная, — веско произнёс он. — А! — взгляд Ильи стал каким-то отсутствующим. Мускулы его снова обмякли, и он вздохнул: — У кого ты её видел? — Я не видел, мне этот Некто отдал нашивку. Илья недоумённо нахмурился: — Какой Некто? — Ну, он так себя называл. Some. — Это не Некто, это рыба такая, сом, — усмехнулся Илья. — Здоровенная, метра два минимум, ночной хищник. Очень хорошо маскируется под всякие затонувшие деревья. Так вот к чему была та фраза про корягу, подумал Соло. Одной тайной меньше. — Ты Уэверли говорил о нашивке? — Нет, зачем? — дёрнул плечом Наполеон. — Надеюсь, ты не прикончишь меня за то, что я теперь слишком много знаю? — Я обдумаю твоё предложение, Ковбой, но как-нибудь в другой раз, когда буду голоден и зол. Это спецназ Главного разведывательного управления. По неписаным законам я имею право на этот знак, потому что вместе с ними прошёл полевой тест на выживание. Это когда тебя почти без еды забрасывают неизвестно куда вслепую, может оказаться, что и в дебри чужой страны, и выкручивайся там, как знаешь, не спалившись при этом. Кстати, и твой коротышка, и Уэверли люди умные и, скорее всего, подозревают правду, как бы ты ни финтил. — О чём они лишь догадываются, то мне не повредит, — авторитетно заявил Соло. — А Олег… не боишься, что ещё кто-нибудь раскроет секрет твоего чудо-устройства? В ответ на это Илья протянул руку за своей «простой» зажигалкой, и положил её на ладонь напарника: — Смотри сам, надо мне бояться или нет. Соло покрутил металлическую зажигалку, понажимал на все стороны, надавил на рубин в центре гравировки, а затем поднял глаза на ухмылявшегося Илью: — Это другая, верно? — Само собой. Вот интересно, как её пронесли в больницу или, тем более, в охраняемый военно-морской госпиталь, встревожился Наполеон. Наблюдавший за ним Илья мягким жестом удержал его от вставания: — Не волнуйся, тут никаких секретов нет. Мне Олег партию сигарет через Уэверли передал и эту зажигалку. А ту, которую ты мне вернул, я деактивировал и давно уничтожил. По частям. Так положено, всё равно скомпрометированный канал связи обрывается. Вместо того чтобы успокоится, Соло встревожился ещё больше и всё-таки привскочил на ложе: — Сигареты-убийцы?! А если их кто в руки взял бы? — Тогда я бы сказал, что брать чужое нехорошо, — снисходительно произнёс Илья. — Как вы говорите, любопытство может погубить кошку. Вот Джузеппе погубило. Но эти вещи по официальным каналам, как ты понимаешь, не ходят. — Надо было догадаться, — со вздохом согласился Наполеон. — А что в сигарете? — Контактный яд быстрого действия, — ответил Илья. — Это последняя пуля в обойме. У нас так с давних пор повелось. На Соло будто пахнуло могильной сыростью, но потом он сообразил, что в кабинете Санджиовезе Илья точно самоубийством кончать не собирался. — Ещё есть? У тебя там две были! — требовательно вопросил он. Илья изумился: — Зачем? Тебе жизнь надоела, Ковбой? — Напротив, настолько не надоела, Угроза недогадливая, что намерен отнять и выбросить их все, чтоб ты даже не помышлял… — Я и не… — попытался вставить ошеломлённый Илья, но Соло уже понесло: — Не помышлял уйти без меня! Илья приподнялся на постели, не сводя с Наполеона как-то странно заблестевших в неярком свете экранированной лампы глаз, и загасил сигарету, как потом выяснилось, в вазочке с отборными орешками в меду, которые перед тем ему скармливал. Тот уже понял, что наговорил лишнего: как бы удачно ни складывались теперь их отношения, время для таких признаний ещё не настало. Однако Илья явно не думал ни насмехаться, ни отскакивать в ужасе, а просто склонился над ним и, гладя кончиками длинных пальцев висок, проговорил: — При нашей работе шансов умереть в один день у нас столько же, сколько и порознь, но если что, я тебя подожду. Наполеон, у которого стало легче на душе, улыбнулся, не зная, что при виде этой улыбки сердце Ильи рванулось так, будто на деле пыталось соединиться с его собственным. Мягко очертив шрам на тёмно-русой брови, коснувшись пушистых ресниц, опустившихся от этой ласки, он спросил: — Подождёшь? И где же? Невозможные глаза распахнулись. Наполеону на мгновение показалось, что в них действительно стояли слёзы. — Где-нибудь в чистилище, скорее всего, — тихо ответил Илья и отвёл взгляд. Не желая смущать его и дальше, Соло уткнул голову в плечо любовника и через минуту-другую услышал слова, сказанные уже совсем другим тоном: — В конце концов, Ковбой, в аду без тебя будет одиноко, а в раю, при всём разнообразии выбора, мне заняться абсолютно нечем. Удовлетворённый сверх меры Наполеон шутливо пихнул партнёра в бок: — Лучше давай подумаем, Угроза, чем займёмся здесь, на Земле. Вот выйдем когда-нибудь в отставку, откроем агентство, охранное или сыскное… Илья засмеялся и плюхнулся на спину, закинув руки за голову и потягиваясь всем телом. Наполеон выразил этому одобрение, упав на Илью и прижимая губы к следу длинного пореза на внутренней стороне плеча. — Ты бы ещё кулинарное шоу «Пеките «Наполеон» с Наполеоном» запланировал! — Илья обеими руками взъерошил пряди тёмных волос, а потом крепко прижал к себе вновь наливающееся желанием тело. — Хотя мысль и неплохая. Я буду разрабатывать комплекс мер охраны объекта, а ты проверять их на предмет прорех. Название уже подобрал, компаньон? — Давно, — усмехнулся Соло и приблизил губы к самому уху любовника: — Назовём его «Кентавр». — С чего бы? — удивился Илья, но спустя пару минут, заполненных всё более откровенными ласками, добавил: — Я не возражаю, «Кентавр» так «Кентавр». Главное, чтобы не получился «Тяни-толкай»! Кентавр, думал Лео, восторженно целуя улыбающийся рот, ещё хранивший вкус мёда и горьковатого чернослива, и ощущая жар гладивших спину горячих ладоней. Золотой кентавр с тёмной гривой и синими глазами…